Уже несколько часов на склонах Фудзи царило небывалое оживление. Прошел слух, что на вершине горы состоится распродажа пепла с апрельского извержения вулкана Симмоэ на острове Кюсю. Поговаривали, что на аукционе будут выставлены не только порции серого вещества, но даже камушки и кусочки лавы. Весенние находки стали неактуальны из-за капризного Симмоэ, который вновь активизировался, потому старый товар и собираются распродавать по бросовой цене.
Улитки, как известно, почти черепахи по скорости передвижения. Поэтому восползание на гору азартные особи начали заранее, с вечера.
Три подруги улитки — Изуми, Мидори и Норико, влились в толпу, оказавшись в первых рядах. Впереди лежала известная по прошлым походам порядком заснеженная тропа, позади — практически бесшумные сородичи, присутствие которых можно было определить лишь по приглушенному гулу голосов.
Улиток Фудзи обожала всегда — не сотрясают гору, как люди, своим топаньем, пыхтят себе да пыхтят, методично взбираясь к вершине. И мусора от них никакого нет – чистюли. Да и собираются улитки вокруг Фудзи в таком количестве не так часто. А сегодня особый день. И хоть Фудзи всякие столпотворения не по душе, но ахатинка по имени Эйка сумела растопить лед в сердце своей давней приятельницы. Эйка уже много лет живет у подножья горы рядом с горячими источниками. Она из тех улиток, которые имеют особый вес в своем обществе. Умная и справедливая, мудрая Эйка всегда готова по первому зову прийти на помощь и ближним, и дальним сородичам. К ней обращаются за советом. К ней идут поделиться радостью. С ней улиточный мир связывает большие надежды. Про нее улитки говорят «наше все». И это правда — ведь только Эйка сумела подружиться с горой, одна Эйка понимает язык Фудзи. В начале далекого XIX века именно прапрапрапрабабка Эйки добилась разрешения для восползания на гору любых улиток: как с мужскими, так и с женскими именами. А до того, так называемым, девочкам знакомство с Фудзи было под запретом. В главном совете заседали улитки, преимущественно имевшие мужские имена. И они ссылались на человеческие законы, которые в Японии правили и принимали именно мужские особи людского племени. Женской половине человечества доступ на Фудзи открылся лишь в 1800 году. И сразу же засуетились и улитки-девчонки. А ведь правда: как потомство производить на свет, так — равноправие, а как мир познавать, так — мальчуганам привилегии. Дискриминация даже не по половому признаку, а по именам, по буковкам. Чушь, одним словом. Но чушь, живущая веками.
Эйка придумала аттракцион с распродажей пепла. Гору уговаривать не пришлось. Фудзи сопротивлялась самую малость — для вида. Время-то зимнее, поток туристов схлынул, скучно стало. А праздник — какое-никакое, а развлечение для бодрствующей красавицы острова Хонсю.
— Акио обещал быть, — сообщила подругам Мидори.
— Врешь, зеленая, — возмутилась Норико, славящаяся своей принципиальностью. — Контрабандисты на аукционы не ползают.
— Он красавчик… — вздохнула мечтательная Изуми. — Я буквально на днях купила у него чудесный кусочек камня с курильского Эбеко. И совсем недорого! Кстати, он хвастался, что смог добраться до Парамушира самостоятельно, и камни собирал лично сам.
— Врет, как обычно, а ты, фантазерка, веришь, — кинула очередную лодку дегтя в душевный разговор Норико.— Он же обычный перекупщик. Не думаю, что Акио покидал пределы Хонсю.
— Ладно, ладно, не спорьте, — Мидори взяла на себя роль арбитра. — Лучше поторопиться, до рассвета несколько часов, поток улиток все плотнее, скоро не протолкнемся, если не поспешим.
Подруги оглянулись, покачали своими «антеннами» в знак согласия и дружно поползли, стараясь держаться, как можно ближе друг к другу.
Вершина Фудзи утопала в дымке, которая в ночи производила зловещее впечатление. В отсутствии на небе луны, закрытой мрачными облаками, она казалась крышкой, которую неаккуратная хозяйка кинула на гору. Причем, крышкой, вяло балансирующей, готовой в любой момент сорваться с пика и прихлопнуть упрямо ползущую вверх всю улиточную братию.
Фудзи, хихикая, наслаждалась событием. Улитки облепили гору со всех сторон, передавая ей свое тепло. Тепла оказалось так много, что снег начал таять и к подножью горы потекли ручейки. Это развеселило Фудзи еще больше:
— А вот пускай теперь поломают головы человеческие ученые, — крикнула она Эйке, с интересом наблюдавшей за паломничеством собратьев, — почему вдруг посреди зимы начались весенние капризы погоды.
— Да спишут, как всегда, на вулканические процессы, — лениво ответила Эйка. — Или… — она хихикнула и почти серьезно добавила:
— Или сменят твое имя на Чихэру — одна тысяча весен…
На научной станции в космосе у дежурного глаза чуть не вылезли из орбит, когда, пролетая над островом Хонсю, он увидел странное явление: снежная шапка Фудзи напоминала головной убор главного героя из любимого экипажем фильма «Девчата» — съехавшая набекрень, она словно была готова в любой момент свалиться с вершины горы.
— Свят, свят, свят… — перекрестился космонавт и включил экстренную связь с Землей. — Срочное сообщение… В Японии что-то не в порядке с вулканом на Фудзи, совершенно не реальное…
Это город. Еще рано. Полусумрак, полусвет.
А потом на крышах солнце, а на стенах еще нет.
А потом в стене внезапно загорается окно.
Возникает звук рояля. Начинается кино.
И очнулся, и качнулся, завертелся шар земной.
Ах, механик, ради бога, что ты делаешь со мной!
Этот луч, прямой и резкий, эта света полоса
заставляет меня плакать и смеяться два часа,
быть участником событий, пить, любить, идти на дно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Кем написан был сценарий? Что за странный фантазер
этот равно гениальный и безумный режиссер?
Как свободно он монтирует различные куски
ликованья и отчаянья, веселья и тоски!
Он актеру не прощает плохо сыгранную роль —
будь то комик или трагик, будь то шут или король.
О, как трудно, как прекрасно действующим быть лицом
в этой драме, где всего-то меж началом и концом
два часа, а то и меньше, лишь мгновение одно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Я не сразу замечаю, как проигрываешь ты
от нехватки ярких красок, от невольной немоты.
Ты кричишь еще беззвучно. Ты берешь меня сперва
выразительностью жестов, заменяющих слова.
И спешат твои актеры, все бегут они, бегут —
по щекам их белым-белым слезы черные текут.
Я слезам их черным верю, плачу с ними заодно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Ты накапливаешь опыт и в теченье этих лет,
хоть и медленно, а все же обретаешь звук и цвет.
Звук твой резок в эти годы, слишком грубы голоса.
Слишком красные восходы. Слишком синие глаза.
Слишком черное от крови на руке твоей пятно…
Жизнь моя, начальный возраст, детство нашего кино!
А потом придут оттенки, а потом полутона,
то уменье, та свобода, что лишь зрелости дана.
А потом и эта зрелость тоже станет в некий час
детством, первыми шагами тех, что будут после нас
жить, участвовать в событьях, пить, любить, идти на дно…
Жизнь моя, мое цветное, панорамное кино!
Я люблю твой свет и сумрак — старый зритель, я готов
занимать любое место в тесноте твоих рядов.
Но в великой этой драме я со всеми наравне
тоже, в сущности, играю роль, доставшуюся мне.
Даже если где-то с краю перед камерой стою,
даже тем, что не играю, я играю роль свою.
И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,
как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,
как сплетается с другими эта тоненькая нить,
где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить,
потому что в этой драме, будь ты шут или король,
дважды роли не играют, только раз играют роль.
И над собственною ролью плачу я и хохочу.
То, что вижу, с тем, что видел, я в одно сложить хочу.
То, что видел, с тем, что знаю, помоги связать в одно,
жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
