Быть генералом полковнику Адаряну, когда бы не командировка в Санкт-Петербург. Приказ уже вот-вот ожидался о переводе его на вожделенную для всех военных должность, а он, на тебе, вернулся из города на Неве, и подал рапорт: прошу, де, уволить меня в запас по причине выслуги лет и болезни.
Мало сказать, поступком своим озадачил он сослуживцев, некоторых огорошил просто, а то, что болезнь имелась-таки в наличии, так у кого к пятидесяти годам не найдется какой-нибудь мало-мальски хронической хвори.
Да если бы только рапортом ограничилось дело, он еще и с женой, с которой прожил без малого четверть века, развелся скоропалительно.
В результате, став в одночасье гражданским лицом, он немедленно укатил в северную столицу, оставив прежней семье, жене и дочке-студентке, трехкомнатную квартиру, новенькую иномарку, дачу в пригороде с двухэтажным домиком со всеми удобствами и участком, на котором хоть грибы собирай.
Свидетелем этой истории я оказался потому, что меня в это время призвали в армию из запаса. Военкомат водрузил мне на плечи лейтенантские погоны и отправил служить под начало подполковника Синцова, большого приятеля Адаряна.
В офицерской среде поступок полковника объясняли по-разному. Одни ручались, что здесь замешана любовь – известно ведь седина в голову, бес в ребро. Другие были убеждены, что на гражданке его соблазнили доходной должностью, и теперь для него генеральская зарплата сущие копейки.
Мой начальник мог бы, конечно, пролить кое-какой свет на эту историю. Однако, не знаю, как с другими, но с младшими офицерами на подобные темы он в разговоры не вступал. Тем не менее однажды Синцов разоткровенничался, и виной тому была московская комиссия. Точнее то обстоятельство, что столичные инспекторы не нашли в его хозяйстве сколь-нибудь серьезных недостатков.
Поздно вечером после проводов комиссии он на радостях пригласил к себе в кабинет оказавшихся под рукой офицеров, в том числе и меня, и достал из сейфа коньяк. Когда мы почти допили бутылку Синцов вдруг посетовал на офицера, назначенного на место Адаряна.
- А как там сейчас Рубен Айрапетович поживает? – полюбопытствовал я и тут же прикусил язык, ожидая, что Синцов немедленно выскажется в том смысле, что одной любопытной Варваре где-то уже нос оторвали, правда для пущей убедительности другими простыми и емкими словами, однако ошибся.
Подполковник сделал значительное лицо, помолчал, а потом раздумчиво проговорил:
- Тут Шекспир – Ромео и Джульета, - и рассказал, как будучи лейтенантом, здесь он посмотрел внимательно на меня, Адарян познакомился с выпускницей пединститута.
Отношения у них вскоре сложились такие, что все только и ждали, когда они объявят о свадьбе. Так бы скорее всего и случилось, не произойди между ними ссора. Да было б из-за чего, а то из-за форменной ерунды. Когда Катя привела знакомиться Рубена с родителями, отец, обменявшись с ним рукопожатием, непонятно с какой радости вдруг поинтересовался:
- Вы армянин?
Адарян тоже хорош: взял и брякнул в ответ:
- Нет, цыган.
И пошло-поехало: один твердит: «Ты армянин», - другой: «Нет, цыган».
Как затмение на обоих нашло.
Конечно, подобный диалог мог вызвать только улыбку у какого-нибудь стороннего наблюдателя, но Кате было не до смеха. Она сочла себя глубоко оскорбленной поведением Рубена о чем, само собой, не замедлила сообщить ему, едва они остались с глазу на глаз.
Адарян в свою очередь тоже отмалчиваться не стал, и слово за слово между ними случился такой раздор, какого никогда у них не бывало прежде.
Они так основательно надулись друг на друга, что довольно-таки продолжительное время никто из них не делал попытку к примирению. Когда же Рубен, пересилив гордость, попробовал все-таки встретиться с Катей, он неожиданно для себя обнаружил, что сделать это не представляется возможным.
От одной из ее подруг он узнал, что Катя внезапно приняла предложение руки и сердца от ее давнего знакомого аспиранта Санкт-Петербургского университета и уехала с ним в город на Неве. Услышав эту новость, Рубен вспылил и в свою очередь скоропалительно женился на молоденькой балериной местного театра.
Неизвестно, как бы сложилась у них жизнь, соедини Рубен и Катя свои судьбы, а так получилось на зависть многим. Правда, головокружительной карьеры Адарян не сделал, но уж кем-кем, а неудачником точно не был.
Да и у Кати тоже дела шли неплохо: двое детей, муж доцент. Так бы на этом все и окончилось, не приди начальству в голову отправить Рубена в командировку в Санкт-Петербург.
Даже не начав собираться в дорогу, Адарян уже поймал себя на мысли, что вот он случай, наконец-то, увидеться с Катей. Хотя неизвестно толком было, почему и зачем надо встречаться с ней, возникшее вроде как без всякого повода желание вскоре набрало такую силу, что противиться ему не стало никакой возможности.
Узнать Катин адрес никакого труда не представляло, а дальше…
Едва они увидели друг друга, как сразу у обоих родилось чувство, что ничего-то между ними не кончено, а только-только все начинается. Вот чего следует им, так это поторопиться - в юности у них впереди времени было немерено, а теперь каждый день на счету.
К этому остается лишь добавить, что Катя наотрез отказалась уезжать далеко от своих внуков, и Адарян, видимо, памятую, чем закончился их давний спор, вынужден был преждевременно уволиться из армии и переехать жить в северную столицу.
Окончив рассказ, Синцов обвел сидевших в его кабинете внимательным взглядом и назидательно прибавил:
- Вот оно как бывает, - а для пущей убедительности потряс в воздухе указательным пальцем.
«Разрыв шаблона», - чуть не вырвалось у меня, но я вовремя прикусил язык – уж очень подполковник не любил, когда кто-то из прытких молодых офицеров начинал в его присутствии умничать.
И вот что еще: примерно через год Синцов, будучи проездом в Санкт-Петербурге, навестил своего приятеля. По возвращению он с непонятным мне возмущением рассказывал всем, что Адарян со своей новой женой живут так, как будто кроме них двоих никого на свете нет, да хоть бы жили они как люди, а то ютятся в однокомнатной квартирке на отшибе Васильевского острова и в ус себе не дуют.
Как тогда, так и сейчас, история полковника не кажется мне чем-то из ряда вон выходящей. Во всяком случае, обсуждать что-то здесь вроде бы как незачем.
Вот кто меня, действительно, удивил, так это моя мать. Заехав на несколько дней к родителям в очередном отпуске, я рассказал ей, не помню уже по какому случаю, о запоздалом романе Адаряна в полной уверенности, что она с ее-то строгими взглядами на семейные узы немедленно осудит потерявшую на старости лет голову парочку. Ан, нет. Родительница в ответ усмехнулась как-то загадочно и ничтоже сумнящеся уронила:
- Старая любовь никогда не забывается. О ней всю жизнь грустят.
Нет, не ее безапелляционность поразила меня. Удивило то, что никогда не увлекавшаяся поэзией мать почти слово в слово повторила строчку из стихотворения Роберта Бернса. Ну, ту, может, кто помнит: «Забыть ли старую любовь и не грустить о ней?»
Лукоморья больше нет, от дубов простыл и след.
Дуб годится на паркет, — так ведь нет:
Выходили из избы здоровенные жлобы,
Порубили те дубы на гробы.
Распрекрасно жить в домах на куриных на ногах,
Но явился всем на страх вертопрах!
Добрый молодец он был, ратный подвиг совершил —
Бабку-ведьму подпоил, дом спалил!
Ты уймись, уймись, тоска
У меня в груди!
Это только присказка —
Сказка впереди.
Здесь и вправду ходит кот, как направо — так поет,
Как налево — так загнет анекдот,
Но ученый сукин сын — цепь златую снес в торгсин,
И на выручку один — в магазин.
Как-то раз за божий дар получил он гонорар:
В Лукоморье перегар — на гектар.
Но хватил его удар. Чтоб избегнуть божьих кар,
Кот диктует про татар мемуар.
Ты уймись, уймись, тоска
У меня в груди!
Это только присказка —
Сказка впереди.
Тридцать три богатыря порешили, что зазря
Берегли они царя и моря.
Каждый взял себе надел, кур завел и там сидел
Охраняя свой удел не у дел.
Ободрав зеленый дуб, дядька ихний сделал сруб,
С окружающими туп стал и груб.
И ругался день-деньской бывший дядька их морской,
Хоть имел участок свой под Москвой.
Ты уймись, уймись, тоска
У меня в груди!
Это только присказка —
Сказка впереди.
А русалка — вот дела! — честь недолго берегла
И однажды, как смогла, родила.
Тридцать три же мужика — не желают знать сынка:
Пусть считается пока сын полка.
Как-то раз один колдун - врун, болтун и хохотун, —
Предложил ей, как знаток бабских струн:
Мол, русалка, все пойму и с дитем тебя возьму.
И пошла она к нему, как в тюрьму.
Ты уймись, уймись, тоска
У меня в груди!
Это только присказка —
Сказка впереди.
Бородатый Черномор, лукоморский первый вор —
Он давно Людмилу спер, ох, хитер!
Ловко пользуется, тать тем, что может он летать:
Зазеваешься — он хвать — и тикать!
А коверный самолет сдан в музей в запрошлый год —
Любознательный народ так и прет!
И без опаски старый хрыч баб ворует, хнычь не хнычь.
Ох, скорей ему накличь паралич!
Ты уймись, уймись, тоска
У меня в груди!
Это только присказка —
Сказка впереди.
Нету мочи, нету сил, — Леший как-то недопил,
Лешачиху свою бил и вопил:
– Дай рубля, прибью а то, я добытчик али кто?!
А не дашь — тогда пропью долото!
– Я ли ягод не носил? — снова Леший голосил.
– А коры по сколько кил приносил?
Надрывался издаля, все твоей забавы для,
Ты ж жалеешь мне рубля, ах ты тля!
Ты уймись, уймись, тоска
У меня в груди!
Это только присказка —
Сказка впереди.
И невиданных зверей, дичи всякой — нету ей.
Понаехало за ней егерей.
Так что, значит, не секрет: Лукоморья больше нет.
Все, о чем писал поэт, — это бред.
Ну-ка, расступись, тоска,
Душу мне не рань.
Раз уж это присказка —
Значит, дело дрянь.
1966
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
