Сколько помню свою маму - у неё всегда был карандашик для бровей.
Да-да, именно карандашик, не карандаш. Маленький такой огрызок, только двумя пальцами взять и не выронить.
И всегда была для меня лёгкая загадка - где она брала эти огрызочки. Махонькие такие, с фалангу пальца всего.
Не могу сказать, что мама человек открытый, коему всё запросто, наоборот очень сдержанной, очень вся в себе была всегда.
И вот получается, что при этом, очень сдержанном североуральском характере, всю жизнь она просила у кого-то из знакомых дам кусочек карандаша для бровей. Ну, чтоб отрезали ей. И отрезали. Представить мне это трудно, но факты, как говорят, вещь упрямая.
Эти малыши появлялись у неё, стачивались до того что держать становилось неловко, совсем уж кургузый огрызок выбрасывался, а там появлялся новый, такой же коротышка, или гладко-скользкий, или ребристый, надёжно сидящий в красивых маминых пальцах с такими миндалевидными, выпуклыми, розовыми крепкими ногтями. (Я в бабушку пошла, мне такие ногти даже не снились, у нас с бабушкой они мягкие, неотращиваемые - ломались сразу, и форма - треугольничком невзрачным).
А мама была женщиной красивой, любящей себя в зеркале. Я часто украдкой подсматривала в детстве, как она подкрашивалась.
Глядя в своё отражение, мама делала загадочным и выразительным взгляд, чуть-чуть приподнимала и красиво изгибала брови, капельку расширяла глаза. И подолгу разглядывала своё лицо немного поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, то отдаляя, то приближая зеркало. Просто красотка.
Аккуратно приближя к бровям махонький огрызок карандашика, вела по контуру черным, не сильно давя, чуть-чуть. Брови слегка темнели, и становились, на мой взгляд, похожими на двух черно-бурых лисичек, пушистых и знающих себе цену.
Затем, чуть изменив наклон зеркала и поворот головы, мама подводила тем же карандашиком веки, растушёвывая наружные уголки.
Её серо-голубые глаза сразу становились загадочными, и смотрела мама ими в зеркало так таинственно и значительно, как-будто безмолвно обещала ему что-то.
В те годы (а речь идёт о шестидесятых годах двадцатого века) стали входить в моду стрелки, продолжающие линию верхнего века, и многие дамы ходили как под копирку, с загнутыми на манер старинных усов стрелочками, идущими от угла глаза к виску). Мама так не делала. Она лишь чуть подчёркивала тёмным уголки.
Затем мама красила губы. Всегда светлой розовой помадой. Никаких вишнёых, сливовых, кирпичных оттенков. Только розовый, то с перламутром, то без.
А перед всем крашеньем всегда была пудра, светлая рашель.
Ну и ещё мама обесцвечивала перекисью волосы, блондинка на всю жизнь. Делала начёсы, мода такая тогда пришла. И мне очень нравился симпатичный стожок на её голове.
Одёжек у мамы было мало, жили небогато. Почти всё на себя она шила сама, отдавая предпочтение полутонам и блеклым рисункам, ей шло.
Всю жизнь мечтала о золотых серёжках, а купить их смогла лишь в конце семидесятых, до этого носила славные на вид жемчужные подделки.
И лишь в последние годы её жизни она могла не оглядываясь купить что нравится, да уже и не очень хотелось. Вот ведь обидно.
Помню, принесла как-то ей новые домашние туфельки( у неё ножка маленькая, кругленькая, хорошая обувь очень красиво смотрелась), тапочки на каблучке небольшом, бархатные, с вышивкой...
Сморела она на них смотрела, гладила руками, к ноге примеряла.
Потом вздохнула, и говорит
Эх, дочка, мне бы такие туфельки в двадцать лет...
Когда мама умерла я убрала все её вещи, что раздала, что выбросила. Но всё равно то и дело натыкалась дома то на очки, то на записную книжку, то на карандашик для бровей.
Мне потом знающие люди рассказали, что самые важные вещи, небольшие, надо было с ней вместе незаметно положить, а я-то не знала.
Карандашик мамин у меня в косметичке теперь лежит, как полезу в неё, так сразу маму вспомню с её смешными карандашиками.
Имяреку, тебе, - потому что не станет за труд
из-под камня тебя раздобыть, - от меня, анонима,
как по тем же делам - потому что и с камня сотрут,
так и в силу того, что я сверху и, камня помимо,
чересчур далеко, чтоб тебе различать голоса -
на эзоповой фене в отечестве белых головок,
где на ощупь и слух наколол ты свои полюса
в мокром космосе злых корольков и визгливых сиповок;
имяреку, тебе, сыну вдовой кондукторши от
то ли Духа Святого, то ль поднятой пыли дворовой,
похитителю книг, сочинителю лучшей из од
на паденье А.С. в кружева и к ногам Гончаровой,
слововержцу, лжецу, пожирателю мелкой слезы,
обожателю Энгра, трамвайных звонков, асфоделей,
белозубой змее в колоннаде жандармской кирзы,
одинокому сердцу и телу бессчетных постелей -
да лежится тебе, как в большом оренбургском платке,
в нашей бурой земле, местных труб проходимцу и дыма,
понимавшему жизнь, как пчела на горячем цветке,
и замерзшему насмерть в параднике Третьего Рима.
Может, лучшей и нету на свете калитки в Ничто.
Человек мостовой, ты сказал бы, что лучшей не надо,
вниз по темной реке уплывая в бесцветном пальто,
чьи застежки одни и спасали тебя от распада.
Тщетно драхму во рту твоем ищет угрюмый Харон,
тщетно некто трубит наверху в свою дудку протяжно.
Посылаю тебе безымянный прощальный поклон
с берегов неизвестно каких. Да тебе и неважно.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
