Истерично задребезжал трамвай, я испуганно соскочил с путей, и стальная махина пронеслась мимо, гремя огромными колёсами на стыках рельсов. Чёрт… И как я не заметил? В это же время бежал по улице чёрный кот. Перебежит мне дорогу? Он, как мысли услышал – посмотрел на меня, склонил голову набок и как прыгнет! Прямо в голову целил. Я рванулся вбок, и сигнал машины, усиленный визгом тормозов с нескольких сторон, окончательно внедрил панику в моё сознание. Водители принялись было матюкаться, но, увидев моё виновато улыбающееся лицо, досадливо плюнули и разъехались. А я тем временем лихорадочно соображал. Главное – это не двигаться пока я не пойму, что происходит. Главное – ничего не предприни… «Эй, с дороги!» – парень на велосипеде проехал мимо, чуть не задев меня рукоятью руля. Я отпрыгнул в сторону дома, и тут же был облит из окна какими-то тёплыми помоями. Судя по макаронине на моём костюме и кружочку моркови на сорочке, это был суп. Ну, во всяком случае, суп там был тоже. За следующие три минуты я последовательно перестал верить в удачу, теорию вероятностей и счастье. Вдруг меня осенило! Город хочет мне что-то сказать. А я не понимаю, поэтому он меня учит и учит. Мне нужно понять, иначе он меня грохнет. Я стоял, прижавшись к стене, а тот самый наглый кот обнюхивал мою брючину, к которой налип рыбий хвост. «Уха», – подумал я.
– Ухо! – сказал кот.
– Уха!? – неуверенно возразил я.
– Уши! – кот подпрыгнул и, не добравшись до ушей, схватил меня за щёки. Лапы были мягкими и нежными. Странно.
– Что? – я, кажется, стал понимать.
– Уши открой! Да и глаза тоже. Ты орёшь во сне. Будильник звенит уже пять минут, а ты мечешься по постели и кричишь. Я тебя чуток тут водичкой полила, не обессудь! – мама стояла в плаще, наклонившись ко мне, держала мои мокрые щёки в своих ладонях и улыбалась.
– Спасибо! – глупо прошептал я. Так вот, что «говорил» мне город – пора вставать! Вот тебе и трамвай-будильник, и помои, и кот, держащий за щёки мамиными руками!
– Всё, пошла. Завтрак на плите. Можешь взять машину. Вечером мы с папой пешком в театр, будем поздно.
Дверь захлопнулась, хлипенькая перегородка, отделяющая мою комнату от залы, дрогнула и с верхней полки сорвался в последний полёт ЛА-5 – моя любимая моделька любимого истребителя. Я пытался упредить падение и рванулся на перехват. В итоге оба мы оказались на полу, только я на истребителе, точнее на его останках.
«Этот город, определенно, что-то хочет мне сказать!» – вспомнился сон и самонадеянный вывод, который пришел мне в голову.
– Мяу! – подтвердил черный кот, примостившийся на отливе за окном.
Три старухи с вязаньем в глубоких креслах
толкуют в холле о муках крестных;
пансион "Аккадемиа" вместе со
всей Вселенной плывет к Рождеству под рокот
телевизора; сунув гроссбух под локоть,
клерк поворачивает колесо.
II
И восходит в свой номер на борт по трапу
постоялец, несущий в кармане граппу,
совершенный никто, человек в плаще,
потерявший память, отчизну, сына;
по горбу его плачет в лесах осина,
если кто-то плачет о нем вообще.
III
Венецийских церквей, как сервизов чайных,
слышен звон в коробке из-под случайных
жизней. Бронзовый осьминог
люстры в трельяже, заросшем ряской,
лижет набрякший слезами, лаской,
грязными снами сырой станок.
IV
Адриатика ночью восточным ветром
канал наполняет, как ванну, с верхом,
лодки качает, как люльки; фиш,
а не вол в изголовьи встает ночами,
и звезда морская в окне лучами
штору шевелит, покуда спишь.
V
Так и будем жить, заливая мертвой
водой стеклянной графина мокрый
пламень граппы, кромсая леща, а не
птицу-гуся, чтобы нас насытил
предок хордовый Твой, Спаситель,
зимней ночью в сырой стране.
VI
Рождество без снега, шаров и ели,
у моря, стесненного картой в теле;
створку моллюска пустив ко дну,
пряча лицо, но спиной пленяя,
Время выходит из волн, меняя
стрелку на башне - ее одну.
VII
Тонущий город, где твердый разум
внезапно становится мокрым глазом,
где сфинксов северных южный брат,
знающий грамоте лев крылатый,
книгу захлопнув, не крикнет "ратуй!",
в плеске зеркал захлебнуться рад.
VIII
Гондолу бьет о гнилые сваи.
Звук отрицает себя, слова и
слух; а также державу ту,
где руки тянутся хвойным лесом
перед мелким, но хищным бесом
и слюну леденит во рту.
IX
Скрестим же с левой, вобравшей когти,
правую лапу, согнувши в локте;
жест получим, похожий на
молот в серпе, - и, как чорт Солохе,
храбро покажем его эпохе,
принявшей образ дурного сна.
X
Тело в плаще обживает сферы,
где у Софии, Надежды, Веры
и Любви нет грядущего, но всегда
есть настоящее, сколь бы горек
не был вкус поцелуев эбре и гоек,
и города, где стопа следа
XI
не оставляет - как челн на глади
водной, любое пространство сзади,
взятое в цифрах, сводя к нулю -
не оставляет следов глубоких
на площадях, как "прощай" широких,
в улицах узких, как звук "люблю".
XII
Шпили, колонны, резьба, лепнина
арок, мостов и дворцов; взгляни на-
верх: увидишь улыбку льва
на охваченной ветров, как платьем, башне,
несокрушимой, как злак вне пашни,
с поясом времени вместо рва.
XIII
Ночь на Сан-Марко. Прохожий с мятым
лицом, сравнимым во тьме со снятым
с безымянного пальца кольцом, грызя
ноготь, смотрит, объят покоем,
в то "никуда", задержаться в коем
мысли можно, зрачку - нельзя.
XIV
Там, за нигде, за его пределом
- черным, бесцветным, возможно, белым -
есть какая-то вещь, предмет.
Может быть, тело. В эпоху тренья
скорость света есть скорость зренья;
даже тогда, когда света нет.
1973
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.