11. 00
Взрослые совсем не понимают ребёнка: что хочет, чего боится. Не представляют, кто ему друг, а кто враг. Почему, едва стемнело за окнами, лучшее место - на углу стола, возле лампы, но не в кругу света. Подходящие для вечеров игры - самые тихие, и разговаривать надо шёпотом, если не нельзя промолчать. Главное не уходить в свою спальню как можно дольше, под любым предлогом. А взрослые отправляют: иди, поздно уже, смотри какая темень. То-то и оно, что темень. Ничего не понимают и не интересно им.
Влада уже не ребёнок. Первый курс, жизнь в чужом городе. Общажная жизнь. Серая зима. За окном сумрак, в ноуте свет и пятьдесят открытых вкладок. Не до воспоминаний.
Соседки разъехались, она осталась. Подработка, то-сё. Влада одна в комнате и на этаже общежития, спасибо, не прогнали. Непривычно тихо, и шумно по-другому. Корпуса ремонтируют, окна меняют. Жуткие сквозняки гоняют запах краски, одуреешь. Что-то подобное уже было...
******* ******* *******
В детстве, ещё до школы Влада пару недель жила у бабки по отцу, в частном доме, с его сёстрами и полоумным братом. Тётки её любили и баловали. Не успела толком соскучится, как пришлось возвращаться домой, в почти отремонтированную квартиру. Шухер случился, и Владу мигом забрали. Она не помнила, какой именно шухер.
Помнила свой посвежевший дом, отдельную комнату, которой у неё раньше не было. Помнила все окна распахнутыми настежь, выветривали краску. Днём это радовало, в маленьком городке хорошо: за кустами выпивохи гогочут, на деревьях птички поют. Ближе к ночи Влада начинала напряжённо ждать. Когда же их закроют, когда, когда!.. До песка в глазах она наблюдала за окнами. Родителям хоть бы хны. Неужели они не понимают, не чувствуют? Наконец-то вопрос: "Ты не замёрзла?" Влада изо всех сил кивает головой, демонстративно поёживаясь, сама - как печка.
Тогда-то всё и случилось впервые… Беда, дичь какая-то непонятная, беспричинная, кажется.
******* ******* *******
Владе повезло. Крёстная Верочка что-то почувствовала, проснулась, забеспокоилась.
Тихий ночной плач.
После новоселья наотмечавшаяся Верочка осталась тут в гостях, на раскладушке, в кухне. Долго наощупь она пробиралась в темноте. Когда распахнула дверь, Влада уже не всхлипывала, а подвывала. Отец выхватил у крёстной из рук зашедшегося криком ребёнка.
Белая с красными губами Влада хрипела:
- Лааа…-адно!.. Лада! Лаа…-адно…
Слёзы высохли на горячих щеках.
- Что, Лада, что?! У тебя что-то болит? Что ты говоришь?!
Влада не помнила, кому она что говорила.
- Лаа!.. Ладаа!.. Лаадно!
Завернули в одеяло, унесли под свет, пытались напоить водой, потом водкой…
Ор прекратился, когда раскутали её всю. Влада уже выдохлась и была почти без сознания.
В тишине крёстная рассеянно спросила, комкая снятое одеяло:
- Что за старьё? Фу, как пылью воняет.
- Что?
- Откуда эта ветошь?
- Не знаю, - отмахнулась мать, - наверное, с деревни прихватили. У нас, вроде, такого не было.
Невзрачное серое одеялко исчезло, сон вернулся. К облегчению родителей истерики не имели продолжения. Чудесная детская врачиха сказала, ничего страшного. У малышей бывает такая реакция на перемены: дом стал как бы чужой, запахи незнакомые, клей, краска. Прошло и отлично.
Может быть и прошло, может быть…
******* ******* *******
С собой в общежитие Влада прихватила одну вещь, и это не плюшевый мишка, а старый механический будильник. Ни у кого такого нет. Да и зачем он в наше время? Соседки протестовали: тикает громко, спать мешает. А Владе нравилось. Теперь вот завела. Да, громко, как в детстве.
Влада слушала тик-так и вдруг поняла, отчего ей не по себе. Давно не оставалась одна. Весь ответ.
Ещё немного её выбила из колеи смерть. Новость о смерти.
Тётка из деревни звонила, упомянула, что похороны у них. Дидя умер. Так некстати, говорит, умер в дурке под новый год. Как будто можно умереть чин по чину, правильно. Впрочем, да.
Воспоминания легко тянут за собой последующие, но этот клубок не хотел разматываться. А когда начал, то спрыгнул под кровать, в пыль, в темноту, в руку тому, от кого спасает лишь подвёрнутое одеяло.
Прикрыв глаза, Влада пыталась вспомнить голос, имя. Хотя бы голос, или только имя, увидеть профиль слева от себя, как тогда - лицом к окну.
******* ******* *******
12. 00.
Отец младшего брата не любил, полоумного, ненавидел. А его самого за это мать с отцом простить не могли. Попрекали, что в детстве брата сильно бил, ещё и порезал однажды. По голове бил, тот дурачком и стал. А соседи про них злословили, мол, сами виноваты: зачем младшего на старшего оставляли, разве это дело?
Сёстрам позволяли дважды в год ненадолго забирать брата из психушки. Тем летом Влада гостила у них. Испугалась? Нет, Дидя мирный, чего бояться.
Дома про него не упоминали, Влада и не подозревала, что у неё есть дядя. Он донашивал за сёстрами линялые платья, как длинные рубахи навыпуск, голос имел высокий. Сначала Влада решила, что это ещё одна тётка, двоюродная, больная какая-то.
Дидя… Настоящее имя так и не всплыло в памяти. Какой он был?
Худой, позвоночник выступает, лопатки горбом. Смотрел всегда вниз, голова на шее болталась. Влада помнила бледный крутой лоб, жидкие волосы, широкие брови, белки глаз. Как сейчас видела на широкой ладони засахаренное райское яблочко. Дидя таскал в карманах слипшиеся карамельки без фантиков и прочее всякое. Делился неохотно, при том - постоянно.
******* ******* *******
Кроме любви к сладостям у Влады и Дидя было ещё кое-что общее: ненависть к тёмным окнам. Безмолвное взаимное понимание. Его страх неудивителен: при обострении всякий раз за окнами раздавался вой сирены. Заломленные руки, укол, санитары, тычки, оплеухи, голод, четыре стены.
Психушка… Жуткое место, казалось бы. Но Дидя однажды сказал про неё странное.
Был солнечный ветреный день. Облачка набегают-уплывают, солнце приходит-уходит… Обхватив себя и раскачиваясь в такт заоконному топинамбуру, Дидя бормотал:
- Всегда бы так… И хорошо… А нет, так и совсем не надо…
Он помрачнел и начал будто обеими руками захлопывать жёлтыми цветами светящееся лето.
- Не надо, закрою и всё, насовсем закрою и ладно тогда, и ладно.
Проходившая мимо сестра настороженно замерла в дверях. Увидев, что Диде не становится хуже, ушла. Влада осталась.
Громко тикали часы. О, лицо… Нет, всё равно не вспоминается, а могло бы. Потому что тогда Влада ясно видела его лицо со своей низкой табуреточки.
Дидя встал спиной к окну, руки в колени, наклонился и в такт секунд размеренным голосом проговорил такое:
- Без окон лучше? Да? Заглядывают, подойти заставляют, отвечать. А кто? Кто заставляет? Неизвестно. Мне объяснили: это зло, это нельзя. Я понял это в комнате без окон. Такая есть. Дааа... Есть, есть!.. В ней тихо, спокойно и всё понятно… Сама она в аду, там гады вокруг… - он показал на челюсть, на сгиб локтя, на голову и живот - злые гады! Гады!.. А в ней тихо, спокойно. Есть, пить, ничего не хочется, думать не о чем, спи. Потому что без окон. А если они кажутся, то не смотри. Нельзя смотреть, запрещено. Большой запрещает. Большой разозлится, - Дидя показал на запястья и вытянул руки вдоль тела, - как мёртвый будешь вот так лежать.
- Кто большой? - скороговоркой перебила Влада. - Почему запрещает?
Дидя рассердился:
- Нельзя же! Я не знаю, я не спрашиваю!.. А ты зачем спрашиваешь, у кого, скажи?.. Кто тебе, когда отвечал? Вот то-то! Не надо. А ну, как ответят оттуда, из-за окна. Что ты будешь делать, а? Нельзя! - он погрозил и успокоился, сменил гнев на особую милость. - Я заберу тебя.
Исподлобья Дидя глубоко заглянул в круглые детские глаза и утвердился в своём решении. Кивнул под ноги. Вздохнул, показал на локоть, на живот, обозначив удар под дых, потряс головой и закончил наставление:
- Пока молчишь, не тронут. Но трудно. Для этого главное: не смотри. Они видят, что ты не смотришь, и ни о чём не спросят. Иначе рано или поздно, ты ответишь… Ответишь, а это зло. Злу ты ответишь! - точно воспроизведя символ трёх обезьянок, Дидя прикрыл ей прохладной ладонью одно за другим: глаза, уши, рот. - Вот так, так хорошо… Вокруг мутно-мутно… Я и сам не хочу, ничего не хочу видеть. А большой что? Я и сам большой. Я тебя заберу скоро… скоро-скоро…
На этих слова Дидя заклинило. Владу позвали на огород, а он ещё долго ронял их себе под ноги.
Вечерами сёстры картёжничали с товарками. Малый и порченый ребёнок сидели рядом в уголке. В дальнем от окон углу. Влада рассматривала склонённый профиль Дидя, сжатые кисти рук… Тогда-то он и делился сахарным яблочком. Искоса глянет, вздохнёт, головой помотает и протягивает: на… Потому что понимал, а больше никто.
******* ******* *******
13. 00
У дурака был пунктик.
Он постоянно таскал с собой какой-то грязный кулёк, свёрнутый наподобие того, как пеленают младенцев, с локоть длиной, узкий. И как санитары не отняли? Странные дела. То ли он его прятал на время с дьявольской хитростью шизика, то ли всякий раз сворачивал заново. Ведь чего внутри может быть? Вряд ли хоть что. Но таскал маниакально. Перекладывал из руки в руку, прятал в одежде, заматывал тесней и даже будто укачивал, не у груди, а ниже. Вонища... Будто тухляк, гниющий кусок мяса.
Сёстрам удавалось иногда подкинуть Диде какую-нибудь чистую ветошь, платок, зажёванный козой, и сменить таким образом верхний слой этого смердящего нечто.
Если же кулёк пытались отнять, полусонный Дидя отскакивал назад, падал на пол закрывая его собой, начинал стонать и плакать:
- Нет, гады! Нельзя! Нельзя смотреть!
Он и сам в этот кулёк не заглядывал, похоже.
Тётки однажды попросили брата:
- Отними ты у него, замучил. Брось в печку наконец!
Дидя превратился в бешеного зверя.
Никому не позволял прикасаться. И только Влада стала исключением.
******* ******* *******
Собирались на озеро, кто бельё полоскать, кто пускать кораблики.
Влада у поленницы крутилась, выбирая такую щепку, чтобы на лодочку похоже. Дидя там же в одеялке стоял, кулёк сворачивал-разворачивал… Вдруг тихонько Владу манит и полу-развернув протягивает ей это, в тряпках.
Тётка локтем толкнула другую: глянь, что делается. Отец как из-под земли вырос! Обругал всех по матери, схватил Владу за руку и в дом. Ещё успел Дидю по мордам отхлестать, чем под руку попало. Сразу домой поехали. Видно, тогда отец одеялко и прихватил, а это было Дидя одеялко.
******* ******* *******
За что с ним так?..
Особых причуд полоумный не вытворял, мог помочь по хозяйству. Вот разве, руками ел.
Всё, что намеревался съесть, Дидя вначале долго мял, ощупывал, что горбушку хлеба, то и суп в тарелке. Вилок, ложек не признавал, хлеб ломал руками. Когда при нём резали буханку, Дидя начинал морщиться и стонать. Открытый ящик с ножами производил на него гипнотическое впечатление. Сестёр это пугало. Затем поняли, что Дидя не тянется к ножам, а сам их боится и успокоились. А как поняли-то? Давно, на крестинах Влады.
******* ******* *******
Праздничный обед. За столом хлеб режут, Дидя свой кулёк на коленях укачивает, не спуская с ножа глаз, ноет:
- Как горбушечку... Чик! Как горбушечку!.. А что я сделал? Только смотрел, смотрел и всё!
А потом к отцу подходит низко наклоняется к нему и шепчет в лицо тихо, без слёз:
- Ты отнял, и я отниму. У меня нет, и у тебя не будет...
Отец сплюнул и ощерился, привставая...
Тётки ему с двух сторон - хлоп руки на оба плеча:
- Сиди себе, Витька. Будет тебе, ну, чего ты?
-- Дурачок ведь и брат к тому же родной. Мордовать что ли его на праздник?
Дидя был слабый, немощный и смирный. Однако сразу, как Владу в город забрали, показал себя. Они с отцом подрались люто, в кровь, и отец сдал его в дурку навсегда.
******* ******* *******
Дидя хоть прежде сам по райцентру не перемещался, на этот раз бог весть как добрался, без пальто, без денег. Он стоял под балконом и бил, гремел сухой веткой по прутьям. Упрямо так, яростно.
Отец по лестнице слетел быстрей, чем выпрыгнул бы с этого балкона.
Трясёт за грудки, а Дидя лает, как собака отрывочно, истошно:
- Дай! Дай! Отдай мне! Верни!
- Пошёл вон, падаль, кастрат! Собака издохлая!
Мать выбежала, кричит:
- Вот за этим он пришёл! Отдай ему! - и швырнула скомканным одеялом в обоих.
Отец рассмеялся. Дидя попятился… Продышался и, нет что б уйти, бросился, как рогами, макушкой под дых. Вцепился в глотку и получил с ноги.
Санитары увезли обоих: одного покусанного, в крови, другого в три погибели, с одеялком прижатым к паху.
******* ******* *******
14. 00
Фонарь мешает, и вообще. Хуже всего ложиться спать одной: лицом к окну ярко, спиной невозможно.
Её парень приедет через два дня. Он на сборах. Влада и хочет, и не хочет его возвращения. Компанейский качок, слишком настойчивый, не ласковый. Предплечье толще её ноги, юмор такой же. Зато, как шкаф - полкомнаты, он заполняет собой половину её жизни, как раз ту, где всякие страхи.
Это такая глупая, несерьёзная фобия: боязнь лунатизма, которого в действительности нет.
Пятый этаж. Владе кажется, что она может выйти из окна. Днём это просто неприятная мысль, ночью - изматывающий кошмар. Оконный проём искажается, идёт волнами, заваливается и накрывает постель глухим пыльным одеялком. Бесконечное одеяло, мешок зашитый со всех сторон. Не выбраться. Каждая попытка, каждый рывок удваивает мучения, панику, тесноту.
******* ******* *******
Скоро Влада замечает, что не просто выпутывается из одеяла, а вырывается из чьих-то рук. Нет таких слов чтобы передать, насколько страшно это понимание, какая жуть - ощущать эти руки на себе. А если он победит - не сквозь одеяло? Сон выворачивается наизнанку, становится отчаянным кошмаром.
Влада хватается за складки, пытается найти и удержать края. Но где они? Где углы и стороны одеяла?
Тот, кто снаружи нашёл их. Он пробирается внутрь голой, холодной рукой. Шарит, сипит от напряжения… То дальше, то ближе, то прямо напротив лица выдохи, вздохи... Цепенея как рыба во льду, Влада слышит хриплые отдышливые понукания: н-ну, н-ну….
Ещё чуть-чуть и сердце вырвется наружу, рёбра его не удержат.
Заканчивался кошмар всегда падением. Её разворачивали и швыряли в бездну.
Бормотание за одеялом ускорялось. Нетерпеливый голос делался угрожающим. Влада чувствовала рывки, треск рвущейся ветоши, нутряной знобкий холод. Её мучитель, абсолютно незримый в темноте, стонал от гнева, разочарования… Он развернул пустоту. Влады нет. Её нет. Нагое падение в ужас.
Отдышка, сердцебиение, холодный пол и сиротливая тапочка под пяткой.
******* ******* *******
15. 00
Батареи шпарят, а из окон сифонит так, что на лестнице ветер свистит.
Влада устроила себе шатёр, накинув чей-то клёвый перуанский плед на высокую спинку кровати и спряталась в нём. Надышала, стало дремотно.
Экран смартфона мигает десятью процентами заряда. Розетка в дальнем углу комнаты. "Не, утром подзаряжу".
Свернувшись калачиком, Влада поплыла в сон. В привычный кошмар. На этот раз её, завёрнутую в одеялко, куда-то уносили. Сердце подпрыгнуло и перекувырнулось.
******* ******* *******
Шаги раскачивают дёрганным ритмом. Слышно, как открываются замки, как захлопываются двери. Нездоровое хриплое дыхание слышно.
Пришли? Держат на коленях? Незаметно сон окуклился в обычные рамки - в тесноту безнадёжной молчаливой борьбы.
Некто снаружи судорожно ищет вход. Шарит по всему телу, отклоняя руки, пробираясь вдоль - макушка, лицо, ямка между ключиц, грудь, руки, мешающие руки. Живот, холмик, мешающие руки, ложбинка между ног. Спина, плечи, лицо, щёки…
- Щёки… Щёлка... Где щёлка?.. - сопение уходит по плечам обратно вниз.
Больше всего Влада боится случайно схватить его за руку. Это, как откликнуться.
- Щас... Мы щас… - крутит, раскутывает, путается в спешке. То шепчет, то мычит. Беспокойно и требовательно, ужасно:
- Проверить… На месте ли?.. А то ведь!.. Ладно, ладно…
Влада цепляется, заворачивается, мучается от духоты и неестественной жажды. Слишком сильная жажда. Малодушное желание: если бы дал хоть один единственный раз глотнуть свежего воздуха, то пусть…
Побеждает.
******* ******* *******
Первым движением холодная рука накрывает лицо и долго, жадно трогает его, не отрываясь. Рука смотрит наощупь: нос, глазницы, уши, рот. Макушка, затылок. Гладит...
Влада отворачивается. Бесполезное движение. Пальцы хотят дальше: в губы, в рот, упираются, давят.
Сипящий шёпот напротив лица продыхивает сквозь одеялко:
- Ннну!.. Ннну... Ладно, ладно... Ну же... нну...
Влада сдаётся и берёт губами палец. Думает: "На этот раз я взгляну! Сейчас. Сейчас открою глаза! Раз, два… Три!"
Она резко просыпается от возбуждения и тошноты.
Плед скинут. В окне фонарь. Кислый, железный вкус на языке.
Ни рук, ни ног, ни холодного пола, словно там пропасть. Влада смотрит в пропасть.
******* ******* *******
Кто-то худой в жутком тряпье стоит напротив, упираясь затылком в потолок. Исподлобья оглядывает комнату.
Растягивая в стороны, он держит за верхние углы оконный проём, как одеялко запылённое фонарным светом. Хочет набросить, а там в проёме - следующее окно и такой же ловец, и ещё, и ещё. Последний из них, незримый, громко зовёт:
- Лада!.. Ну же!.. Ладно тебе… Ладно...
От ловца к ловцу, как полый железный мяч по бетонным ступенькам, голос летит по анфиладе: ладно-ладно? Ладно-ладно?.. Ладно?
- Лада… -- тихо зовёт ближний ловец.
Она вздрагивает, поднимает голову и на мгновение видит его лицо. Фонарь гаснет. Квадратный глухой сумрак, пошатываясь, начинает путь. Очертания предметов, дверь, пол и потолок, вся комната меркнет, даже сам воздух.
На обе ноги припадающий сумрак идёт, хватаясь углами за стены, отодвигая их за себя. Он подходит отовсюду вплотную, замахивается целиком собой, медлит… и без удара, беззвучно ложится, смыкаясь как рука на маленьком яблоке.
По рыбам, по звездам
Проносит шаланду:
Три грека в Одессу
Везут контрабанду.
На правом борту,
Что над пропастью вырос:
Янаки, Ставраки,
Папа Сатырос.
А ветер как гикнет,
Как мимо просвищет,
Как двинет барашком
Под звонкое днище,
Чтоб гвозди звенели,
Чтоб мачта гудела:
"Доброе дело! Хорошее дело!"
Чтоб звезды обрызгали
Груду наживы:
Коньяк, чулки
И презервативы...
Двенадцатый час -
Осторожное время.
Три пограничника,
Ветер и темень.
Три пограничника,
Шестеро глаз -
Шестеро глаз
Да моторный баркас...
Три пограничника!
Вор на дозоре!
Бросьте баркас
В басурманское море,
Чтобы вода
Под кормой загудела:
"Доброе дело!
Хорошее дело!"
Чтобы по трубам,
В ребра и винт,
Виттовой пляской
Двинул бензин.
Вот так бы и мне
В налетающей тьме
Усы раздувать,
Развалясь на корме,
Да видеть звезду
Над бугшпритом склоненным,
Да голос ломать
Черноморским жаргоном,
Да слушать сквозь ветер,
Холодный и горький,
Мотора дозорного
Скороговорки!
Иль правильней, может,
Сжимая наган,
За вором следить,
Уходящим в туман...
Да ветер почуять,
Скользящий по жилам,
Вослед парусам,
Что летят по светилам...
И вдруг неожиданно
Встретить во тьме
Усатого грека
На черной корме...
Так бей же по жилам,
Кидайся в края,
Бездомная молодость,
Ярость моя!
Чтоб звездами сыпалась
Кровь человечья,
Чтоб выстрелом рваться
Вселенной навстречу,
Чтоб волн запевал
Оголтелый народ,
Чтоб злобная песня
Коверкала рот,-
И петь, задыхаясь,
На страшном просторе:
"Ай, Черное море,
Хорошее море..!"
1927
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
