...цветы роняют лепестки на песок
никто не знает, как мой путь одинок
Ария Мистера Икс "Принцесса цирка"
* * *
Вот таким я его и запомнил. Как на этой фотографии*.
Это был мой самый замечательный сосед. Точнее, наш самый замечательный сосед.
Я тогда жил в небольшом квартирном двухэтажном кирпичном домике. И для всех двадцати двух семей из нашей небольшой общажки Коля был самый колоритный персонаж.
Кроме него там был ещё ряд колоритных персонажей из той же интеллигенции. Но постепенно всё примерли по известной русской причине. А Коля остался последним из могикан. Ибо был помладше брутальных алконавтов старой школы, бывших работяг несуществующей ныне подвижной механизированной колонны № 6. Полевых и болотных ландскнехтов – шоферов, трактористов и мелиораторов родных сельских просторов.
Ландскнехты обычно напивались на глазах у обитателей нашей вороньей слободки. Жён, детей и прочих односельчан. Поочерёдно у всех трёх подъездов, на лавочках.
Пили шумно, с песнями, с матами-перематами и обычной руганью властей и соседей, имевших не их мировоззренческую ориентацию.
Но, как правило, выпустив пар, они добрели на глазах, качали на коленях детей и внуков и под конец совсем разомлевали. День был прожит не зря.
Драк, скандалов и прочих проблем с ландскнехтами было хоть отбавляй. Но, по большому счёту, все эти бывалые тёртые мужики чувствовали себя своими среди своих.
Постепенно мелиораторы редели своими рядами, отправляясь каждый в своё время на тот свет, упокой Господи, души ихи.
Коля был не из мелиораторов. Он вообще по жизни ни на каких работах дольше недели не задерживался. Справедливо будет сказать, что Коля не работал. Он гусарствовал и анахоретствовал. На своём уровне, разумеется.
Пил он не меньше ландскнехтов. Но где он пил, никто не видел. Он был пьян почти всегда. Он уходил пьяным, приходил ещё пьянее.
И по модусу операнди он, анахорет новой волны, существенно отличался от эстетов старой закваски.
Коля ни с кем не конфликтовал. Ни о ком плохого слова не сказал. Коля был всегда весел. Он чудил перманентно. Дети от Коли были в восторге. Сердобольные соседки его жалели. Несли, бывало, ему и сырым и варёным. Колин гардероб составлял лучший секонд-хэнд с соседского плеча. Как правило, недоношенные парадные вещи умерших ландскнехтов, которыми его одаривали их вдовы.
Только один серьёзный конфликт Коли с соседкой сверху я и помню. Но это была стычка по косвенной Колиной вине. Совершенно не со зла.
Вкратце. У Коли давно были отключены все бытовые коммуникации за неуплату. У него не было электричества, воды, газа. Канализация давно забилась невесть чем.
Единственным доступным удобством была старая печка, оставшаяся в квартире с времён доисторического материализма. Когда ещё отопление у мелиораторов было печное.
К тому моменту все, кроме Коли, провели себе в квартиры газ по жёлтым трубам.
Колино же домовое хозяйство только деградировало. Ему было не до него.
И вот как-то Коля почувствовал холод. А, может, захотел что-то приготовить на старой печной плите из нехитрой бомжовской еды. И решил он затопить старую свою печь, не использовавшуюся годами. Благо, дров в округе валялось много.
Едва он затопил, изо всех щелей осыпавшихся и забитых чёрте чем дымоходов и вентканалов повалил густой смрад. Особо досталось Колиной соседке сверху Люсе.
Люся подняла вой, ломилась в Колину дверь так, что на шум скучковалась вся воронья слободка. Колю на тот момент сморил сладкий сон. Он прикорнул у недавно разбитого окна, навевающего свежим ветерком, и дыма не чувствовал.
История закончилась тем, что приехали пожарные и залили несколько квартир.
Спасаясь от праведного гнева соседей, Коля вылез в разбитое окно на противоположную от двора сторону и дал дёру к сельскому, как он его называл, централу – отделению милиции. Смена дежурила покладистая, и Коля попросился на пятнадцать суток. Ему в тот раз повезло. Уборщица у них приболела. Добрые блюстители правопорядка, давно знавшие постоянного клиента, ему не отказали и оформили арестанта с условием ежедневной уборки милицейских помещений.
В централе он был частый гость. Там он релаксировал от жизненных неурядиц и немного поправлял своё здоровье на трёхразовом арестантском пайке, доставляемом из местного ресторана. Централ на пятнадцать суток был для Коли курортом и мечтой поэта.
Бывало, станет Коле особо голодно и холодно. Он имел свой нехитрый метод попасть за хулиганство в вожделенную каталажку. Это было так.
Дожидается Коля позднего часа, когда обитатели слободки отходят к мирному сну. Часов около одиннадцати он занимает позицию посреди двора и начинает громко петь песни. Голос у Коли был скрипучий и комичный, достающий народ до самых печёнок. Коля знал очень много песен – от блатняка до серьёзных оперных арий.
Измотав резидентов вконец своим обширным репертуаром, он всё же добивался, пока кто-нибудь из активистов вызовет наряд милиции. Приезжают те, чья служба и опасна и трудна, и с почётом препровождают хулигана до насиженного места в централе. Коля, конечно, деланно возмущается – а что в этот раз сержантов сопливых прислали, прошлый раз старший лейтенант его лично под руки в воронок заталкивал. А хрен ли нынче раскосую буханку подогнали со скрипящими тормозами (людям спать не дают!), прошлый раз мой благородный зад на мягких Жигулях везли до места. Сатрапы! Коля извивался, вырывался, но не сильно. Чтоб, не дай Бог, не передумали сатрапы его на полторы декады приютить. Не для этого он тут арию Мистера Хэ выводил своим бельканто.
Эпизод Колиной безграничной расположенности к людям я как-то испытал на себе.
Я тогда ещё жил с семьёй в одной из квартир в этой самой слободке. Пребывал на инвалидности после серьёзной операции. Получал скромную инвалидскую пенсию, которой, в общем-то, по сельской жизни, хватало. Денежными делами ведала жена. Я денег даже в глаза не видел. Не знал, сколько чего стоит, где что продаётся и тому подобное.
Встречаю на улице Колю. Коля был занят собирательством. Собирал по окрестным домам невеликую сумму на фамфурик антисептической жидкости, мечтая опохмелиться.
– Филь, не будешь ли ты так любезен, мон шер, добавить мне… семь рублей. Маненько не хватает.
Коля спрашивал немного. Он вообще, если дябел на фамфурик, либо на дешёвый портвейн, у всех просил понемногу. Выше десяти-пятнадцати рублей с человека его интересы не поднимались. Что характерно, ежели появлялась возможность вернуть долг, он всех помнил и отдавал. Только это бывало крайне редко.
А у меня тогда и семи-то рублей не было. Карманными деньгами я в тот период себя не отягощал.
И мой ответ Чемберлену вышел примерно такой.
– Коль, ты знаешь, либер фройнд, я даже не помню, когда последний раз держал деньги в руках. У меня пока есть министр финансов. Я не парюсь.
И тут Коля делает жест, который я вижу как сейчас. Он глубоко-глубоко засовывает руку в широченные секонд-хэндовские суконные штаны, долго шарит по карману загребущей дланью. Наконец, извлекает на свет божий целую горсть набранной мелочи, которая не удерживается и сыплется сквозь трясущиеся пальцы на землю. Его лицо озаряется блаженным выражением человека, дарящего радость.
Простецкая улыбка заполняет весь Колин портрет.
– Филь… на… подержи!
И суёт мне эту кучу мелочи с надеждой, что я поимею неземное чувство обладания этими несметными богатствами. В следующую секунду меня охватывает не чувство обладания, а истерическая волна смеха. Я никогда в жизни так не смеялся.
Коля тоже смеялся со мной. Немного сдержанней, но так же искренне.
**********************************
Года два уж прошло, как нет Коли. Он ушёл туда же, куда раньше времени уходят не знающие меры в сублимации своих комплексов всяким чёртовым пойлом.
Незадолго до смерти он стал стремительно терять здоровье. Веселья и гусарства поубавилось. Коля стал слепнуть. Ему даже удалось выбить третью группу инвалидности по зрению. Ненадолго. Людей, с ним здоровавшихся, он стал с трудом узнавать только по голосу. Эта слепота совсем выбила его из колеи. Житейских проблем стало ещё больше.
Но по-прежнему он пил, как говорится, всё, что плещется. Всю небольшую инвалидскую пенсию он пропивал, ещё не успев получить. Получал он её только для того, чтобы раздать долги.
***********************************
Сейчас окна его развалившейся изнутри квартиры заколочены фанерой. Ни у кого и в мыслях нет заняться её ремонтом. Или хотя бы открыть дверь, пересечь порог. С улицы чувствуется разорвавшаяся внутри дьявольская бомба. У всех соседей перед глазами встаёт незавидная Колина судьбина, лишь глянут они на почерневшую фанеру окон.
С его уходом с моего жизненного острова посреди вселенского океана оторвалась ощутимая глыба. Нет, в друзьях-товарищах Коля у меня не числился никогда.
Но песню-другую спеть с ним, сидя на лавочке, было так приятно.
Я просто думаю – если бы на земле существовал гипотетический общемировой Клуб одиноких сердец сержанта Пеппера, Коля был бы сержантом Пеппером. Потому что за всей этой нелёгкой судьбиной стояло именно человеческое одиночество в его стократной концентрации.
Я сам почти всегда чувствовал себя по жизни одиноким. Это нормально. Стадное животное человек не вправе требовать от одностадников постоянно приязненного к нему отношения. Но моё одиночество не шло ни в какое сравнение с Колиным. Он был гением одиночества, его сосредоточием, полюсом.
Я также знаю нескольких человек на земле из числа родственников и знакомых. Они тоже страшно одиноки. На порядок одиночей, чем я. Я это состояние почему-то сразу ощущаю в людях неведомыми чакрами.
Но таких людей, брошенных другими людьми, как Коля, я больше не знал. И, возможно, не узнаю.
Коля нёс этот крест как мог. Лет до пятидесяти. Это много.
Для него это много.
Я бы даже сказал, для него это подвиг. С таким коэффициентом потерянности в мире вообще не живут.
____________________________
*фото Коли у меня в альбоме
Ревет сынок. Побит за двойку с плюсом,
Жена на локоны взяла последний рубль,
Супруг, убытый лавочкой и флюсом,
Подсчитывает месячную убыль.
Кряxтят на счетаx жалкие копейки:
Покупка зонтика и дров пробила брешь,
А розовый капот из бумазейки
Бросает в пот склонившуюся плешь.
Над самой головой насвистывает чижик
(Xоть птичка божия не кушала с утра),
На блюдце киснет одинокий рыжик,
Но водка выпита до капельки вчера.
Дочурка под кроватью ставит кошке клизму,
В наплыве счастья полуоткрывши рот,
И кошка, мрачному предавшись пессимизму,
Трагичным голосом взволнованно орет.
Безбровая сестра в облезлой кацавейке
Насилует простуженный рояль,
А за стеной жиличка-белошвейка
Поет романс: "Пойми мою печаль"
Как не понять? В столовой тараканы,
Оставя черствый xлеб, задумались слегка,
В буфете дребезжат сочувственно стаканы,
И сырость капает слезами с потолка.
<1909>
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
