Отсветы уличных фонарей закидывали маслянистые тени на потолок.Медленно перетекая,они создавали проекцию жизни расползающуюся по потолку.По углам возникали эфемерные образы,впрочем мгновенно оплывавшие в сумраке. Поздняя ночь начинающая раннее утро,одним словом время всякого волшебства.
Наблюдая за танцем теней на потолке она обнаружила некую гармонию.Неторопливо двигаясь они меняли очертания.Отчасти это движение напоминало замедленное падение листьев,и подобно листьям в своём хаотичном падении,тени сливались,как листья сливаются с землёй чтобы стать единым целым.Время,развёрнуто-сжатое,от атома к эонам,более всего походило на патоку.
Прошло миллионы падающих пылинок и тени приобрели форму птицы.Птицы,что смотрела на неё с потолка и чьи крылья,трепетным взмахами опускаясь по стенам,подхватили её руки.Больше эта птица не была одинока,став единым целым они выскользнули за окно.Туда,где необъятная темнота бесконечности обретала смысл,пронзаемая отсветами звёзд.Невесомые руки-крылья растворялись во вселенной и одновременно вбирали её в себя всю без остатка.Границы и условности исчезли под лёгкий хрустальный звон.Что-то неизмеримо значимое,к чему можно стремиться всю жизнь было рядом.Внутри,снаружи - теперь это не имело никакого значения,оно было нескончаемо близко и являлось конечной и отправной точкой её стремления.
Трепетные взмахи крыльев.Трепетные движения её ресниц.Солнечные лучи обрывают незримую связь с птицей и надломленные крылья опадают тонкими руками на постель.
Я не запомнил — на каком ночлеге
Пробрал меня грядущей жизни зуд.
Качнулся мир.
Звезда споткнулась в беге
И заплескалась в голубом тазу.
Я к ней тянулся... Но, сквозь пальцы рея,
Она рванулась — краснобокий язь.
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили лезвия.
И все навыворот.
Все как не надо.
Стучал сазан в оконное стекло;
Конь щебетал; в ладони ястреб падал;
Плясало дерево.
И детство шло.
Его опресноками иссушали.
Его свечой пытались обмануть.
К нему в упор придвинули скрижали —
Врата, которые не распахнуть.
Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец —
Все бормотало мне:
— Подлец! Подлец!—
И только ночью, только на подушке
Мой мир не рассекала борода;
И медленно, как медные полушки,
Из крана в кухне падала вода.
Сворачивалась. Набегала тучей.
Струистое точила лезвие...
— Ну как, скажи, поверит в мир текучий
Еврейское неверие мое?
Меня учили: крыша — это крыша.
Груб табурет. Убит подошвой пол,
Ты должен видеть, понимать и слышать,
На мир облокотиться, как на стол.
А древоточца часовая точность
Уже долбит подпорок бытие.
...Ну как, скажи, поверит в эту прочность
Еврейское неверие мое?
Любовь?
Но съеденные вшами косы;
Ключица, выпирающая косо;
Прыщи; обмазанный селедкой рот
Да шеи лошадиный поворот.
Родители?
Но, в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.
Дверь! Настежь дверь!
Качается снаружи
Обглоданная звездами листва,
Дымится месяц посредине лужи,
Грач вопиет, не помнящий родства.
И вся любовь,
Бегущая навстречу,
И все кликушество
Моих отцов,
И все светила,
Строящие вечер,
И все деревья,
Рвущие лицо,—
Все это встало поперек дороги,
Больными бронхами свистя в груди:
— Отверженный!
Возьми свой скарб убогий,
Проклятье и презренье!
Уходи!—
Я покидаю старую кровать:
— Уйти?
Уйду!
Тем лучше!
Наплевать!
1930
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.