|

Дайте мне хоть грязную лужу, да чтобы в ней правда была, поэзия, а поэзия во всем может быть, это дело художника (Павел Третьяков)
Проза
Все произведения Избранное - Серебро Избранное - ЗолотоК списку произведений
из цикла "Дом на Меже" | Дом на Меже. Часть четвёртая. Солнцеворот. Глава 17 | 17. Слово правды
В доме два телика, пять гитар, пианино, бильярд, вытащенный с чердака, карты, накрытые столы, выпивка и под три сотни мужиков.
Необъяснимая тишина в большом зале, где только мы вдвоём: Слава Румын и я.
Деньгами от него – пахнет. Конкретней – приглушённым лоском не дурака. У него хмурость Межича, глубоко вырезанные ноздри, и это выражение родственного кредита. Ещё – Слава Румын очень высокий. Мы садимся, но сразу встаём и так продолжаем разговор. Зал кажется тесным.
У Славы Румына такие глаза, как будто прямо сейчас он разговаривает по мёртвой луне. За границей ещё студентом он дрался и пропустил арматурой в голову. Операцию делали на открытом черепе. Нормально прошло, только мигрени остались. Изматывающая боль – причина не совсем нормального взгляда в упор. Прожектор на три тысячи ватт – ни уклониться, ни шагнуть навстречу.
Слава Румын политик, вице-мэр, он умеет говорить. Баланс держит: нависая, он смягчает голос. Откидывая голову, тоном уходит в металл.
А ещё он умеет бить, не замахиваясь:
– Тебе нравится та девочка?
---------------------
Про себя огрызаюсь: какое ваше собачье дело? И злюсь на себя: «ваше», а не «твоё», слабак.
– Красивая девочка? – улыбается. – Женись на ней.
Я в глаза ему:
– Агнешка? Почему вы не называете её по имени: Агнешка?
– Потому что не уверен, – отвечает он так просто и мягко, что я ощущаю вину. – Ты с ней знаком, а мы даже не знаем, как Агнешка выглядела. Ведь тогда не было фотоаппаратов!
– Точно… Извините.
– Есть и очевидные признаки: ты, живой ребёнок, играешь с танцующим призраком. Ты взрослый встречаешь её именно там, где маленькая паршивка от нас прячется. Вы оказываетесь рядом и по мёртвой и по живой луне. Вы остаётесь реальными друг для друга! Но ведь так не может быть. Понимаешь, что это значит? Вы на границе, на меже. В противофазе. Тебе известно значение этого слова?
– Примерно…
– Это значит, что через вас мёртвые и живые стоят рядом. Вплотную, от слова плоть. Вообрази Агнешку лицом к лицу. Она видит тебя, но и мёртвых. Ты видишь её, но и живых. Вы – мост. Понимаешь? Всё: луна больше не разделяет наш род!
– В противофазе, ок. Но я не понимаю, откуда следует, что кровосмешение проломит стену между живой и мёртвой луной.
---------------------
Слава Румын даже не морщится на слово «кровосмешение», мимо ушей пропускает:
– Очень просто, Межка. Смотри, у тебя есть жена…
– Но Агнешка моя сестра, я отношусь к ней, как младшей…
– …не важно! Послушай, теперь вы с Агнешкой, как бы общаетесь по телефону: бла-бла. Свадьба – это плоть и кровь. Сыграем на нижнее солнцестояние, как тебе?
– Если бы я и согласился, она вовсе не…
– …в лучшем виде устроим! Только представь: главный день в году – именины рода…
– Полный дом гостей, да?
– …с обеих сторон, – уточняет Слава Румын. – Живые и мёртвые, все кричат: горько! Ей было четырнадцать, как и тебе. Перст судьбы! Но ты не обязан ждать самого праздника. Главное – верни её в дом. Приводи сегодня, бери её.
– Как?
– Позови и возьми.
– Что значит, возьми?
Слава Румын улыбается. Мимо политики, не сдержавшись.
---------------------
Снова, снова, и снова он повторяет эту фразу: ты понимаешь, что это значит? Он забивает меня как гвоздь в половицу. Тщательно прицеливается, чтобы не вкривь и не в сучок, чтобы согнуть и – заподлицо. Был Межка, и нет, ровное место. Не пора ли с размаху? Все ломаются, не все гнутся.
Под истекающей яркой луной мы наматываем круги по двору:
– Агнешка из Межичей по крови! Она должна быть здесь! Верни её и тебе самому не придётся шнырять туда-сюда. Живые будут ходить по мёртвой луне, как у себя дома, в тапочках. Древние старики увидят своих потомков. Откроют нам прошлое. Нам, только нам. Ведь ты понимаешь, сколько знают мёртвые? Столько могут живые – всё! Что это значит? Ну, скажи сам, ты мне скажи!
Он не дожимает, если бы… Он ждёт. Слава Румын уверен во мне, как в своей крови.
– Нет.
Я отвечаю не назло, а как Межич – Межичу искренне. Что имею, то и отдаю – правду.
Слава Румын уточняет:
– Нет: не понимаю? Или нет: отказываюсь?
– Да – понимаю. Нет – отказываюсь.
– Что ж… Думаю, я ещё не исчерпал аргументы, и мы вернёмся к этому разговору.
Возвращаемся, куда деваться. Завтра, послезавтра… Его изощрённая логика – сущая ерунда, на фоне подспудного, разлитого по дому ожидания.
Из-за дверей голоса. «Настоящий Межич! Румыну в лицо сказал нет! Крепкий пацан, а это главное. Образумится ещё». Кошмар какой-то.
---------------------
С размаху не вышло. Я превращаюсь из гвоздя в шуруп. Две недели вкручивания мозгов: только представь будущее… Только вообрази…
Слава Румын и я шатаемся по улицам.
– Покажи мне, что ли наши края. Река обмелела?
Мы сворачиваем к ней, идём по топкому оплывающему берегу. Там, где ограда Баронского Парка сходит к воде, Слава Румын поскальзывается и, схватившись, ранит ладонь о чугунный прут.
– Дьявол!
Как будто обжёгся. Красная черта от мизинца до пульса. Нельзя так содрать полоску кожи. Остужая боль на ветру, Слава Румын взмахивает рукой:
– Видишь сваи? Было время, там ныряли с моста…
Снова, снова, снова:
– Кто-то вынырнул, кто-то нет… Представь, что всё обратимо. Что все выплывут… А ведь это в твоей власти, Межка. Вспомни про брата хотя бы.
Опыт за каждым словом. Откуда Славе Румыну знать? Близко его не стояло, когда мы откровенничали.
Ярик не меняется! Он скулил: «Живая луна всё рядом, не забыть. Ищешь её спросонья рукой под подушкой, а нету, приснилась. Я так скучаю!»
– Ты решил за брата, Межка, сбыться его надеждам или нет? Представь, что за счастье ты дашь ему. Подумай, подумай ещё раз! Ведь там не один Ярик. Сотни людей придут к Межичам. Тысячи, сотни тысяч возьмут милость из наших рук. Потому что мы добрые. А они – благодарные нам…
– …а неблагодарные?
– А неблагодарных не будет! – рисуясь под злодея, Слава Румын заканчивает разговор.
Каждому слову верю. Ему – ни на грош.
Лего рушится, и я оступаюсь. Да я просто пьян. От актёрства этой большой акулы на мелководье. От его чувства моей крови, от покровительственной руки на плече. От свежей раны и запаха ожога. Ещё лего в пятку. Главное устоять на ногах, иначе станет гораздо больней. | |
Автор: | agerise | Опубликовано: | 19.12.2019 10:06 | Просмотров: | 1908 | Рейтинг: | 0 | Комментариев: | 0 | Добавили в Избранное: | 0 |
Ваши комментарииЧтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться |
Тихо, тихо ползи, Улитка, по склону Фудзи, Вверх, до самых высот!
Кобаяси Исса
Авторизация
Камертон
Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но неважно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;
поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне -
как не сказано ниже по крайней мере -
я взбиваю подушку мычащим "ты"
за морями, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты,
как безумное зеркало повторяя.
1975 - 1976
* * *
Север крошит металл, но щадит стекло.
Учит гортань проговаривать "впусти".
Холод меня воспитал и вложил перо
в пальцы, чтоб их согреть в горсти.
Замерзая, я вижу, как за моря
солнце садится и никого кругом.
То ли по льду каблук скользит, то ли сама земля
закругляется под каблуком.
И в гортани моей, где положен смех
или речь, или горячий чай,
все отчетливей раздается снег
и чернеет, что твой Седов, "прощай".
1975 - 1976
* * *
Узнаю этот ветер, налетающий на траву,
под него ложащуюся, точно под татарву.
Узнаю этот лист, в придорожную грязь
падающий, как обагренный князь.
Растекаясь широкой стрелой по косой скуле
деревянного дома в чужой земле,
что гуся по полету, осень в стекле внизу
узнает по лицу слезу.
И, глаза закатывая к потолку,
я не слово о номер забыл говорю полку,
но кайсацкое имя язык во рту
шевелит в ночи, как ярлык в Орду.
1975
* * *
Это - ряд наблюдений. В углу - тепло.
Взгляд оставляет на вещи след.
Вода представляет собой стекло.
Человек страшней, чем его скелет.
Зимний вечер с вином в нигде.
Веранда под натиском ивняка.
Тело покоится на локте,
как морена вне ледника.
Через тыщу лет из-за штор моллюск
извлекут с проступившем сквозь бахрому
оттиском "доброй ночи" уст,
не имевших сказать кому.
1975 - 1976
* * *
Потому что каблук оставляет следы - зима.
В деревянных вещах замерзая в поле,
по прохожим себя узнают дома.
Что сказать ввечеру о грядущем, коли
воспоминанья в ночной тиши
о тепле твоих - пропуск - когда уснула,
тело отбрасывает от души
на стену, точно тень от стула
на стену ввечеру свеча,
и под скатертью стянутым к лесу небом
над силосной башней, натертый крылом грача
не отбелишь воздух колючим снегом.
1975 - 1976
* * *
Деревянный лаокоон, сбросив на время гору с
плеч, подставляет их под огромную тучу. С мыса
налетают порывы резкого ветра. Голос
старается удержать слова, взвизгнув, в пределах смысла.
Низвергается дождь: перекрученные канаты
хлещут спины холмов, точно лопатки в бане.
Средизимнее море шевелится за огрызками колоннады,
как соленый язык за выбитыми зубами.
Одичавшее сердце все еще бьется за два.
Каждый охотник знает, где сидят фазаны, - в лужице под лежачим.
За сегодняшним днем стоит неподвижно завтра,
как сказуемое за подлежащим.
1975 - 1976
* * *
Я родился и вырос в балтийских болотах, подле
серых цинковых волн, всегда набегавших по две,
и отсюда - все рифмы, отсюда тот блеклый голос,
вьющийся между ними, как мокрый волос,
если вьется вообще. Облокотясь на локоть,
раковина ушная в них различит не рокот,
но хлопки полотна, ставень, ладоней, чайник,
кипящий на керосинке, максимум - крики чаек.
В этих плоских краях то и хранит от фальши
сердце, что скрыться негде и видно дальше.
Это только для звука пространство всегда помеха:
глаз не посетует на недостаток эха.
1975
* * *
Что касается звезд, то они всегда.
То есть, если одна, то за ней другая.
Только так оттуда и можно смотреть сюда:
вечером, после восьми, мигая.
Небо выглядит лучше без них. Хотя
освоение космоса лучше, если
с ними. Но именно не сходя
с места, на голой веранде, в кресле.
Как сказал, половину лица в тени
пряча, пилот одного снаряда,
жизни, видимо, нету нигде, и ни
на одной из них не задержишь взгляда.
1975
* * *
В городке, из которого смерть расползалась по школьной карте,
мостовая блестит, как чешуя на карпе,
на столетнем каштане оплывают тугие свечи,
и чугунный лес скучает по пылкой речи.
Сквозь оконную марлю, выцветшую от стирки,
проступают ранки гвоздики и стрелки кирхи;
вдалеке дребезжит трамвай, как во время оно,
но никто не сходит больше у стадиона.
Настоящий конец войны - это на тонкой спинке
венского стула платье одной блондинки,
да крылатый полет серебристой жужжащей пули,
уносящей жизни на Юг в июле.
1975, Мюнхен
* * *
Около океана, при свете свечи; вокруг
поле, заросшее клевером, щавелем и люцерной.
Ввечеру у тела, точно у Шивы, рук,
дотянуться желающих до бесценной.
Упадая в траву, сова настигает мышь,
беспричинно поскрипывают стропила.
В деревянном городе крепче спишь,
потому что снится уже только то, что было.
Пахнет свежей рыбой, к стене прилип
профиль стула, тонкая марля вяло
шевелится в окне; и луна поправляет лучом прилив,
как сползающее одеяло.
1975
* * *
Ты забыла деревню, затерянную в болотах
залесенной губернии, где чучел на огородах
отродясь не держат - не те там злаки,
и доро'гой тоже все гати да буераки.
Баба Настя, поди, померла, и Пестерев жив едва ли,
а как жив, то пьяный сидит в подвале,
либо ладит из спинки нашей кровати что-то,
говорят, калитку, не то ворота.
А зимой там колют дрова и сидят на репе,
и звезда моргает от дыма в морозном небе.
И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли
да пустое место, где мы любили.
1975
* * *
Тихотворение мое, мое немое,
однако, тяглое - на страх поводьям,
куда пожалуемся на ярмо и
кому поведаем, как жизнь проводим?
Как поздно заполночь ища глазунию
луны за шторою зажженной спичкою,
вручную стряхиваешь пыль безумия
с осколков желтого оскала в писчую.
Как эту борзопись, что гуще патоки,
там не размазывай, но с кем в колене и
в локте хотя бы преломить, опять-таки,
ломоть отрезанный, тихотворение?
1975 - 1976
* * *
Темно-синее утро в заиндевевшей раме
напоминает улицу с горящими фонарями,
ледяную дорожку, перекрестки, сугробы,
толчею в раздевалке в восточном конце Европы.
Там звучит "ганнибал" из худого мешка на стуле,
сильно пахнут подмышками брусья на физкультуре;
что до черной доски, от которой мороз по коже,
так и осталась черной. И сзади тоже.
Дребезжащий звонок серебристый иней
преобразил в кристалл. Насчет параллельных линий
все оказалось правдой и в кость оделось;
неохота вставать. Никогда не хотелось.
1975 - 1976
* * *
С точки зрения воздуха, край земли
всюду. Что, скашивая облака,
совпадает - чем бы не замели
следы - с ощущением каблука.
Да и глаз, который глядит окрест,
скашивает, что твой серп, поля;
сумма мелких слагаемых при перемене мест
неузнаваемее нуля.
И улыбка скользнет, точно тень грача
по щербатой изгороди, пышный куст
шиповника сдерживая, но крича
жимолостью, не разжимая уст.
1975 - 1976
* * *
Заморозки на почве и облысенье леса,
небо серого цвета кровельного железа.
Выходя во двор нечетного октября,
ежась, число округляешь до "ох ты бля".
Ты не птица, чтоб улететь отсюда,
потому что как в поисках милой всю-то
ты проехал вселенную, дальше вроде
нет страницы податься в живой природе.
Зазимуем же тут, с черной обложкой рядом,
проницаемой стужей снаружи, отсюда - взглядом,
за бугром в чистом поле на штабель слов
пером кириллицы наколов.
1975 - 1976
* * *
Всегда остается возможность выйти из дому на
улицу, чья коричневая длина
успокоит твой взгляд подъездами, худобою
голых деревьев, бликами луж, ходьбою.
На пустой голове бриз шевелит ботву,
и улица вдалеке сужается в букву "У",
как лицо к подбородку, и лающая собака
вылетает из подоворотни, как скомканная бумага.
Улица. Некоторые дома
лучше других: больше вещей в витринах;
и хотя бы уж тем, что если сойдешь с ума,
то, во всяком случае, не внутри них.
1975 - 1976
* * *
Итак, пригревает. В памяти, как на меже,
прежде доброго злака маячит плевел.
Можно сказать, что на Юге в полях уже
высевают сорго - если бы знать, где Север.
Земля под лапкой грача действительно горяча;
пахнет тесом, свежей смолой. И крепко
зажмурившись от слепящего солнечного луча,
видишь внезапно мучнистую щеку клерка,
беготню в коридоре, эмалированный таз,
человека в жеваной шляпе, сводящего хмуро брови,
и другого, со вспышкой, чтоб озарить не нас,
но обмякшее тело и лужу крови.
1975 - 1976
* * *
Если что-нибудь петь, то перемену ветра,
западного на восточный, когда замерзшая ветка
перемещается влево, поскрипывая от неохоты,
и твой кашель летит над равниной к лесам Дакоты.
В полдень можно вскинуть ружьё и выстрелить в то, что в поле
кажется зайцем, предоставляя пуле
увеличить разрыв между сбившемся напрочь с темпа
пишущим эти строки пером и тем, что
оставляет следы. Иногда голова с рукою
сливаются, не становясь строкою,
но под собственный голос, перекатывающийся картаво,
подставляя ухо, как часть кентавра.
1975 - 1976
* * *
...и при слове "грядущее" из русского языка
выбегают черные мыши и всей оравой
отгрызают от лакомого куска
памяти, что твой сыр дырявой.
После стольких лет уже безразлично, что
или кто стоит у окна за шторой,
и в мозгу раздается не неземное "до",
но ее шуршание. Жизнь, которой,
как дареной вещи, не смотрят в пасть,
обнажает зубы при каждой встрече.
От всего человека вам остается часть
речи. Часть речи вообще. Часть речи.
1975
* * *
Я не то что схожу с ума, но устал за лето.
За рубашкой в комод полезешь, и день потерян.
Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла всё это —
города, человеков, но для начала зелень.
Стану спать не раздевшись или читать с любого
места чужую книгу, покамест остатки года,
как собака, сбежавшая от слепого,
переходят в положенном месте асфальт.
Свобода —
это когда забываешь отчество у тирана,
а слюна во рту слаще халвы Шираза,
и, хотя твой мозг перекручен, как рог барана,
ничего не каплет из голубого глаза.
1975-1976
|
|