Военной кафедрой у нас в институте заведовал полковник Спицын. Было ему за пятьдесят, но выглядел он хоть куда. Среднего роста, подтянутый, всегда выбритый до синевы. Офицерская форма сидела на нем как влитая, а сапоги сияли прямо-таки неправдоподобным зеркальным блеском.
Надо сказать, к обуви у Спицына отношение было особо трепетным, и поэтому при входе на военную кафедру стояла невысокая подставка с щеткой и баночкой с черным кремом. Здесь же располагалась и тумбочка, рядом с которой нес службу назначенный из студентов дежурный. Главной его обязанностью было доложить начальнику кафедры, что за время дежурства никаких происшествий не случилось. После чего полковник окидывал взыскательным взглядом, хоть и одетого во все гражданское, но все-таки военнообязанного студента, и редко кому удавалось избежать замечаний, связанных с внешним видом.
Вначале четвертого курса, осень выдалась какой-то особо дождливой. Иногда целый день приходилось ходить в мокрой обуви. Приятного мало.
Герке Малышеву какой-то его знакомый презентовал баночку с чем-то напоминающем по внешнему виду солидол. Этой чудо мазью Малышев намазывал свои туфли и бахвалился, что ему теперь никакой дождь нипочем. Все бы ничего, но, когда ему пришлось заступать на дежурство по военной кафедре, выяснилось, что его туфли теперь, сколько их не мажь гуталином, а потом не драй щеткой, наотрез отказываются блестеть. Делать нечего. В этих, ничем не напоминавшие обувь военнослужащего, штиблетах он отправился в наряд.
В положенный час заняв место рядом с тумбочкой, Малышев приготовился встретить рапортом начальника военной кафедры. Однако первым перед ним предстал майор Глебов, прославившийся тем, что, преподавая нам конструкцию спец изделия, оборонил фразу: «Эта алюминиевая деталь сделана из стали».
Малышев, как положено, представился майору. Глебов окинул студента взыскательным взглядом и, узрев отсутствие глянца на башмаках, принялся было устраивать дежурному выволочку, но тот с самым честным выражением лица объяснил, что блеск на туфли навести невозможно. Само собой, Глебов ему не поверил и приказал немедленно вычистить обувь, благо, что обувной крем и щетка были тут же. Пожав плечами, Малышев под бдительным взглядом майора добросовестно наложил крем на свои полуботинки и усердно принялся елозить по ним щеткой. Напрасный труд.
Не веря глазам, озадаченный Глебов не долго думая сам принялся за дело. Согнувшись в три погибели, он как заправский чистильщик обуви минут пять старательно драил непокорные штиблеты Малышева, прежде чем убедился в тщетности своих усилий. Только он успел разогнуться, как в коридоре военной кафедры возник Спицын. Малышев рявкнул:
- Смирно, - и шагнул навстречу полковнику с докладом.
По привычке оглядев внешний вид дежурного, начальник кафедры, когда его взгляд достиг неподобающего вида туфель, на секунду от такого наглого попирания его требований возмущенно замер, а потом стальным голосом осведомился, почему у дежурного не начищена обувь?
- Товарищ, полковник, - тоном оскорбленной невинности, проговорил Малышев, - я на них дома пытался навести блеск и здесь пробовал – ничего не выходит. Вот и товарищ майор тоже самое скажет. Он мне лично только что их чистил.
При этих словах лицо Глебова зарделось как маков цвет, так что Спицын, едва взглянув на своего подчиненного, сразу понял, что студент не врет. К чести полковника он не только ничего не стал комментировать, но даже и бровью не повел, а прямиком направился в свой кабинет. Глебов же униженно засеменил сбоку и чуть сзади его, на ходу торопливо излагая, вероятно, свою версию случившегося.
После этого случая, некоторое время никто из нас не слышал привычных замечаний, вроде тех, что обувь – это лицо военного человека. Однако вскоре все вернулось на круги своя. Куда ж денешься!
Некоторые однокурсники сгоряча потом предлагали коллективно повторить номер с туфлями Малышева, но, в конечном счете, все ограничилось одними разговорами - шутки шутить с военной кафедрой охотников так и не нашлось.
Без устали вокруг больницы
Бежит кирпичная стена.
Худая скомканная птица
Кружит под небом дотемна.
За изгородью полотняной
Белья, завесившего двор,
Плутает женский гомон странный,
Струится легкий разговор.
Под плеск невнятицы беспечной
В недостопамятные дни
Я ощутил толчок сердечный,
Толчку подземному сродни.
Потом я сделался поэтом,
Проточным голосом - потом,
Сойдясь московским ранним летом
С бесцельным беличьим трудом.
Возьмите все, но мне оставьте
Спокойный ум, притихший дом,
Фонарный контур на асфальте
Да сизый тополь под окном.
В конце концов, не для того ли
Мы знаем творческую власть,
Чтобы хлебнуть добра и боли -
Отгоревать и не проклясть!
1973
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
