"Послушай Зин, не трогай шурина. Какой ни есть, а он - родня..." В. Высоцкий
Это был очень старый, но еще довольно крепкий и сухой деревенский дом. Три поколения крестьян жили в нем, но так получилось, что придомовой участок достался новым хозяевам пустым и неухоженным . Одна старая яблоня, несколько выродившихся кустов крыжовника и смородины по краю - вот и все культурные растения. Остальную, дикую, красотищу представляли одуваны, крапива, неизвестное разнотравье, да ивняки в низинке у болотца. На участке кроме дома были еще дровяник и спрятавшаяся за ним туалетная будка.
Когда она мечтала о даче, то представляла, как разведет цветы и огород, и что будут у них укроп, петрушка, огурцы, кабачки. Но, где там... Оказалось, что она и, уж тем более, он, не созданы для огородного блаженства. Так бывает. Едва они, с потом и кровью, ссорясь и ругаясь, смастерили какой-то уродливый парник, как сильный ветер и град, разметали его по всему участку. А три яблоневых саженца так и не прижились. Вскоре горе-садоводы осознали себя и отказались от подобных затей. Старая яблоня, по свидетельству соседей, плодоносила, как никогда. Ягоды, порой, собирались в лесу. Прочая зелень покупалась. Сосед, вечно подвыпивший славный мужик, выкашивал участок, и не брал за работу денег, потому что кормил скошенной травой козу и кроликов. Дачная летняя жизнь за пару сезонов наладилась, вошла в свою колею. И жизнь эта была прекрасна.
Купание в озёрах, грибы в бору, рыбалка, и , главное, встречи и застолья с друзьям. Ещё не старые, ещё сильные и красивые, все они, конечно, не были безусловно благополучны и счастливы, у всех были и заботы, и страхи, но молодость и дружба преодолевали тёмные силы.
В общем что тут долго объяснять? Всё ясно тому, кто есть или был когда то здоров, влюблён, активен, частенько слегка пьян и полон всяческих надежд и планов.
Как то в одну из весён около туалета проклюнулся и начал быстро набирать силу молодой лопушок. Он рос на углу, недалеко от входа в будку, и был какой-то особенный - нежного голубовато -серого цвета, очень пушистый с изнанки, очень здоровый на вид - без малейшего изъяна. Ни улитки, ни мошки почему-то его не трогали. И хозяйка попросила соседа не скашивать росток. Пусть, мол, хоть что-то украшает бедный участок, коли нет цветочных клумб. Также у неё мелькнула мысль, а вдруг вырастет большой-пребольшой, прикроет неказистый туалет . А ещё, как и многим её дачным подругам, ей очень хотелось бы похвастаться какой-нибудь диковинкой на своем участке, а то всегда было нечем. Лопух же как будто услыхал её мысли - и - попёр! И вверх и вширь! К середине лета это был великолепный гигант, цветущий крупными ещё мягкими малиновыми звёздами-ежами. Ствол у основания был толщиной в руку, твердый, как дерево, красновато-коричневато-серый, его прикрывали огромные серо-зелёные опахала , по-прежнему безупречные, плотные, исполненные влаги. Выше вдоль ствола отходили в стороны крепкие отростки, густо обросшие листами чуть меньших размеров. Лопух поднимался уже выше крыши туалета, проникал под навес, где были рукомойник и гвоздики для одежды, и наполовину перекрывал дверь. Чтобы пройти, нужно было прикоснуться к нему - отодвинуть листья рукой. Это было приятно, необычно и как-то сказочно-волшебно. Иногда, трогая листья, хозяйка даже говорила: " Привет!" И польза была несомненная: скрывалась безобразность будки, в жару густая тень ложилась на стенку, и казалось, что в туалете прохладнее и чище. Гости ахали, удивлялись и, если встречались в застольях ещё незнакомые друг с другом люди, то они быстро находили общую тему - восторженно обсуждали феномен и вспоминали другие известные им природные чудеса.
Нет, я не стану расписывать, как, почему, кто и какой появился однажды в доме родственник, как он ел и пил, веско резал правду-матку, наставлял на путь истинный, учил жить, как он плоско и грубо шутил, обижался на чужую шутку, лез в бутылку по пустякам, как он пошел в туалет, как вернулся, взял в дровянике топорик ...
А вы уже всё поняли, конечно.
С топором в руке, плечистый и мускулистый, хмуро - как бы по-мужски скупо улыбающийся - довольный альфа-самец подошёл к столу и гордо свысока пробасил, обращаясь к хозяйке: "Пойдем-ка, кое что покажу". Они пошли по тропке, повернули за дровяник. Сердце её оборвалось. Оголившееся строение, казалось, как будто нарочно, напоказ , выставило стыдную свою ветхость. Изрубленный - в хлам, в клочья - прекрасный великан, лопушиный бог, превратился в быстро вянущую на солнце кучу щепок и серо-зелёного тряпья. Пушистые малиновые звёзды ещё сияли над этой расчленёнкой и над одной ещё кружился толстый шмель, но было удивительно ясно видно, как - буквально на глазах - они умирают. Наверное, она побледнела. "Что?" - спросил родственник. И продолжил: "В сортир не пройти, здоровенный дьявол, ствол прям дубовый, еле порубил, аж вспотел". И - разрешающе: "Теперь ходи свободно." Она молча повернулась к нему спиной и пошла по тропинке к дому. В виски с силой стучала кровь. В горле, там, где щитовидка, что-то очень больно распухало и давило. А он...
Я не запомнил — на каком ночлеге
Пробрал меня грядущей жизни зуд.
Качнулся мир.
Звезда споткнулась в беге
И заплескалась в голубом тазу.
Я к ней тянулся... Но, сквозь пальцы рея,
Она рванулась — краснобокий язь.
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили лезвия.
И все навыворот.
Все как не надо.
Стучал сазан в оконное стекло;
Конь щебетал; в ладони ястреб падал;
Плясало дерево.
И детство шло.
Его опресноками иссушали.
Его свечой пытались обмануть.
К нему в упор придвинули скрижали —
Врата, которые не распахнуть.
Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец —
Все бормотало мне:
— Подлец! Подлец!—
И только ночью, только на подушке
Мой мир не рассекала борода;
И медленно, как медные полушки,
Из крана в кухне падала вода.
Сворачивалась. Набегала тучей.
Струистое точила лезвие...
— Ну как, скажи, поверит в мир текучий
Еврейское неверие мое?
Меня учили: крыша — это крыша.
Груб табурет. Убит подошвой пол,
Ты должен видеть, понимать и слышать,
На мир облокотиться, как на стол.
А древоточца часовая точность
Уже долбит подпорок бытие.
...Ну как, скажи, поверит в эту прочность
Еврейское неверие мое?
Любовь?
Но съеденные вшами косы;
Ключица, выпирающая косо;
Прыщи; обмазанный селедкой рот
Да шеи лошадиный поворот.
Родители?
Но, в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.
Дверь! Настежь дверь!
Качается снаружи
Обглоданная звездами листва,
Дымится месяц посредине лужи,
Грач вопиет, не помнящий родства.
И вся любовь,
Бегущая навстречу,
И все кликушество
Моих отцов,
И все светила,
Строящие вечер,
И все деревья,
Рвущие лицо,—
Все это встало поперек дороги,
Больными бронхами свистя в груди:
— Отверженный!
Возьми свой скарб убогий,
Проклятье и презренье!
Уходи!—
Я покидаю старую кровать:
— Уйти?
Уйду!
Тем лучше!
Наплевать!
1930
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
