Рин шла по отполированному до блеска паркету. Ей казалось, что она уже была здесь раньше. «Конечно, это же центральный городской музей», - догадалась она, это здесь должна пройти выставка. Никого кроме неё в музее не было. Рин подошла к ближайшей картине, она была пустой, не картина, а чистый холст. Но вдруг на ней стали проявляться силуэты людей. Девушка узнала их. Вот она совсем ещё ребёнок. Маленькая, счастливая показывает матери свой рисунок. Он простой и яркий, кажется это кошка или кто-то в этом роде. Мать улыбается и треплет ей волосы. «Из тебя в будущем получится прекрасный художник», - говорит она и смеётся.
Рин подходит к следующей картине. Она тоже пока пустая, но вот опять начинают виднеться люди. Рин уже старше. Она в больнице сидит у постели матери. «Рин, нарисуй для меня что-нибудь. Твои рисунки всегда яркие и жизнерадостные, поднимают настроение любому». «Да, конечно, мамочка. Я нарисую тебе домик, а ты сразу поправишься». Мать улыбнулась.
Рин подходит к следующей картине. На ней проступают силуэты. Она с трудом удерживает слёзы. Это похороны её матери. Тогда она впервые поняла, сколько бы она ни рисовала нельзя спасти людей, которых любишь. Она тогда положила в гроб все рисунки, которые сделала за время пребывания матери в больнице. Это было единственное чёткое воспоминание о том дне.
Рин шла дальше. Следующая картина – это её ссора с отцом. «Никогда ты не станешь художником», - кричит он. «Живопись – бесполезное для общества занятие. Оно никогда никому не сможет помочь». «Ты так говоришь, потому что оно не помогло маме. На что ты надеялся? На то, что рисунки семилетнего ребёнка спасут жизнь женщины, которой не могут помочь врачи?» Это был их последний разговор. Сразу после него Рин собрала вещи и ушла из дома. Сначала жила у подруги. Потом поступила в университет и жила в общежитие.
На следующей картине Рин увидела свою первую съемную квартиру. Полгода после того, как она бросила учёбу и начала работать.
Дальше – она начинает работать у господина Танаки. А вот и та злосчастная последняя труба, которая никак не получалась.
Рин поняла, что если пойдёт дальше, то сможет увидеть события, которые произойдут в будущем.
Но вдруг услышала странный пищащий звук. Когда она открыла глаза, то поняла, что это будильник.
- Что ж ты всегда так не вовремя, - пробормотала она. Накрыла голову подушкой и пролежала так ещё пять минут.
Обступает меня тишина,
предприятие смерти дочернее.
Мысль моя, тишиной внушена,
порывается в небо вечернее.
В небе отзвука ищет она
и находит. И пишет губерния.
Караоке и лондонский паб
мне вечернее небо навеяло,
где за стойкой услужливый краб
виски с пивом мешает, как велено.
Мистер Кокни кричит, что озяб.
В зеркалах отражается дерево.
Миссис Кокни, жеманясь чуть-чуть,
к микрофону выходит на подиум,
подставляя колени и грудь
популярным, как виски, мелодиям,
норовит наготою сверкнуть
в подражании дивам юродивом
и поёт. Как умеет поёт.
Никому не жена, не метафора.
Жара, шороху, жизни даёт,
безнадежно от такта отстав она.
Или это мелодия врёт,
мстит за рано погибшего автора?
Ты развей моё горе, развей,
успокой Аполлона Есенина.
Так далёко не ходит сабвей,
это к северу, если от севера,
это можно представить живей,
спиртом спирт запивая рассеяно.
Это западных веяний чад,
год отмены катушек кассетами,
это пение наших девчат,
пэтэушниц Заставы и Сетуни.
Так майлав и гудбай горячат,
что гасить и не думают свет они.
Это всё караоке одне.
Очи карие. Вечером карие.
Утром серые с чёрным на дне.
Это сердце моё пролетарии
микрофоном зажмут в тишине,
беспардонны в любом полушарии.
Залечи мою боль, залечи.
Ровно в полночь и той же отравою.
Это белой горячки грачи
прилетели за русскою славою,
многим в левую вложат ключи,
а Модесту Саврасову — в правую.
Отступает ни с чем тишина.
Паб закрылся. Кемарит губерния.
И становится в небе слышна
песня чистая и колыбельная.
Нам сулит воскресенье она,
и теперь уже без погребения.
1995
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Авторизация
Камертон
