Муж в сумерках тащит меня за руку по каким-то закоулкам, через дырку в заборе. Подводит к зданию, хлебный горячий запах от которого обнимает весь надвокзальный старый район.
Негромко спрашивает
- Ты какого хочешь? Саратовский калач, или Донской взять?
А мне всё равно. Так хочется есть, что хоть черный, хоть серый, хоть калач, хоть каравай. Лишь бы дали
- Даду-у-т. Куда они денутся!
Мы ровесники.
Муж - высокий, тонкий как стилет, девятнадцатилетний. Курсантик мореходки.
Миха...
В чудесной, качественной морской форме(всё натуральное - шерсть, хлопок, фланель). На голове "мичманка", фуражка с козырьком и эмблемой училища. Шинель черная, расходящаяся длинным разрезом сзади, почти до пят.
Прямо кавалерист революции. Сам такую выбрал. Франт и эстет.
На дворе семьдесят четвертый год двадцатого века.
В воздухе сырость. Быстро темнеет. Я жду особо не высовываясь, возле забора.
Невдалеке, по улице, от Братского к Центральному рынку, дрожа, дребезжа и звеня, прокатывается трамвай, растворясь в узком тёмном тоннеле улочки.
От запаха пекущегося хлеба и вкусного ожидания даже слегка сводит живот.
Из неухоженной двери пекарни появляется Миха, в руках у него огромное колесо Донского. Хлеб горячий. Приходится его всё время перебрасывать из руки в руку.
Без слов, кивком головы муж показывает мне направление движения, быстро и молча мы выбираемся на пустырь высокого склона над Доном.
- Куда?
- Ниже чуть. Там место удобное, посидеть.
Доходим. Миха вручает мне колесо хлеба и исчезает в серо-сиреневом.
Жду. Одна есть не начинаю, только нюхаю. Вдвоём вкуснее.
Юный муж появляется из плотнеющей темноты ростовского вечера. В руках у него большая подвяленная океаническая ставридина.
Пир! Ёлки палки!
Садится рядом. Люди мы простые, молодые, глупые, поэтому сидим прямо на земле. Потом встанем и поможем отряхнуться друг другу.
- Просил две, но две не дали. Только одну.
Две было бы конечно лучше. Сглатываю слюну пока Миха чистит и делит на две части прекрасную эту ставридину.
Вот уже всё и готово, от хлебины отломано по большому горячему куску, рыбка вкусно пахнет. Как же хорошо.
Едим, любуясь Доном, вечерними сиреневыми парАми над ним . Зажигающимися один за другим огнями. Внизу, к местам ночных стоянок, торопятся махонькие речные суденышки. Время же, пора и речникам по домам.
Если долго смотреть на реку начинает казаться, что и тебя несёт течение, незаметно даже наклоняешься, приноравливаясь к нему.
Слева от нас большой ростовский мост соединяющий город с Лебердоном - местом отдыха ростовчан. "Лебердон" это народное сокращение, ставшее привычным названием - левый берег Дона.
Там илистые серые пляжи в сплошном ивняке, соблазнительные своей удалённостью от города ресторанчики и кафушки, базы отдыха с малюсенькими "картонными" домиками. Разврат, короче, всякий. Он нам не по карману, наш удел - ливерные пирожки с рынка, ну, и вот - горячий хлеб с хлебзавода, и рыбка вяленая или подкопчённая из рыбного цеха.
Мы так долго сидим.
Спешить некуда, комната со спаленкой съёмные убогие, пахнущие ещё древней, недавно ушедшей на небо старушкой-казачкой.
Нам когда эту часть дома, с отдельным входом, дочка старухи сдавала, сказала, что пользоваться можно всем, что мы увидим.
И получили мы полутороспальную кровать с панцирной сеткой, у тёплой стены, украшенную кружевными подзорами и вышитыми "накидушками".
Стол, две табуретки. Печь-плиту. Диван в виде дореволюционного огромного хрОмового монстра, совершенно неудобный - как не сядешь - съезжаешь, застелишь чем-нибудь - моментом на полу, скользкий.
В холодных сенках полки с пыльной посудой. И там же совершеннейшее чудо - старейший из "Зингеров", который я когда-либо видела. Просто красавец. Нет слов. У него даже механизм хождения иглы был не таким, как стали позже делать.
Хозяйка относилась ко всему бабкиному как к хламу, а я всё ходила вокруг машинки, пыль с неё всю сняла, засияла она черным лаком, розами, да золотыми кружевными "позументами". Любовалась.
Думаю, со временем и поняла тётка про эту вещь. Мы с Михой её не попёрли, стыдно было. Чужое.
Так и жили. Поэтому и не спешили домой. А всё смотрели на Дон. Дон река широкая, важная, рабочая, стольких людей она кормит. Ростов - папа, а Дон - батюшка. Любят его местные. Гордятся им.
Но сколько не сиди, а надо подниматься и отправляться спать в халупку, завтра Михе на учёбу, а мне по дому шнырять-копошиться. Не работаю пока, ищу.
Лукоморья больше нет, от дубов простыл и след.
Дуб годится на паркет, — так ведь нет:
Выходили из избы здоровенные жлобы,
Порубили те дубы на гробы.
Распрекрасно жить в домах на куриных на ногах,
Но явился всем на страх вертопрах!
Добрый молодец он был, ратный подвиг совершил —
Бабку-ведьму подпоил, дом спалил!
Ты уймись, уймись, тоска
У меня в груди!
Это только присказка —
Сказка впереди.
Здесь и вправду ходит кот, как направо — так поет,
Как налево — так загнет анекдот,
Но ученый сукин сын — цепь златую снес в торгсин,
И на выручку один — в магазин.
Как-то раз за божий дар получил он гонорар:
В Лукоморье перегар — на гектар.
Но хватил его удар. Чтоб избегнуть божьих кар,
Кот диктует про татар мемуар.
Ты уймись, уймись, тоска
У меня в груди!
Это только присказка —
Сказка впереди.
Тридцать три богатыря порешили, что зазря
Берегли они царя и моря.
Каждый взял себе надел, кур завел и там сидел
Охраняя свой удел не у дел.
Ободрав зеленый дуб, дядька ихний сделал сруб,
С окружающими туп стал и груб.
И ругался день-деньской бывший дядька их морской,
Хоть имел участок свой под Москвой.
Ты уймись, уймись, тоска
У меня в груди!
Это только присказка —
Сказка впереди.
А русалка — вот дела! — честь недолго берегла
И однажды, как смогла, родила.
Тридцать три же мужика — не желают знать сынка:
Пусть считается пока сын полка.
Как-то раз один колдун - врун, болтун и хохотун, —
Предложил ей, как знаток бабских струн:
Мол, русалка, все пойму и с дитем тебя возьму.
И пошла она к нему, как в тюрьму.
Ты уймись, уймись, тоска
У меня в груди!
Это только присказка —
Сказка впереди.
Бородатый Черномор, лукоморский первый вор —
Он давно Людмилу спер, ох, хитер!
Ловко пользуется, тать тем, что может он летать:
Зазеваешься — он хвать — и тикать!
А коверный самолет сдан в музей в запрошлый год —
Любознательный народ так и прет!
И без опаски старый хрыч баб ворует, хнычь не хнычь.
Ох, скорей ему накличь паралич!
Ты уймись, уймись, тоска
У меня в груди!
Это только присказка —
Сказка впереди.
Нету мочи, нету сил, — Леший как-то недопил,
Лешачиху свою бил и вопил:
– Дай рубля, прибью а то, я добытчик али кто?!
А не дашь — тогда пропью долото!
– Я ли ягод не носил? — снова Леший голосил.
– А коры по сколько кил приносил?
Надрывался издаля, все твоей забавы для,
Ты ж жалеешь мне рубля, ах ты тля!
Ты уймись, уймись, тоска
У меня в груди!
Это только присказка —
Сказка впереди.
И невиданных зверей, дичи всякой — нету ей.
Понаехало за ней егерей.
Так что, значит, не секрет: Лукоморья больше нет.
Все, о чем писал поэт, — это бред.
Ну-ка, расступись, тоска,
Душу мне не рань.
Раз уж это присказка —
Значит, дело дрянь.
1966
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
