В тот вечер он занимался кошками.
Надо было им провести полную ушную профилактику от клещей. И коту Моисею заодно. Не любил Мойзик это дело страшно. Но раз надо, так надо. И ещё поменять всем антиблошиные ошейники. Но это уже проще.
Он боролся с Мозесом, когда постучали в окно. Звонка у него не было.
На дворе стоял век кибернетики, атомной энергии, а заодно и глобальной цифровизации. А у него, радиоинженера по образованию, входного звонка не было. Ему он был не нужен. Потому, что к нему никто не приходил.
Нет, приходить-то к нему, конечно, приходили. К нему не приходил никто без предварительной договорённости. То есть когда он никого не ждал. Когда он ждал, к нему заходили просто так, без звонка. Он не был римским сенатором, но двери его были всегда открыты, когда он был дома.
Насчёт воров он не беспокоился. Красть у него было нечего. И это в селе все знали.
Пару раз за несколько лет к нему заходили соседи по общим коммунальным вопросам. Просто так заходили, без звонка.
Короче, звонка у него не было. За ненадобностью.
А в тот вечер к нему постучался в окно кто-то, очевидно непредвиденный.
В этот момент от неожиданности он расслабил руку, державшую кота за шиворот. Мойзик, поганец, резко выскользнул и поцарапал ему запястье.
Дело житейское, подумал он, лизнул царапину и пошёл открывать незапертую дверь.
Незапертая дверь уже была открыта непредвиденным визитёром.
Это был пожилой дядька в цивильной городской одежде – лёгком пальтеце поверх, видимо, парадного серого пиджака, в таких же серых, наглаженных, но кой-где помятых брюках и запачканных сельской грязью когда-то до блеска начищенных туфлях. При галстуке. И в шляпе, которая дядьке никак не шла. Это даже он заметил.
– Чем обязан, товарищ? – мягко спросил хозяин, стоя на розовой лесенке. Его бывшая жена так не любила эту лестницу за розовый цвет, что прямо выходила из себя, когда, бывало, приходилось по ней подниматься.
– Лёва, у вас кровь течёт. Добрый вечер.
Откуда он меня знает, мелькнуло у него. Странно.
Кровь из царапины разошлась не на шутку и закапывала потихоньку нежный розовый колёр ступенек.
– Вы нездешний? Проходите, не обращайте внимания. Дело житейское.
Он ещё полизал царапину. Не шибко культурно, но хрен с ним. Не до приличий. Надо бы смазать перекисью.
Нездешний однако, стоял у порога. Он посчитал нужным сначала представиться по форме.
– Вы, Лёва, меня знаете лишь заочно. Я Петрович. Хоть и не Петрович. Владимир Иванович Кузнецов.
Лихо, подумал он. Это как – Петрович, но не Петрович, а Иванович? Но это он только подумал. На деле же только двинул челюстью, выражая недоумение. Владимиров Ивановичей Кузнецовых он что-то и заочно не смог припомнить.
– Я муж Марины, – добавил Петрович-Иванович, поняв, что не шибко узнан.
Марин он знавал много. У него только в ансамбле народной песни “Жаворонок” их было три. Даже одна из его двоюродных сестёр была Марина.
– Простите великодушно… – начал он осторожно беседу, дав понять, что этой инфы явно недостаточно.
– Хорошо. Тогда так – я Вавырик.
От этой искры у хозяина гостеприимной избы начал робко тлеть подгнивший стог уже немолодой памяти, и так уже забитый до отказа чёрт знает чем. Это чудное имечко он явно где-то слышал.
– Лёва, а Таню Янкель вы знаете? Это она меня так называла.
Таню Янкель он, конечно, знал. И всё встало на свои места.
Сёстры-близняшки Таня и Марина Гольцевич были ему не только хорошо знакомы. В его отношениях с женщинами Марина была целой эпохой. Когда-то она любила его без памяти. Как пел Чиж, он отвечал ей постелью. Хоть, в общем-то, тоже не без искренней привязанности и глубокой симпатии к этой неординарной девушке. Проявляющейся, правда, с его стороны эпизодически.
Они познакомились давно, в годы его пламенной юности. Он тогда учился заочно в политехническом институте в родном городе, крупном областном центре Средней России. А жил по разным местам на обширных просторах русского, тогда ещё советского, Севера. Отчий дом посещая лишь на времена сдачи сессий.
Марина работала в библиотеке этого самого вуза. Как-то случайно судьба их свела на свадьбе его родственника. Пошло-поехало. Взаимного притяжения особо не случилось, зато Марина любила по-настоящему, искренне и первозданно.
Он это чувствовал, но то и дело тормозил. Не надышавшись свободой, он никаких серьёзных намерений не высказывал. Уезжал на свои севера, где у него был тогда ещё один роман, более романтичный, приезжал и заводил романы с однокурсницами, менее романтичные. Был занят учёбой, рок-музыкой и ещё чёрте чем. С Мариной романтизма ему малость не хватало.
Марина терпела и принимала его всегда, когда он, нагулявшись, к ней возвращался. Она была очень с ним толерантна.
Она любила по-настоящему.
Потом он уехал, окончив свой политех. Совсем. К мурманской, как тогда казалось, невесте.
Потом эта невеста его послала. И он послался. В деревню, точнее, в нынешнее его село. К другой женщине. Это был такой в его судьбине вариант Б.
Сельская невеста его сделала примерным семьянином и отцом двоих детей. Семьянином, правда, ненадолго.
А Марина вышла замуж. За Владимира Ивановича Кузнецова. Лаборанта этого вуза. Которого не любила, ни по-настоящему, ни как. Он об этом узнал много позже.
– Петрович… Владимир… Иванович… а как там Марина? – спросил он аккуратно, боясь ляпнуть что-нибудь не то.
– Марины… нет больше. Разбилась… насмерть… ДТП. Вчера… ехала за какой-то дешёвой мануфактурой в Ярославль с компаньоншей. В Костромской области улетели с обледеневшей трассы в дерево. Обе… совсем. Еду её забирать из волгореченского морга.
Перед тем, как сползти по стенке на розовую лесенку, он заметил, что лицо у Петровича не заветренное на лёгком морозце, а реально заплаканное, как у ребёнка.
Потом провал в памяти.
Видимо Вавырик, всё уже переживший и переплакавший, подхватил его на лесенке и перенёс в кухню. Дальнейшую мизансцену он помнил так. Сидят они оба-два за столом и поминают Марину самодельным смородиновым вином. Он, видимо, сумел за ним слазать в подполье. Начало осознания действительности знаменовалось такой примерно фразой Вавырика:
– … вас, евреев, конечно, так и тянет друг к другу. Что мне, исконно русскому человеку, этому противопоставить?
Что ты несёшь, Вавырик, думал он. Никакую национальность не противопоставишь любви. Она, любовь, в них не разбирается. Что его тянуло со страшной силой к татарке Гале Чебурашке? Ответь, мудрый Вавырик. А по сию пору тянет к дочери одного маленького, но гордого кавказского народа Соне Джабраиловой? Я б тебе возразил красиво, да слов по пьянке не подберу нужных…
– Петрович, да при чём тут?... Он слегка покачивался… – ты здесь вот неправ. Я… мы… да когда мы с ней… даже фамилий друг друга не знали… Дело не в этом…
Он уже заметно набрался. Вавырик напротив, был нордически стоек, рассудителен и холоден. Он хотел выложить ему всё обо всём и боялся не успеть, пока оба ещё держатся на ногах.
Вавыриком мужа Марины действительно звала Таня. Таня сама пережила трёх мужей, которые все почему-то рано ушли в лучший мир. Родила трёх детей, старшего из которых тоже на этом свете уже не было. Погиб в ДТП года два назад. Таня до его ухода была очень весёлой вдовой, хлебосольной и общительной дамой.
Марина не была столь открытой миру. Она была интроверткой. Самые близкие люди про неё многого не знали.
Но Вавырик знал всё. Он, в свою очередь, её любил по-настоящему. И всё ей прощал.
– Лёва, я не знаю. Я просто вашу… ваше… взаимо… клубок ваш на шкуре своей прочувствовал. У нас в институте…
Но тут Вавырик замолчал. Понял, что не к месту и не по теме.
Знаю я, как в вашем институте. Папенька покойный у вас там преподавал одно время. Пока его в почтовый ящик не забрали. Там татэ в ящик и сыграл, по полигонам ездимши, травясь да облучаясь. А в вашем-то политехе… ну да, по-вашему, пархатый ешибот с синедрионом. Как же, представляю. С детства перед глазами…
–… дело совсем не в этом. Какой я, к такой-то матери, еврей? Я всегда был и останусь по н-национальности как и ты, простой советский человек. Б-б-больше ннникак.
Это была чистая правда. Никто его в евреи не посвящал, не обрезал или что там у них положено. Языков он их не знал. Отец с матерью свято верили в построение коммунизма и в победивший интернационал. Он не подозревал, что есть какие-то отличия между ним и соседскими мальчишками, они ему тоже никогда не давали повода это почувствовать.
Только дед по материнской линии, старый Ицхак Бецик, в прошлом трубач первых советских джаз-бандов, пытался ему намекнуть на важность и богоизбранность их корней. Что-то рассказывал из Талмуда, Торы, играл на трубе национальные хиты. Бесполезно. Как говорят в его селе, пардон, не прибзделось.
Он с детства был помешан на дальних странствиях, а не на Левите. Он рос простым советским романтиком.
Когда он узнал, что сёстры Гольцевич тоже их кровей, это его совсем не тронуло. Да и на здоровье, сказал он себе по-русски.
– Лёва… извини… может, оно и так. Но она всегда жила тобой, ждала тебя и… не могу говорить.
– А… зачем же ты ко мне п-пришёл, П-петрович? Налить ещё?
Ренессанс их отношений наступил не так давно. Лет десять назад, в глобальную сетевую эпоху. Она нашла его где-то на Одноклассниках, что ли.
К тому моменту он не был уже примерным семьянином. А отделившимся от семьи и мира анахоретом в своей нынешней хате, что с краю. На инвалидности после тяжёлой неврологической операции. Занятый своей стройкой и ландшафтным дизайном, несмотря на кучу противопоказаний.
Она была бизнес-леди, содержащая на паях магазин “Ткани” в центре города. И продолжавшая работать в свободное время в библиотеке, где заведующей была её сестра Татьяна.
Он приезжал к ней из села часто. Они оставались до утра в библиотеке, где ночным сторожем был устроен её сын. Который там ни разу не появлялся, разумеется. За него сторожила она. Впрочем, злоумышленников, крадущих под покровом тьмы книги из библиотеки, к тому времени уже в природе не существовало. Зато был прекрасный повод проводить какие надо ночи с любимым человеком. На диване между громадных книжных стеллажей.
Как-то провожала его Марина от библиотеки на автовокзал, он уезжал домой после очередного визита.
В руках Марина теребила какие-то квитанции за коммунальные услуги – газ, воду, мусор… Надо было срочно заплатить по дороге.
Дай посмотрю, попросил он.
Она дала.
Он своими глазами увидел чёрным по-русски написано: плательщик – Кузнецов Владимир Петрович. Запомнил.
Позже, лёжа между стеллажей, он как-то и спрашивает: а что Петрович, на твоём авто на дачу подался?
Какой Петрович, спрашивает она.
Владимир Петрович Кузнецов, отвечает он. Блеснул, так сказать, цепкой памятью.
Он вообще-то Ивановичем всю жизнь был, отвечает она.
Там, в конторе ТСЖ, понимаешь, ошибочка вышла. На квитанциях напечатано было неправильно.
Посмеялись над сим пердимоноклем.
С тех пор и она стала называть его Петровичем. Вавырик и это проглотил молча. А что обидного?
Потом они расстались. Это произошло тоже как-то, видимо, по ошибке. Но не конторской, а ошибке мироздания.
Марина приняла православие, крестилась. Повлияла на неё какая-то её подруга. Ввела в храм, познакомила с просвещёнными продвинутыми матронами.
У него в столице жил хороший приятель. Близкий друг ещё со времён кадетского корпуса. Он хотел познакомить его с Таней Янкель. Таня в то время была той ещё весёлой вдовой. А товарища кинула очередная московская фифа, бывшая ему то ли третьей, то ли четвёртой женой.
Познакомить-то он их познакомил.
А вот его Марина в тот раз не приняла. Грех, говорит, прелюбодействовать. Богопротивно. И всё такое.
Ну, он молча развернулся и ушёл.
Было, конечно, горьковато на душе. Но потом появилась Соня. Шибко правоверная Марина как-то забылась.
– Лёва. Поедем со мной в Волгореченск, а? Проводишь её. Ей это будет приятно. Если ТАМ и бывает что-то приятное. А?
Он молчал. Думал. С одной стороны не хотелось отказывать. И Марину бы надо проводить как положено. Как близкого человека.
С другой стороны не место ему там. На скорбном мероприятии. Он кто такой для его родственников? Для её сына? Для её правоверных подруг из храма? Таня-то, конечно, всё знала с самого начала. Вот и Вавырик, оказывается, всё знал. А остальные-то не знали. Нашли, блин, друга семьи.
– Нет, Петрович. Не п-поеду. Ей, наверно, уже ничего от нас не надо. А тебе и Роме надо побыть с ней одним. Как действительно близким и любящим по-настоящему. А у меня завтра срочная работа. Не могу, п-п-прости…
Никакой срочной работы завтра у Рубинштейна не было.
И кто зачем рождëн, и кто к чему готов, известно мудрецам, объявлено пророкам. А город ждëт своих неправильных шутов. Приказывает жить — поскрипывать порогом, подсвечивать места, где прячется весна, прикармливать слова на берегу абзаца. На небе столько звëзд — вселенная тесна, поэтому мирам легко соприкасаться. Приходят корабли, деревья говорят, фонарщики поют, мерцая головами: мы птичьи голоса, мы солнечный отряд. Мы, кажется, должны приглядывать за вами.
И кто кому судья, и кто кого простит, и кто оставил здесь закатные ожоги, понятно тем богам, что держат нас в горсти, что дуют в наши лбы и остужают щëки. Кентаврам снится лес потерянных подков. Седому королю — заросший астероид.
А город ждëт своих беспечных дураков. Гештальты не закрыл. И двери не закроет. Зевающий швейцар листает облака. Эдемский старый дом качается на сваях. Вся ангельская рать спешит издалека — болтать о чепухе в спасительных трамваях. Судьба любого зла — лишь пепел да зола, горчащая печаль, похмельная икота. Твой крепкий бастион, упрямый, как скала, рассыплется, когда тебя окликнет кто-то. Возможно, гитарист, торговец, альбинос, возможно, господин, страдающий от зноя. Он скажет:
ты чего? Давай не вешай нос.
Вот крылья. Небо вот.
Не бойся — запасное.
16.02.2024
https://vk.com/carvedsvirel
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
