***
Июнь в том году случился никуда не годный – пасмурный, дождливый и какой-то безнадёжный.
Они сидели с Павликом на небольшой верандочке маминого дачного домика, что в садовом товариществе “Верхняя Устиниха”, неспешно попивая портвейн из железных кружек. Мокрые носки обоих друзей, а заодно и полуботинки-лодочки висели тут же на верёвках и истекали обильно впитанной влагой. Под лавкой уже мурыжились две пустые бутылки из-под “Трёх топоров”.
Павлик Герасимов, его закадычный друг детства, одноклассник и непременный сосед по парте, вёл переговоры по телефону с их одноклассницей Томой. На предмет организации небольшой пьянки. По поводу, скажем, его приезда на родину. Или, там, тридцатипятилетия выпуска их из родной школы. От которой камня на камне не осталось, потому что снесли её как аварийную. На месте их школы теперь автостоянка.
– Из мужиков-то? Ну я буду. Еврей будет, он тут. Приехал из своего кибуца по моей просьбе на родину… да, рейсом в семь сорок. А… нет… да, знаю. Забыл. Царствие небесное, как грицца. Ну, вобщем-то и всё. Да, вот Серёжа Мерин… нет, его лучше не надо. Значт, мы с евреем, и хватит.
А из девок кто тут? Горшкова, Тимченко, хорошо. Какая Ленка? Эта, как её?... Лозовец? Леее-нок… Хорошо, пригласи. Из “Б” класса? Ну давай парочку. Светку Ковалёву? Да, пойдёт.
И так далее.
Павлик жил где-то на южных рубежах нашей большой страны и приезжал на родину не часто. Они не виделись с момента выпуска, то есть лет тридцать пять. Хотя переписывались и заочно общались частенько.
– Так, вроде уладил. А на посошок, Лёвочка, кого бы поиметь? Лоза тридцать лет назад не давала, дык и сейчас не даст. Даже не надеюсь. Или я неправ?
– Не даст.
– Ну, тогда… только Тому. В два смычка будешь, Лёв?
– Нет.
Тома была из тех несчастных женщин, о которых мужчины вспоминают только в моменты кобелиного непрохвата. После третьего стакана. Когда не дал Бог ни кожи, ни рожи, другую судьбу иметь трудно. Он Тому не любил. Но жалел. И поэтому в мужских рейдах приятелей к Томе не участвовал.
– Ну, как хочешь. Тогда я один.
Ещё Тома была бессменной активисткой их месткома одноклассников. Живя постоянно в родном городе, она организовывала встречи, знала все дела, кто где, кто куда, кто с кем и т. д. Она увязла в их школьном детстве как муха в варенье. Была одинока, безотказна и покорна своей судьбе. Одноклассное братство чувствовало в ней надёжные столпы и скрепы. Без Томы их почти эфемерные узы давно бы разнёс житейский ветер в разные стороны.
– Так. А где? У меня папа-мама, у тебя Римма Исаковна, у Томы сестра с племянником вроде…
Павлик нецензурно выругался.
– Герасим, а эти хоромы тебя устроят?
– Эти??? Ты не при**ел, ребе? Да здесь… Павлик повертел головой туда-сюда. Тут же ни воды, ни фазы. Нашёл, блин, “Верхняя Устиниха Хилтон”!
– Ну, ищи лучше. Да хрен ты что найдёшь, ты не местный. Вот тут свечи, под покрывалом ароматнейший тюфяк из сена. Подушка одна. Только пожар не устрой. Ключ вот тут будет лежать.
– Да вообще… надо подумать. Далековато ехать… но всё равно такси вечером брать. Сырятина… Тюфяк, говоришь?
– Павлик, зря ты это… хилтон фешенебельный. Я тут пять лет назад очень даже комфортно…
Тут он запнулся, так как пошёл против своих правил. Такие вещи он никому не рассказывал. Никогда. Но – это ж Герасим. Раз в тридцать пять лет можно и выпендриться. Тем более, после двух бомб портвейна.
…имел Галю. Четыре раза.
– Какую Галю?
– Какую? Чебурашку.
Павлик было приклеил к нижней губе очередную сигаретину. Но тут от удивления челюсть его тряхнуло вбок и вниз, и сигаретина упала прямо в кружку с портвейном.
– Чебура-а-ашку? Правда что ли?
*************************************************
Галя, или правильно Галия Алтушина, по прозвищу Чебурашка, была его первой любовью. Первой и самой сильной. И самой неудачной. Но это, как оказалось, ещё как посмотреть.
Такая русоволосая татарка, низенькая, подвижная, но немногословная, обладательница больших серых глаз с редким таким взглядом – весёлым, наивным и жизнеутверждающим. Направленным как бы вверх, на собеседника, из-за маленького роста. Как у Чебурашки. Поэтому с детства она и звалась – Чебурашка.
Училась она в параллельном классе и жила в неблизком от него районе – мрачном и полубандитском. Общаться часто им не удавалось, только на редких школьных дискотеках. И иногда в бескрайних школьных коридорах. Общих друзей-подруг у них не было. В общем, не его круга девушка.
Но полюбил он её сразу, всерьёз и надолго. Платонически.
И это видели все. Кроме Гали.
Он с девушками был крайне пассивен. И в юности, и теперь, на шестом десятке. Гораздо позже, после ряда обжигающих сердце неудач, он понял для себя одно строгое правило – никогда с женщинами не проявлять инициативы. Не предлагать ничего первым. Говорить о главном, если только на сто процентов уверен в семьдесят раз отмерянном – отказа не будет. А лучше дождаться, когда они сами тебе всё скажут.
То есть он всегда выбирал из тех, кому ОН нравится. И никогда из тех, кто без него и так обойдётся. Это был его твердокаменный модус операнди. И никогда в зрелом возрасте это его не подводило. На пути любовного дао нервов с женщинами он не тратил. Психологических травм от них не получал. Потому, что следовал этому железному правилу.
А тогда он просто любил. Первородно и целомудренно. Полагая, что его любовь сама собой превратится во взаимную. Не зная как это вообще происходит.
А она, как оказалось много позже, его любви и не замечала. Два слепых котёнка, да и только.
Окончив школу, их пути разошлись ещё более. Он устремился по своим романтическим волнам взрослой жизни. Считая десятой мыслью, что вот он наплавается на своих пароходах, намёрзнется на полярных станциях, налетается на своих самолётах по русским северам, вернётся – а Галя вроде как его и дождётся. И никуда не денется.
А Галя вышла замуж за одного полукриминального персонажа, которыми кишел их район.
Он ночей спать не мог, когда об этом узнал. Всё его мироздание рухнуло одномоментно.
Правда, ненадолго.
Он встретил в далёком северном городке свою вторую любовь. И первая как-то растворилась в этом романтическом девятом вале.
Годы шли и шли. Вторую любовь сменила третья, потом этот процесс измельчал до незначительных романтических увлечений. Пока не превратился в это самое любовное дао.
Галя ему встретилась на этом дао спустя тридцать лет. Они случайно списались в какой-то социальной сети. На дворе стояла глобальная эра всемирной паутины.
Он тогда ещё жил с женой, на самых последних каплях терпения. Так получилось.
А она пережила двух мужей, мелких бандитских авторитетов. Спустя эти полжизни она осталась одна с престарелой матерью в одной квартире. Двое взрослых детей, также как и у него, разъехались по свету.
А ведь я тогда любил тебя, Галь, написал он ей.
А я и не заметила, Лёв, ответила она.
Ну что происходит в такой ситуации? Опять же, как пишут в идиотских любовных романах, в одно прекрасное утро они проснулись в одной постели.
Бывало, просыпались они и в “Верхняя Устиниха Хилтон”, за неимением другого достойного пристанища.
Но потом наступила стагнация. Оказалось, они совсем-совсем разные люди. Галя, как и многие другие его любовницы, смотрела на него чисто практически. С целью смены своего незамужнего на данный момент статуса. Любви, как оказалось, не было. А на статусы, свои ли, своих ли любимых, ему было глубоко плевать. Он презирал все статусы, кроме большой, светлой и взаимной любви.
Вот тогда-то он и заметил, что от того взгляда Чебурашки, такого домашнего, такого наивного и будоражившего все его мужские чакры, не осталось и следа.
Они шли с Павликом по давешним хлябям по родительским домам, черпая новые порции влаги. И тут Павлик выдаёт:
– Лёв… а, м-может, завтра Чебурашку к нашему шалашу пригласить? Ты т-телефон её знаешь… а?
– Павлик… нет.
– А… п-п-пачиму?
– Павлик… я вот в жизни достаточно терял любимых женщин… и по судьбе, и так, по дури. Очень многих из них я хотел бы вернуть. Или хотя бы посидеть с ними за рюмкой чая. Но её – не хотел бы, Паш. Честно. Не надо её трогать. Всё.
На следующий вечер, ударно отметив с одноклассниками свой приезд на родину в уютном кабачке, Павлику было совсем не до Томы. Потому, что огостился он до нетранспортабельного статуса. Это состояние в отдельных местах обширного русского государства ещё называют “хоть самого имей”(в несколько более резком варианте). До папы-мамы его пришлось доставлять срочно подъехавшему на авто мужу Ленки Лозовец. Вдвоём с Рубинштейном они втащили его на восьмой этаж и сдали, ужасно смущаясь, на руки его строгой седой маме, Нине Григорьевне.
Словно пятна на белой рубахе,
проступали похмельные страхи,
да поглядывал косо таксист.
И химичил чего-то такое,
и почёсывал ухо тугое,
и себе говорил я «окстись».
Ты славянскими бреднями бредишь,
ты домой непременно доедешь,
он не призрак, не смерти, никто.
Молчаливый работник приварка,
он по жизни из пятого парка,
обыватель, водитель авто.
Заклиная мятущийся разум,
зарекался я тополем, вязом,
овощным, продуктовым, — трясло, —
ослепительным небом на вырост.
Бог не фраер, не выдаст, не выдаст.
И какое сегодня число?
Ничего-то три дня не узнает,
на четвёртый в слезах опознает,
ну а юная мисс между тем,
проезжая по острову в кэбе,
заприметит явление в небе:
кто-то в шашечках весь пролетел.
2
Усыпала платформу лузгой,
удушала духами «Кармен»,
на один вдохновляла другой
с перекрёстною рифмой катрен.
Я боюсь, она скажет в конце:
своего ты стыдился лица,
как писал — изменялся в лице.
Так меняется у мертвеца.
То во образе дивного сна
Амстердам, и Стокгольм, и Брюссель
то бессонница, Танька одна,
лесопарковой зоны газель.
Шутки ради носила манок,
поцелуй — говорила — сюда.
В коридоре бесился щенок,
но гулять не спешили с утра.
Да и дружба была хороша,
то не спички гремят в коробке —
то шуршит в коробке анаша
камышом на волшебной реке.
Удалось. И не надо му-му.
Сдачи тоже не надо. Сбылось.
Непостижное, в общем, уму.
Пролетевшее, в общем, насквозь.
3
Говори, не тушуйся, о главном:
о бретельке на тонком плече,
поведенье замка своенравном,
заточённом под коврик ключе.
Дверь откроется — и на паркете,
растекаясь, рябит светотень,
на жестянке, на стоптанной кеде.
Лень прибраться и выбросить лень.
Ты не знала, как это по-русски.
На коленях держала словарь.
Чай вприкуску. На этой «прикуске»
осторожно, язык не сломай.
Воспалённые взгляды туземца.
Танцы-шманцы, бретелька, плечо.
Но не надо до самого сердца.
Осторожно, не поздно ещё.
Будьте бдительны, юная леди.
Образумься, дитя пустырей.
На рассказ о счастливом билете
есть у Бога рассказ постарей.
Но, обнявшись над невским гранитом,
эти двое стоят дотемна.
И матрёшка с пятном знаменитым
на Арбате приобретена.
4
«Интурист», телеграф, жилой
дом по левую — Боже мой —
руку. Лестничный марш, ступень
за ступенью... Куда теперь?
Что нам лестничный марш поёт?
То, что лестничный всё пролёт.
Это можно истолковать
в смысле «стоит ли тосковать?».
И ещё. У Никитских врат
сто на брата — и чёрт не брат,
под охраною всех властей
странный дом из одних гостей.
Здесь проездом томился Блок,
а на память — хоть шерсти клок.
Заключим его в медальон,
до отбитых краёв дольём.
Боже правый, своим перстом
эти крыши пометь крестом,
аки крыши госпиталей.
В день назначенный пожалей.
5
Через сиваш моей памяти, через
кофе столовский и чай бочковой,
через по кругу запущенный херес
в дебрях черёмухи у кольцевой,
«Баней» Толстого разбуженный эрос,
выбор профессии, путь роковой.
Тех ещё виршей первейшую читку,
страшный народ — борода к бороде,
слух напрягающий. Небо с овчинку,
сомнамбулический ход по воде.
Через погост раскусивших начинку.
Далее, как говорится, везде.
Знаешь, пока все носились со мною,
мне предносилось виденье твоё.
Вот я на вороте пятна замою,
переменю торопливо бельё.
Радуйся — ангел стоит за спиною!
Но почему опершись на копьё?
1991
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
