Вот это всё надо исправить. Вот тут, вот тут и вот там.
Это только на первое время. А дальше работы – непочатый край. Жизни не хватит исправлять.
Так Егор думал всегда. Совершенством в этом мире и не пахло. Бардак был всюду.
Егор Полужабин был революционером. Ему не жилось спокойно ни минуты. Ни секунды. Ни мгновения.
Весь этот перекосяк в мире, он от дури. Примитивной человеческой дури. Не будь дури, всё стояло бы на своих местах и текло бы по своим руслам.
Так он считал.
* * *
На дворе стоял праздник, День Победы.
По случаю праздника и хорошей погоды вознамерился я прогуляться до леса.
В лесу у меня было дело. Да, в начале мая бывают дела и в лесу.
Дело было, однако, тоже праздное. Потому, что серьёзным его никак было назвать нельзя.
Зимой, катаясь в этом лесу на лыжах, я потерял на лыжной трассе связку ключей. Выронил случайно. Ушёл с ключами, вернулся без ключей. Это я установил точно.
И вот, думаю, когда снег весь растаял, а травой ещё не заросло, пойду-ка я попытаю счастья, пройдясь по зимней лыжне.
Но дойти до леса мне была не судьба.
Путь лежал мимо дома моего доброго приятеля, Лёвы Рубинштейна. У него изба стояла почти на самом краю села, за четыре участка от лесной опушки.
Проходя этой знакомой дорогой, я, однако, почувствовал настораживающую акустическую обстановку в районе его двора. Что-то было там непривычно шумно.
Я остановился. Прислушался.
Так и есть. Явно слышался дивный тенор Лёвиного соседа, Егорки Полужабина.
Егорка солировал. Как всегда, на тему мирового бардака и общечеловеческой дури.
Причём речь его лилась не откуда-нибудь, а из рубинштейнова двора. Не иначе сцепились два сведенца с утра пораньше да в святой праздник.
* * *
Лёва с Егором были не только соседи, но и два закадычных врага по идеологическим позициям. Или два непримиримых заклятых друга. И так будет правильно.
Егор был холериком до мозга костей, с очень активной жизненной позицией. Родись он раньше лет на сорок, быть ему таким молодёжным трибуном, комсоргом, партийным подвижником.
Ему до всего было дело. Он рвался во всё вмешаться со своим, в общем-то, почти всегда довольно разумным взглядом на предмет вмешательства. Он много знал, окончил два вуза и неплохо разбирался в кой-каких прикладных вещах.
Но особенно он любил отвлечённые споры на гуманитарные и общественно-политические темы.
Не сказать, чтоб он был каким-то там оппозиционером нынешней власти. Но недостатки он видел почти во всём, и всегда моментально реагировал на действия верхов. Хотя бы на словах, находя какого-нибудь праздношатающегося слушателя.
Часто этим слушателем становился Лёва Рубинштейн, его сосед. Вот тогда, бывало, сходились лёд и пламень. Смотря по Лёвиному настроению. Потому, что Лёва уже хорошо знал, чего ждать от Егорки. В большинстве случаев он, завидев эмоционально накрученного соседа, находил обходные пути, чтоб не связываться с горячим деревенским активистом.
Но, бывало, они всё же сцеплялись копьями своих убеждений. Которые, в общем, у весьма грамотных людей не очень-то отличались. Потому, что знаний и у того и у другого хватало жизни на три вперёд.
Различие было в способах реализации задач и путях решения вопросов, кои ставила протекающая мимо них действительность.
Рубинштейн был флегматиком, убеждённым даосистом, если можно так назвать его пассивную по жизни сущность. Эволюционистом. Неторопливым терпеливым человеком. Не любящим резких телодвижений.
Егор, как было сказано ранее, считал себя революционером. Но не таким, как в прошлые тёмные эпохи. Он был просвещённым и подкованным современностью революционером. Он знал, как надо. В нынешнем веке кибернетики и атомной энергии. Нанотехнологий и много чего ещё.
Полужабин был таких радикальных взглядов на общество, что не симпатизировал ни одной партии, ни одному политику. Как слесарь-интеллигент Полесов из “Двенадцати стульев”. В общем-то, он правильно понимал, что кто бы ни был у руля в наше время, мало что изменилось бы. Одна партия, другая, пятая, десятая – дело совершенно не в них. Как говорят простые люди – те же яйца, только вид сбоку. Дело в генетически заложенной в человеке дури. Ему казалось, что вот вытравится из человека дурь, как её понимает Егор, и всё быстренько встанет на свои места и легко покатится по своим нормальным рельсам.
Лёва рассказывал мне, что Полужабин даже составлял какой-то манифест своего видения революции в современных условиях. Он даже привлекал Рубинштейна к проработке своих передовых концепций. Ибо село не столь богато на образованных понимающих людей, а Лёва в его глазах был, в некотором роде, глыбой разума посреди дикого поля.
Лёва посмеивался над подвижником и называл его изыски мышиной вознёй. Егор, конечно, обижался. Прямо как детсадовец, у которого в песочнице отобрали бабайки. Потому, при всём уважении к соседу, он имел на него ещё и заметный зуб. Зуб этот рос ещё и потому, что на Лёву откровенно заглядывалась жена Егора, Валя. У Вали революционер уже сидел в печёнках. А Лёва, по её скромному девичьему вкусу, был такой сладкой альтернативой, что скрыть это было невозможно. Только Валя, видимо, к счастью, особых симпатий у Рубинштейна не вызывала. Егорий, говорил Лёва, насчёт Валентины ты можешь спать спокойно. Она не в моём вкусе. Что действительно было правдой.
Но по большому счёту, они оба были нормальные мужики. В общечеловеческом смысле. Даже, я бы сказал, добрые соседи. Всегда готовые выручить друг друга в трудных житейских ситуациях.
* * *
Ну не хотел я заходить к Рубинштейну. А тут вдруг потянуло. Послушать их милую беседу.
Дай, думаю, зайду. Поздравлю с праздником.
Захожу тихонько во двор. Попал на самую интересную мизансцену.
Дивный тенор:
– Да евреи твои всю страну купили и продали!!! Вверху сидят одни евреи. Ну и маленько хохлов. А они ещё хуже. Бардачина в стране, а они словеса развешивают нам на уши. А сами уже давно там, в землях ваших обетованных.
(Егорку, как образованного, но шибко беспокойного чела иногда заносило в штормовые националистические широты)
Бархатный баритональный бас:
– Да. Где что ни день, то обстрел “кассамами”. Что ни день, то теракт. Ты хоть знаешь, Полужопин, что там, в обетованных-то, творится? Кой хрен им там делать? В бомбоубежищах сидеть? От хамаза прятаться?
Тенор:
– Ну… или на Западе. В лондо́нах. А Россию они только доят. И дерьмом заваливают.
Бас:
– А кучу пластикового мусора на краю леса, тут вот, рядом, тоже евреи наворотили? Поди, глянь. Ты там когда последний раз был?
Тенор:
– Ну а кто же? (уже ничтоже сомневаясь)
Бас:
– Это я что ли? (хе-хе-хе). Я в нашем селе один еврей. И то не настоящий.
Тенор:
– Почему не настоящий? А какой же?
Лёва похмыкал немного над разобранным карбюратором от мотоблока. Аккуратно разложенные на тряпочке детальки демонстрировали, чем он тут занимался до прихода дивного тенора.
– Тебе показать, какой ненастоящий? Показать, что ли? Показал бы, да руки грязные…
Полужабин аккуратно перевёл дискурс на менее опасные рельсы.
Младшая Лёвина кошка Анфиска уютно разлеглась на плечах Егора. Она почему-то испытывала к трибуну неземную кошачью любовь. К другим рубинштейновским гостям она никогда не только не лезла на плечи, но и пряталась от них в самых тёмных углах.
Старшая кошка Мамзель тоже здесь, на политической арене, присутствовала. Удобно расположившись на тумбочке в позе сфинкса, она внимательно слушала обоих оппонентов, слегка наклонив красивую головку. Чтоб не пропустить самого интересного.
– Вот мусор этот. Куда в крупных городах девать мусор? Только вывозить в девственную природу, гадить на родные поля и леса.
Лёва не отвечал. Он продувал жиклёры.
– И вообще. Чем там, в мегаполисах думают? Проблема на проблеме. Одну за хвост кое-как вытащишь, пять других на носу повиснут. Доколе это стадо будет собираться в такие охеренные агломерации? Одних денег государственных во все эти миллионники вдувается, да всё без толку. Большие деревни, ббблин…
Лёва не отвечал. Ему было некогда.
Я стоял в дверях, незаметно подкравшись, ничем пока не выдавая своего присутствия. Только кошка Анфиска, заметив меня, расширила свои зрачки до нереальных размеров.
– И вот эти гробы на колёсах. Ну нахера их столько? Приучили народ комфортно возить задницы. Эта вот… навстрешница* твоя с другого боку… забыл, как звать… до магазина пять минут пешком, а ей обязательно надо заводить свою баржу… да по лужам плюхать, да по ухабам этим… на первой скорости. Я своими ногами быстрей дойду, чем она на Тойоте. Уж не говоря, если поеду на велосипеде. Отучать надо.
______________________________________________________
*навстрешник, навстрешница – на местном диалекте – сосед (соседка) напротив, через дорогу (прим. автора).
– И чем же, Егорка, ты её отучать собираешься? Ну скажи ей, дурь, мол, это всё, бросай курить, вставай на лыжи. И т. п. Она что, послушает?
Егор поморщился. Но тут же выдал.
– Ну правильно. Её уже не перевоспитаешь. Но будущее поколение-то можно.
– Чем, профессор?
– Дык… нейропрограммированием, что ли… в генетический код записать – оптимально использовать все инструменты, что чел по жизни себе напридумывал. Типа – сел на авто за полкилометра доехать по бездорожью и – тюк тебе по мозгам импульс болевой! – не садись, иди пешком. Или – затаил мысль выпендриться перед кем-то, позавидовал кому, зуб заточил на кого – тюк! Шоб с ног валило.
И порядок восторжествует. Перекроить ДНК маленько, и всех делов. Щас и не такое могут.
– Все? А ты знаешь, что конкретно исправить надо? Огласи-ка весь список.
– Ну… вот как-то подобрать необходимую опись можно же… все ж ходы известны и вот тут записаны. – Полужабин постучал себя по лбу, – и будет порядок через поколение.
– Во, блин, доктор Менгеле нашёлся… Вот у немцев, Егор, какой перед войной был порядок, не в праздник будут помянуты. Орднунг прежде всего. Всё по секундам, пунктуально. Автобаны звенели от прямоты. И каких дурей они с ихним орднунгом наворотили?
Тут принародно объявляюсь я и провозглашаю: С Днём Победы, дорогие товарищи! Ура!!!
Оба-два оглянулись на меня, удивились незаметности моего появления. Анфиска сильнее вжалась в Егоркин воротник, царапнув его за шею.
– Да вот… шёл мимо… дай, думаю, поздравлю брутальных мэнов с праздником. Вы продолжайте, интересно.
Анфиса на плечах Егора успокоилась, и дивный тенор продолжил.
– А по-твоему, Гробенштейн, как этот бардак по жизни устранить, не подскажешь, коль умный такой?
– В каком месте?
– Да с навстрешницей твоей? Да и в целом?
– Навстрешница, она сама должна со временем дойти до кондиции. Когда от сидения в этой инвалидной коляске (так Рубинштейн называл все личные легковые авто) наживёт себе артрит, геморрой, там, что ещё? дивертикулёз матки (Лёва щеголял медицинскими терминами, которые очень любил озвучить на публике). Когда, наконец, с этими колесницами наверху закрутят гайки донельзя, что подумаешь, сесть в неё или пойти пешком. В конце концов, попади она, не приведи, Господи, в ДТП, разбейся там в ляпок, вот, пожалуй, и дойдёт когда-нибудь. Да остаток жизни на лекарства работать будет. Коли выживет. Вот только так. Не раньше.
– А в целом?
– Да и в целом так же. Ни на день не раньше. От трилобита до тебя, революционера 5G (так и произнёс – пять джи) скока времени жысть эволюционировала? И в целом тоже надо подождать. А сверх того всё это мышиная возня.
– Да куда же ещё ждать, пархатая ты морда? Пока не вымрем аки динозавры, что ли?
Андрюх, ну скажи ему! От трилобита!
Бренчал так он ещё долго, перемежая пламенную речь непарламентскими выражениями и извергая нелестные эпитеты в адрес Рубинштейна.
Пока, наконец, его соло не прервал рёв заведённого Лёвой мотоблока. Эта шайтан-машина зарокотала так, что Анфиска и Мамзель прыснули обе куда-то под застреху. А мы с Полужабиным вздрогнули от неожиданности.
Лёва не торопясь вытер руки, заглушил мотор, вынул откуда-то мобильник, нажал несколько кнопок. Приложил к уху.
Через несколько секунд наблюдали мы метаморфозу с голосом Рубинштейна. Его бархатный то ли бас, то ли баритон и его правильный среднерусский говор резко поменяли тесситуру и стиль. Лёва демонстрировал нам свои актёрские способности, заметно пародируя Полужабина. Он его дивный тенор обратил в визгливое сопрано видавшей виды тёти Фиры с Малой Арнаутской. Его одесский акцент был бесподобен.
– Яша, мальчик мой, я таки собрал эту старую железяку. Можешь прихадить, забрать это некошерное чудо. Шо? Кудой? С каким Саней? Ой, вейзмир, и на шо вам этот шлемазл, Яша? То цэ ж халамидник, то цэ ж пьянь с Молдаванки, Яша, азохэнвэй. Ну ладно, нехай помогает. Бензин там восьмидесятый остался? Ежели нет, слей там остатки с дедова “Запорожца”, там унутря должно быть. Шо мне сказать за девяносто второй, Яша? Тут интэрэс такой, ехо просто не заливай, он у тебя таки бодаться будет. Харашо. Я тебя умоляю, забери от меня эту рухлядь, я имею уже глазам больно на неё сматреть. Прихади, татэ ждёт.
Визгливое сопрано перешло в нормальный Лёвин баритон.
– Сынок щас придёт с Санькой Козыревым, заберут эту хламиду. Пахать там под картошку собрался у бабки, любимой тёщи, то бишь, – объяснил народу Рубинштейн.
– А ваш-то хор голодных, как бишь его, “Жаворонок”, да, почти в полном составе ветеранам песни поёт в слободе. Ты, Рубен, что не поёшь с ними? – спросил Егор миролюбиво.
– Видишь, занят чем? Хотел пойти, да Яков нащёт мотоблока надумал. Пришлось волындаться с этим старьём. Пусть бабке поможет, у него такие жесты нечасто бывают.
– А Маша твоя… ну, Хорькова, я видел, с каким-то мужиком шла. С этим, хохлом… забыл фамилию.
– Не моя это Маша. Она сама по себе Маша. С кем хочет, с тем и ходит, – отвернувшись, через губу молвил Рубинштейн.
– Ну, не скажи… сам в окно видел раз семь, к тебе ходила. Как это не твоя?
– Считать человека чьей-то собственностью – самая дурья дурь, Егорий. Да, народ, а чё бы нам винца не выпить? – провозгласил Лёва, видимо, вспомнивший про праздник.
Давай-ка, Голожопин, дуй в магаз. Купи-ка пару какого-нибудь сухинького, типа Кабернэ. Или там, Мерло. И пивца.
– А чё, у тебя еврейская жаба душит из подполья своего вынуть? Лезь уже, пьянь с Молдаванки.
– Жаба не душит. Пол-жабы только, – скаламбурил Лёва. – Нет там ни хрена. Жаворонки эти, мать их ети, выпили за зиму всё подчистую. Им только наливай. Так что пошёл уже, кому стоишь? Да, кстати, Филин, а ты чего заходил? Излагай.
– Да я и не думал заходить. В лес шёл. Слышу, вы сцепились. Надо разнять, думаю. И зашёл.
– А в лес-то чего хотел? За грибами?
– Да ключи я там зимой потерял. Связку целую, с работы. Думал, оттаяли, схожу, поищу.
Рубинштейн две секунды подумал, потом его как бы осенило.
Он обернулся на противоположную стену, показал на неприметный гвоздь. На нём висела моя связка ключей.
– Вот эти? Я намедни ходил в лесок за сосновой жердиной. Вот, там подобрал. Твои?
– Лёва!!! Да я… твой должник по жизни!
– Так… Полужопер, отставить! Тормозни, Егорка. Пущай Андрюша в магаз рулит. Филин, с тебя серьёзная поляна. Кабернэ-совиньон, мерло, шмурло. И омаров в шампанском на закуску. Давай, Филь, уже можно. День Парижской коммуны прошёл насухую, дык День Победы отметим широко.
Лёва дал большую матерчатую сумку. И пошёл я, солнцем палимый.
Погода стояла как на заказ.
Откуда-то издалека донеслись привычные для этого дня звуки. “Дни и ночи у мартеновских печей не смыкала наша родина очей”– старательно выводил рубинштейнов друг, Лёша Басов. Всё как положено. День Победы. Май. Пошли дела кое-как. Жизнь наладилась. Мотоблок завёлся.
