|
Беда иной литературы заключатся в том, что мыслящие люди не пишут, а пишущие не мыслят (Петр Вяземский)
Проза
Все произведения Избранное - Серебро Избранное - ЗолотоК списку произведений
Первое свидание | Посвящается "Решетории".
Друзья, так получилось, давно не был на сайте. И сейчас, выкладывая вещь ПОЧТИ ГОТОВУЮ, у меня чувство, что я вернулся домой. Это 13 глава из романа. MARCO PRETO. Герой встречается с Тенью | Бежал на выход странный девяностый год; цеплялся за дверную ручку, прижимая к груди туго набитый узел краденых надежд. Московские служащие на площадях жадно всматривались в будущее, но видели лишь его сутулую спину. И все равно они были довольны – их согнали на митинг по разнарядке райкомов, чтобы недолго постояв у трибун, тихо свалить по домам. Со сцены дворовая демшиза выкликала отмену руководящей роли, а толпа внизу просто наслаждалась разрешенным прогулом, и на лозунги ей было плевать. Москвичи зевали, покрикивали в унисон ораторам, словно на первомайских демонстрациях, и не подозревали, что через два года встанут замерзать с тряпками у метро, благодаря нынешнему прогулу.
А наша Рота провожала год пустой «чайной» и слухами о роспуске Варшавского блока. Служивые гадали – с кем будем качать связь? Чем нас займут? Пока пилим морзянку с Берлином и Прагой выражение «священный долг» имеет зримый смысл. Убери Договор - что остается?
Одни говорили, что на нас перекинут связи округов. Другие – что расформируют, а солдат раскидают по другим частям ГШ. Оптимисты мечтали, что всех с распадом отправят на дембель. Пессимисты предрекали, что на уставной «Селигер» - головной батальон, где была жесткая дисциплина. Наша рота считалась дублирующей и уставная дисциплина была тоже как бы в дубле.
Больше всех о судьбе части переживали дембеля, Словно от нее зависела их гражданская жизнь. И чем ближе подходил заветный срок, тем живей они спорили о будущем Роты и с жалостью смотрели на нас.
«Отправят вас на Селигер - так и не всосете, зачем год отлетали. Не познаете старость!»
Но нам было плевать на их жалость. А уж перевод на Селигер и подавно не казался катастрофой. Мы лишь мечтали, чтобы они сами, наши ненавистные деды пропали с глаз долой, провалились в свои харьковы, черниговы, липецки и тамбовы. И мы не с «надеждой смотрели вперед», а с ненавистью и озлоблением назад. Поскольку их «счастливую старость» познали на своей шкуре. И потом, нам и в голову не входило, что у нас вдруг появятся собственные невольники. С какой стати? Хотя…
Три дня назад отгудел День приказа и нас перевели на третий период. Почти перестала ныть отбитая ремнями задница. Правда, мы еще не настоящие «птицы», а «бумажные». «Бумажки» - так презрительно именуется наш статус. И останемся ими до отъезда последнего дембеля, или – до прихода молодняка. А вот когда приедет молодняк и служба ляжет на свежие плечи, - исполнятся наши мечты о сне после подъема, о книжке на боевом дежурстве, о… Уже сейчас чужие постели мы не застилаем. И не боимся рукоприкладства: наказывать нас теперь не положено. Но послать на три буквы старший период еще не имеем права. Те, кто попытался - получил на орехи. Как я, например.
Позавчера я попробовал пойти в отмах. Мы помогали в столовой смешанному наряду «стариков» - радийщиков и засовцев. Радийщик там был один – дембель Тимоха, очкастый, длинный и инфернальный. Нас прислали помогать одному ему, потому что «засовцы» нам были никто и ничто. Тимоха был по мойке. И меня поставили на мойку. Но «засовцы», увидев помощь, тут же обрадовались и бросили работу. Они бегали по пустому залу столовой и кидались в друг друга хлебными огрызками. Двое моих корешей чистили картошку в холодных цехах. Я в одиночестве тер миски над квадратными баками с горячей водой. Тер, как и положено свежеиспеченному старику: спокойно и не торопясь. И не спешил – я свое отлетал. Но к залу я был ближе всех. И бывшие птицы, новоиспеченные деды, то и дело забегали на мойку и делали нервные замечания. Им не терпелось пойти к телевизору. А я не обращал внимания. Но когда на меня прикрикнул телеграфист Шавыра, чтобы я резче работал – потому что мне еще и зал убирать - я его послал на три буквы. Вот еще, с какой стати я буду работать за бывших птиц? Мы уже почти ровня. То есть я переспросил, что будет, если я его пошлю, на что Шавыра хладнокровно сказал – «что обычно, в душу получишь и отожмешься» и я тут же его послал. Он удивился, замахнулся, но я увернулся и дернулся в ответ. Когда мой кулак на излете ткнулся в грудь толстому свежеиспеченному «деду» тот закатил глаза, словно падал в обморок, потом заорал и бросился на меня, как взбесившийся шкаф. На его ор из цехов выскочили засовцы и наш дембель Тимоха, и меня так уделали, что я потом еще два часа с трудом дышал. Когда вернулся, казарма уже вовсю судачила о моем новом подвиге: «бумажка» поднял руку на «деда». Дембеля смотрели то ли настороженно, то ли разочарованно. Из засовских взводов доносилось возмущенная перепалка с нашим замком – Магой Марадовым. Что они говорили – было не слышно, но общий настрой понимался без слов: засовцы требовали крови, жаждали, чтобы наши деды снова отвели нас в сушилку и показали, где раки зимуют. Но он только и сказал, веско покачав черной красивой головой: «Торопитесь, торопитесь, бумажные». Засовцев никто не любил – они были ушлые, не ходили в наряды, сидели по двухсменке под землей и Роту не чувствовали. В самом деле, кто ж в здравом уме будет наказывать отлетавших год «птиц», когда через месяц они станут главной опорой Неустава? Но во всех расположениях в этот вечер рычали на «бумажек», заставляя без конца наводить порядок, ровнять кровати, строиться на время и делали бесконечные переклички. Правда, без насилия. Рота дала нам понять – дергаться пока рано.
И все же время делало свое дело. Старичье день ото дня становилось рассеяннее, слухи о формировании дембельских партий взрывали экстазом их ряды, и они уже не замечали одного, другого, третьего… Даже наоборот, изменяя Неуставу, выслуживались перед старшиной и усердно козыряли презренным «звездунам»…
А мы ходили притихшие и злые. Долгожданный третий период ничего не изменил.
Вот с такими настроениями заканчивался год.
Когда нечего делать, стремишься, чтобы все считали тебя крайне занятым.
В преддверии роспуска Варшавского договора, командование озабоченно предъявляло свою нужность: то и дело объявляло тревоги, перебрасывало союзные сети, и тогда в подмосковный лесок по узкой просеке чухало уже не пятнадцать человек, а все пятьдесят.
Как и сегодня.
С утра ожидался «девятнадцатый вариант». Это означало, что на главный узел опять упала атомная бомба и его внутрисоюзные связи бросили на нас. Восемь утра. Октябрь 1990, четвертое число.
Рота медленно выползала на плац. Казарма опустела - вся старость мылилась свалить на Центр в преддверии проверки, что обычно сопровождает тревогу. Она чистила сапоги, застегивала шинели, получала в оружейке противогазы. Озадачивала нас – меня и напарника – стащить химзащиту на плац и подготовиться к трудной смене: взять конверты и ручки, запастись детективами и прочим, что поможет скоротать войну.
Из молодых были лишь я со Славкой Платонцевым. Взяли нас согласно специализации. Я мог работать за троих, в любой сети, даже с моряками. Платон великолепно искал курево у гражданских, шакаля по их постам с плаксивой рожей. Каждую неделю служащие верили, что у него день рождения и ублажали дармовщиной.
День начинался сумрачно. В небе будто разлили старую сметану – белые плотные куски перемежались тусклым, водянистым маревом.
Возле массивной двухэтажной казармы, парочка сонных дневальных вяло махали куцыми вениками. Около них, в заломленной на затылок фуражке, пружинил на тонких ножках старшина. Он гнусавил и размахивал ладонями, требуя сметать все в мусорные кучи, а не разбрасывать как попало. Год назад прибывший с «Селигера» он до сих пор не привык, что служивый может плохо сметать мусор, не слышать приказов, не ходить строем, смотреть телек без разрешения. Едва Батянов отворачивался, дневальные играли пылью в русский хоккей – шварк веником, словно кривой клюшкой, шварк. И пыль, едва взлетев в воздух, тут же опускалась – намокшая от ночных заморозков. Рутина.
Из Роты вышатывались люди с ремнями в руках, на ходу запахивая шинели. Проходили через беседку-курилку на широкий пустынный плац. дымили на ходу, сбрасывая бычки под ленивые веники дневальных, и становились в строй, сопровождаемые недовольством и руганью
Строиться по росту у нас было не принято. Колонна формировалась по Неуставу: деды внутри коробки, а в боковых рядах – молодые. Болтливого дылду Приходченко всегда гнали в арьергард, чтобы он, по рассеянности расслабив кишечник, не сбивал остальному строю дыхание. Меланхоличного блондина Мишку Казановского, хромого по дворянскому происхождению, никто не мог выкурить из середины. Хотя место Михи было ближе к хвосту, потому что он, рассеянно ковыляя в середине, сбивал шаг всему строю
Вот и сегодня картина повторилось. Потирая красный от холода нос, Приходченко мостился в последнюю шеренгу с рябоватым, мрачным как сфинкс Глухаревым. Крохотный курчавый Панов оживленно болтал в середине с хромым, вечно удивленным Михой. ДжумА – сержант Джумаханов - встал в первую шеренгу. Коренастый приземистый казах, широкоскулый – лицо походило на треугольник, и раскосо, по-чингисхановски гордый, он всегда пролезал в первую шеренгу, компенсируя маленький рост – и никто не удивлялся. Строй по Неуставу для того и нужен, чтобы чувствовать себя Человеком. Если ты мал – ты вырастешь. Если ты слишком велик – ты всегда уйдешь в тень. Только если ты тормоз – тут ничто не поможет.
Худой фриц Витька Небзак уже возвышался по центру, словно опорная жердь для шалаша. Он препирался с вытесненным бровастым Чачей, славным грузином с сухим шелестом вместо голоса. Если Чочадзе общался с кем-то впервые, собеседник сразу начинал озираться в поисках пробитой шины. Не найдя источник звука, вглядывался в удрученного Чачу и заново расшифровывал сухой ветер… В строй то и дело врезались новые деды, выпихивая на край раздраженных, но повинующихся птиц.
Вечные залетчики Фадеенков и Благой, земляки из Соланска, перетаптывались в сторонке. Они сами себя назначили флажковыми, и потряхивали в нетерпении красными тряпочками. Ими они тормозили поток машин, чтобы перевести строй через шоссе. Сами перемещались отдельно прогулочным шагом, весь путь, все сорок минут до Центра. Быть флажковым – все равно, что почувствовать себя гражданским человеком. Тебе не нужно слушать счет, не нужно видеть перед собой чей-то затылок. Нет, глаза любуются пейзажем, голова крутится туда и сюда, а душа поет, словно впереди дискач или свидание! А главное – остальные чешут в одну ногу, плечом к плечу и тебе завидуют. Счастье…
Перед шеренгой хмурился начальник смены. Капитан Волк, несмотря на свои сорок лет и хищную фамилию «звезд» на погоны не нахватал. Его физиономия была толстогуба и ко всему снисходительна. Большинство «звездунов» отпускало усы, а Волчара брился гладко, до блеска, чтобы кожа казалась юной. Правда, из-под фуражки двумя тонкими ручьями стекали серебряные бачки, а чисто выскобленные щеки к вечеру убелялись, словно у матерого однофамильца. Но добродушный характер не спрячешь, и поэтому на капитане ездили все – и солдаты, и офицеры. Штабные «звездуны» его не понимали, а на центре связи его ценили как крутого спеца. Ему было сорок лет, и он был из тех, кого в армии называют «вечный капитан». На которых и держится вся служба.
Обычно снисходительный, сейчас он следил за фокусами солдат без восторга. Перестроения напоминали пальцы шулера, тасующие крапленую колоду. За такой расклад ему не поздоровиться.
- Все собрались? – спросил у сержанта Гордякова, дымящего на плацу.
- Так точно, все, – ответил Гордяков и выкинул дымящий бычок.
- А теперь встаньте, как положено. Ганденко дежурный.
Дежурный по части либо сидит в штабе и читает газету, либо всюду сует свой нос и портит людям жизнь. Гадать, чем займется Ганденко, не приходилось.
- Как? – не понял Гордей, - а где Буслаев? Он же вчера заступал?
- Буслаев на тревоге, – невысокий капитан озабоченно потер ладони.- Ганденко уже в штабе. Сейчас придет проверять смену.
По смене пробежал ропот: что?! Ганденко – по части?! Начальник боевой подготовки, отъявленный «звездун» и фанат Устава?!
Флажковые переглянулись, перекинули через плечи противогазы и быстро заковыляли на КПП. Для Фадея, застуканного пьяным, Ганденко в свое время выхлопотал «губу» - и его специально вывозили в зловещие «алешинские казармы», где штрафников приковывают наручниками к стенам. А Благого, пойманного патрулем в самоволке, классного телефониста, он недавно снял с БД и приказал не выпускать из нарядов. Что и исполнялось, пока не объявляли тревогу. Но по варианту всех специалистов снимали и отправляли на Центр. Родину защищать – это вам не Устав чтить. Родину здесь берег Неустав! Только не путайте Неустав с «дедовщиной». Ничего общего.
- Слышали или в уши долбимся? – глухо прошамкал Гордяков. – Г..дон по части, кому стоим?
- Гордяков, - укоризненно произнес Волк и потер перчаткой губы.
- А что я сказал? – ухмыльнулся тощий сержант и тряхнул русым чубом.
Строй еще секунду помедлил, но беря в соображение неприятную встречу, забыл про комплексы и перестал искать свое «Я». Изобразил вялое перестроение кремлевских курсантов: низкорослики заковыляли в конец строя, кто повыше – в начало. - Джума - в хвост, великан Приходя вместе с Глухаревым - в первую шеренгу. Один лишь Одил Касамов – узбек с фюрерскими усиками и хитрющими глазами – остался стоять за мной. На него, похожего на Чаплина, никто никогда не сердился, и Одил порой специально нарывался на замечания, вызывая улыбку у старшины и офицеров.
Тут же все вспомнили про подсумки. Там вместо противогазов лежали книжки и конверты. Мигом в роту со связками хб-шных хотулей побежали посланцы. Панов толкнул рядом Славку Платонцева – Пан тащил целую библиотеку.
Славка собрал подсумки, словно гроздь винограда, и косолапо просеменил в казарму
Смена оправлялась, подтягивала ремни, суетливо распределялась по росту, поправляла противогазы, бойцы переругивались, беспокойно поглядывая на штаб. вздыхая, прятали конверты и ручки в карманы шинели. Вернулся тяжело дышащий Славка, протянул Панову подсумок с круглой жестянкой и маской. Потом все посмотрели на Волка.
Пора было сваливать. Сваливать, и не ждать. Но Волк не решался: даже если объявят тревогу, просто так от Г…на не уйдешь. Он все припомнит, и после тревоги объявит взыскание. Потому что Ганденко - задерганный бездельем штабной фанатик, с комплексом несовершенного подвига. Он цепляется не только к солдатам, но и офицерам. Ему нельзя просто козырнуть. Солдат должен отчеканить строевой шаг, а «звездун» - взять под козырек, словно рядом министр обороны. Если есть, за что прицепиться – он прицепится и в раздражении доведет себя до эпилептического припадка. И его надтреснутый ор будет слышен на весь гарнизон, а слюна из перекошенного рта долетит до Калужского шоссе. Тем более с такими флажковыми… Фадеенков с Благим для Ганденко словно красная тряпка, с ними задержка для смены обеспечена минимум на полчаса. А посты пока не заняты специалистами. Если сейчас объявят тревогу – у смены всего десять минут. А пешком до центра – не меньше сорока… Кстати, а где флажковые? Уже выскочили за ворота? Хорошо.
Вообще, смену, заступающую на дневное БД , никогда не проверяли. Ровно в восемь сытый, перепоясанный, с болтающимися на боках подсумками строй бодро вышлепывал за ворота. Спокойно следовал на центр, где переодевался в подменки и тапки, и садился к аппаратуре по боевым постам. Но по Уставу дежурный по части должен убедиться, что солдат чист, выбрит, и одет по форме, знает свой боевой расчет и вообще, не замышляет на узле ГШ никакой диверсии…
Тем более, в ожидании тревоги, когда в часть может приехать сам генерал Колембо. Нужно обязательно проверить форму одежды. Это главное. От нее зависит вся предстоящая работа в сетях. А у солдат никогда не бывает все в порядке с формой. Подсумки солдаты используют, чтобы носить книжки, и дай бог, чтобы только книжки.
Капитан Волк невесело хмыкнул.
Словно сочувствуя, наряд по КПП заранее открыл нам ворота: зашумели коричневые щиты с золотыми звездами и разъехались, открывая путь в гарнизон, к жилым домам, «хрущебам» и булочным. Строй опять посмотрел на капитана. Волк нахмурился, наклонился к Гордякову и велел быстро прочитать боевой расчет. Гордяков с энтузиазмом раскрыл красную папку и затарабанил:
- Смена, слушай боевой расчет: пост зас - Благой, Шавыра, Щеголев.
- Здесь, здесь, здесь» - быстро, горохом посыпались неуставные ответы…
Вдруг где-то далеко громко хлопнули двери.
Из двухэтажного штаба вышла долговязая фигура с красной повязкой.
Повернулась к КПП, заметила открытые ворота и сипло залаяла. Испуганные ворота тут же заскрипели шестернями и задвинулись назад.
Фигура развернулась к плацу. Строй подобрался, и застегнул под горлом крючки на шинелях.
Ганденко выверял каждый шаг, делая паузы перед тем, как поставить каблук. Надраенные голенища сапог, словно две зеркальных трубы, сверкали и пускали «зайчиков». Еще из дежурной комнаты он со злорадством наблюдал как смена торопливо вела перекличку. Видел суетливые кивки в сторону окон, и характерные открывания рта, произносящие его прозвище. Да, он был в курсе, как его называют. И теперь, сдвинув серые брови, Ганденко шел подтвердить статус-кво. На рубленном лице с длинным сплюснутым носом, крылья которого надувались, словно капюшон кобры, едва он начинал орать, царила гримаса презрения. Да, он понимал тщетность своих усилий, он знал, что солдата не заставить застегиваться как положено, отдавать честь, таять от счастья при виде командира, звонко рявкать, откликаясь офицерам и радовать глаз кремлевским шагом. Но ничего поделать с собой не мог. Да и, наверно, не хотел. Ему доставляло садистское удовольствие загонять человека в футляр, в котором жил и он сам.
Капитан скомандовал «равняйсь, смирно», поднял руку к козырьку. Ганденко небрежно отмахнулся, завел руки за спину, и процедил уголком рта.
- Отставить. Еще раз рассчитайтесь.
- Отставить! – напряженно скомандовал капитан. - Гордяков, повторите боевой расчет.
Серега прогнал с лица вялость и теперь выглядел оживленным, радостным, словно нашел карту с сокровищами. Он деловито развернул красную дерматиновую папку. Достал лист с фамилиями и причудливыми аббревиатурами боевых постов – пусть Г..н увидит, что он свежий, а не месячной давности.
- Боевой расчет, - прокашлялся Гордяков. – дежурная смена: пост зас-телефония: Благой, Шавыра, Щеголев.
- Я – пробасил грузный Шавыра
- Я, - пискнул тоненький Щеголев.
- Пост бе-пе четырнадцать…
- Стой, Гордяков. – Ганденко вытянул шею, - Благой заснул. Благой!
Строй молчал.
- Благой, почему я тебя не слышу? Кто тебя снял с нарядов? Благой?! – резко произнес Ганденко. Он тронул фуражку и зашарил глазами по смене.
Солдаты отводили взгляды. Капитан смущенно кашлянул.
Подполковник насторожился.
- Благой?! – зычно переспросил Ганденко. Не найдя наглый прищур раздолбая, возмущенно уставился на Волка. Тот перетаптывался с ноги на ногу.
- Рядовые Фадеенков и Благой назначены флажковыми, – тихо произнес капитан.
- А па-ачему вы их отправили с развода?! – слова Ганденко не крикнул, а выплюнул словно яд. Обернулся к казарме, где старшина показательно суетился возле дневальных, и пролаял: – Старшина! Батянов! – Фока обернулся к плацу, вытянулся в струну. – Батянов, верни с капепе флажковых!
Фока козырнул, и что-то прогнусавил одному из солдат. Махнул рукой на ворота. Усатый дневальный степенно прислонил веник к стене и, потирая замерзшие руки, с удивлением воззрился на старшину. Это был светловолосый дед Згамук, приземистый столяр, на время тревоги выкуренный из своей норы. Морзянку он давно забыл, но старшине ответил, как положено по Неуставу: «ец», после чего не торопясь двинулся вдоль здания
- Куда? Старшина, я тебе приказал, тебе лично! Эти найдут! – завопил Ганденко.
Строй одобрительно захихикал, украдкой делая Згаме неприличные жесты. Ганденко поморщился. Невольно он как бы поощрил неуставные порядки.
Старшина замахал руками. Солдат нехотя вернулся к уборке, взял веник и сокрушенно оперся на него, словно хоккеист перед вбрасыванием.
- Капитан, вы почему отпустили флажковых? – начал себя накручивать Ганденко.
Тут Фока снова замахал руками, привлекая внимание. Но поднявшийся ветер глушил его робкие вопросы
- Да что еще неясно, Батянов? – недовольно гаркнул Ганденко, перекрывая вихрь.
- Кто флажковые, товарищ подполковник? Кого вернуть? – отчаянно переспрашивал старшина, придерживая фуражку.
- Благой и Фадеенков! – гневно проревел Ганденко. Старшина отдал честь, и, продолжая придерживать фуражку, быстро потрусил вдоль стены. С плаца было видно, как он забежал за угол, перейдя на шаг, прошел короткий отрезок вдоль торца, поднялся на крыльцо и скрылся внутри приземистого загона КПП.
Гордяков прокашлялся и близоруко углубился в папку.
- Бе-пе четырнадцать: Казановский, Фадеенков, Касамов,
- Я… я… - внятно, по-уставному отвечали из строя деды.
Вообще-то по Уставу следовало озвучивать и звания. То есть не просто читать: Иванов, Петров, Сидоров, а – рядовОй Иванов, рядовОй Петров, рядовОй Сидоров. Но для ускорения поверки звания опускались. Хотя про себя Гордей не забыл:
- Начальник дежурного расчета бе-пе четырнадцать – старший сержант Гордяков - Я-а! – довольно хрюкнул Гордей, - Пост бе-пе: Платонцев, Кошкин.
- Я… я…
- Башня: Годына, Цымбал, Приходченко, Глухарев.
- Я… я… я… - громко отвечала «релейка». Релейщики сидели в стометровой башне за железной дверью, словно гномы в норе. Со своего поста они связывались с БУСами, бортовыми узлами связи - самолетами, ретранслирующими сигналы. Дверь их поста выходила прямо в лес. Летом они постоянно самовольничали за орехами и грибами, бывало, готовили в чаще еду на тайных кострах, но поймать их еще никому не удавалось. У радистов укоренилось железное мнение, что туповатые релейщики где-то все-таки жарят в кустах ежей. Иначе как объяснить их повальное недержание кишечника?
- Вариант ка-ве девятнадцать, усиление бе-пе: Панов, Сом, Небзак…
- Я.. я…я… - по-уставному аккуратно отвечали голоса.
- Джумаханов, Чочадзе, Кубовский, Тарабрин, Айзерман, Чуб, Садыков,
- Капитан, а почему смена не знает направлений? - нетерпеливо перебил Ганденко. Нижняя челюсть чуть отвисла, рот приоткрылся косой чертой. Кэп растерялся.
- Никак нет, - отвечал Волк, не понимая придирки, - все расписаны по постам.
- Как же расписаны? А где полный доклад? - дежурный впился глазами в пухлого офицера. - На каких радионаправлениях Панов и Сом? Сом, ты знаешь, в какой сети сидишь? – Ганденко бросил издевательский взгляд на высоченного Сома, и тот сразу уменьшился. У Сома кроме высокого роста был огромный нос, маленькие глаза и задумчивые, интеллектуальные интонации.
- Знаю, конечно, два года сижю, - тихо пробормотал Сом и отвел глаза.
- Вы как проводили инструктаж? Они вообще готовы к ка-ве девятнадцать? На авось полагаетесь? Эти… - он брезгливо показал перчаткой на Сома с Паном, - одной ногой дома. Почему их поставили по тревоге? Панов, где твое направление? - Ганденко вытянул голову, и поискав в конце строя, где стояли самые низкорослые, рявкнул. - Сержант Панов!
- Я!
- Выйти из строя.
- Ец. – тихо сказал Панов, и, давя ухмылку, сделал два шага вперед.
Ганденко секунду рассматривал крохотного наглого сержанта.
Над плацем гулял ветер. В пустой казарме к окнам прилипли свободные солдаты, сплошь «бумажки», и радовались, видя, как на плацу гнобят дембелей и бумажных «дедов».
- Товарищ подполковник, разрешите? – басовито подал голос Гордей, - у нас боевые расчеты не менялись полгода. Панов на две…
- Отставить! Сержант Панов, - зычно произнес Ганденко, сверля глазами строй. От него не укрылась опускание званий.
- Я! – еще раз хитровато отвечал похожий на гнома Пан.
- Направление и позывные сети, – скучно произнес Ганденко, поводя глазами по низким тучам.
- Направление номер двенадцать: Биатлон, Аномалия, Крещатик, Акация, Нарцисс, Легенда.
- Отвечайте по форме! – раздраженно бросил Ганденко и заложив руки за спину, повернулся к строю спиной. Дневальные возле казармы, согнувшись в три погибели, тоже украдкой наблюдали уставную задрочку. Она была гораздо интересней уборки. Ганденко высоко поднял сжатый кулак, и метлы снова лениво зашуршали по асфальту.
- Направление номер двенадцать, западный военный округ, – недоуменно произнес Панов, ища поддержки: полного доклада с локациями узлов никто никогда не требовал.
- Узлы связи: Биатлон – Потсдам, Аномалия – Дрезден, Крещатик – Веймар, Акация – Галле.
- Нарцисс, Легенда?
- Нарцисс, Легенда – тамбуровские корреспонденты, – бодро закончил Пан, – нам их знать не полагается!
С «тамбуровскими корреспондентами» связь ведется вслепую. То есть - вглухую. Тебе приносят криптограмму и после троекратного отстукивания позывного, ты просто пуляешь содержимое в эфир, плавно нажимая на клавиши датчика с определенной скоростью. И не ждешь ответа. Никто тебя не перебивает кодировкой «щлс» - работайте медленней, как любят это делать ПУСы – полевые, включающиеся лишь на учениях узлы, где операторы пугаются датчика, или «щлж» - работайте быстрей, как это делают несчастные мореманы, что за три года на своих плавучих кастрюлях превосходят в морзянке лучших ас-радистов мира. Тамбуровский корреспондент – самый прекрасный! И еще загадочный. Возможно, он вообще не узел связи и не воинская часть, а - секретный агент! Просто – человек! И возможно – женщина. Да, та самая, забытая еще со времен «Семнадцати мгновений», круглощекая поседевшая радистка Кэт, замурованная где-нибудь в полуразрушенном подвале, сейчас сидит и ждет сеанса связи, чтобы записать в блокнот напиленную Паном цифирь…
Развод продолжался. Допросив еще нескольких солдат, Ганденко поскучнел.
Гордяков сложил папку, скомандовал «равняйсь-смирно», и доложил Волку об окончании расчета.
- Равняйсь, смирно! – скомандовал Волк, приложил руку к козырьку и повернулся к задумавшемуся подполкану. – Това…
- Отставить, – желчно сказал Ганденко. - Осмотрите подсумки.
- Смена, противогазы к осмотру! – бодро гаркнул капитан и втихаря поморщился, отвернув от Ганденко полное лицо.
Штабная суть проявила себя. Вот зачем он затребовал локации, в которых ничего не понимал? Ведь все равно вернулся к старому проверенному способу поиска нарушений. Только время потратили зря. А не дай бог сейчас объявят вариант…
Смена нехотя полезла в брезентовые хотули, пошебуршалась и достала противогазы. Сизые маски лупато засверкали стеклянными кругляшами.
- Отставить, – передумал Ганденко. Он потер висок, и перекошенное лицо на секунду приняло человеческий вид: что означало явление в мозг изысканной подлости. Едва люди попрятали противогазы, Ганденко рявкнул:
- Смена-а-а-а! – пауза, - Газы!
Вновь зашуршали подсумки, сбивая пилотки, руки резво натянули маски на головы. Вскоре кто-то нагибался, подбирая пилотки, кто-то устанавливал солдатский убор на скользком от резины черепе. Противогазы с короткими хоботами завертелись, словно веселые слоники.
- Отставить цирк! – прошипел дежурный.
Шеренги замерли.
- Разведите строй. – процедил Ганденко.
- Первая шеренга - три, вторая - два, третья - один шаг вперед, шагом… марш! – с досадой скомандовал Волк, и посмотрел на часы.
Ударили каблуки – раз-два.
Ганденко двинулся вдоль строя, то и дело останавливаясь у вызывающих подозрение фантомасов. Он протягивал руку к подсумкам, оттягивал ткань на пустых хотулях, заглядывал внутрь, ища бумажку, книжку, или, о счастье! – бутылку. Но сумки были пусты.
Шумел ветер. Было тихо. Только скрипели яловые сапожищи подполковника Ганденко.
Подмосковье, узел связи, отдельная рота. Плац, размером с половину футбольного поля, голый асфальт и пятьдесят человек в три шеренги ожидают окончания измывательства.
Блестят окна двухэтажной казармы. В них довольные лица солдат, им нравится этот спектакль.
Пройдя туда-сюда, Ганденко вдруг остановился, быстро запустил руку в подсумок, и вытащил несколько конвертов.
- Ага!
Снова подскочил к капитану. потрясая конвертами, словно снятым с врага скальпом.
- Смирно! – и холодно-кровожадно – Так, это кто? Фадеенков?! Фадеенков!
Ну-ка, снять противогаз, Фадеенков! Капитан, отбой!
Фадеенков мерещился ему в любом нарушителе. Даже в толстом и косолапом, что медленно стягивал маску.
Строй хихикал и перешептывался: «Г..ндон на ручнике»
- Смена, отбой команды «газы» – сказал Волк.
Солдаты сняли противогазы, а жертва, пытаясь оттянуть расправу, обнажала конопатый лик медленно, судорожно тыркаясь пухлыми ладонями то в шинель, то в карман, то в подсумок… Ганденко злорадно ждал. И вот вылезла огненная шевелюра, а трясущиеся губы довершили образ лже-Фадея, а на деле – рыжего Репы Платонцева, моего одногодка. Он единственный забыл вытащить из подсумка конверты.
Смена хихикала.
- А Фадей рыжим стал.
- Фамилия? – подобрался, осознав свою ошибку Ганденко.
- Рядовой Платонцев. – упавшим голосом ответил Славка.
- Сколько служите?
- Год, – пробормотал Платон.
- Го-од! Как это у вас говорят: «постарели», да? Пять нарядов! Капитан, передайте старшине, чтобы завтра поставил его в столовую. Лично проверю. – Ганденко пожевал воздух обвислыми губами, лицо его поскучнело. Он поправил красную повязку, скривился, уничтожая взглядом строй. Повернул голову, посмотрел на довольных дневальных, переставших мести - и челюсть на лице резко ушла в бок, лицо опять дежурно перекосилось. Он заложил руки за спину и направился к старшине, что громко визжал и преувеличенно придирался к уборщикам, в ожидании нагоняя за не найденных флажковых. Дембеля-дневальные опять завращали метлами словно ржавыми пропеллерами – сонно и на одном месте.
Вскоре надрывные крики Ганденко раздались у крыльца.
А смена рванула за ворота. По гарнизону неслись резвым наметом, словно эскадрон, скачущий из лепрозория. Перевели дух только в лесу, на неширокой просеке. Среди елей и сосен строй немного расслабился. И Волчара повеселел, поправил козырек фуражки, похвалил бодро:
- Я думал – хана, у половины книжки! Молодцы!
- Г..дон же дежурный, – авторитетно отвечали ему, – Верная банка.
- А Платон тормозит как всегда, - прошамкал Гордяков, и хлопнул несчастного Плота по плечу. Сержант шел возле строя следом за Волчарой. Конопатое лицо Платона скуксилось и стало походить на сжатую губку.
- Бумажные ошалавились. – ворчал строй, – три дня с приказа, а они уже в разнос пошли.
- Платонцев принял удар на себя, – не согласился Волк, сдерживая шаг. Строй не торопился, и Волк невольно его обгонял, - Штабному что главное? Пар выпустить - в кабинете самая тяжелая служба. А Платонцев у нас сработал громоотводом.
- Точно-точно, - соглашалась смена, - рыжим громоотводом. Если бы не встал на ручник, мы бы еще на плацу умирали. Г…ну плевать на Родину. Подумаешь – тревога! Главное, книжку найти…
Платон, слыша похвалы, переставал сопеть и успокаивался. На лицо вернулось самодовольное выражение деревенского гармониста. Волк посмотрел на часы, и озабоченно покачал головой.
- Гордяков, опаздываем!
- Смена, шире шаг! Раз, раз, раз-два-три… Раз, раз, раз-два три… Миха, бля, ногу подбери!
- Я н-не могу, у м-меня мозоль. – бурчал сутулый блондин.
- Тогда в конец строя п…дуй, кусок недоделанный.
Казановский еще не кусок. Но, поскольку его белые ручки отторгают любой физический труд, и делать на гражданке он ничего не умеет, он вскоре покидает Роту ради школы прапорщиков. А еще он при ходьбе подволакивает ногу, как говорилось выше, отчего его гонят в конец строя. Вот и сейчас, еще перед шоссе все деды сызнова заняли положенные Неуставом места, и теперь, окруженные молодежью, беззаботно вели светские беседы. Только релейщики Глухарев и Приходченко застряли в первой шеренге, как не дергал их из второй насупленный узкоглазый Джума. Ведь шагая в первой, ты итак почти на гражданке - впереди никого нет…
Строгий казах отстал и расположился за мной.
Смена ускорила шаг. В мерном покачивании стиснутых плеч и грохоте толстых подошв ты не идешь, а словно едешь, и не твои ноги долбят по асфальту, а чьи-то другие. Или вообще у тебя нет ног, а это дружно шагающая сороконожка гулко шаркает по дороге, скрытая полами шинелей, и мы просто едем на ней и удивляемся миру…
Я смотрел на макушки деревьев, на редко падающую холодную крупу, и казалось, на фоне облетевших крон мы не идем, а стоим, и это сам лес едет мимо нас, сменяясь небольшими буграми, ямами, густыми лысыми зарослями орешника, тонкими белыми березками, стариковскими елями. Он вдоль просеки сер и одинаков – посмотришь по сторонам – одна картина. Минут десять строй интенсивно долбил подошвами, потом Волк посмотрел на часы и довольно крякнул: догнали график. Сделал знак перчаткой - мы пошли медленней. Снова можно было поговорить по душам.
Смена вернулась к излюбленной теме «вечного капитанства».
- Тыщ капитан, а сколько Г..дону лет?
- Разговорчики в строю. – благодушно отвечал капитан, поправляя козырек и хихикал. – и не Г..дону…- со смаком повторял он, - не Г..дону, а… что? А подполковнику Ганденко.
- Ну, тыщ капитан! – снова канючила шаркающая братия, – ну, сколько?
- Что-то около сорока. – равнодушно отвечал капитан, не чуя подвоха, - точно не знаю.
- А Сюсю?
- Кому-кому? – рассеянно переспрашивал Волк, - Сюсю?
- Майору Маралову, депеенце.
Сегодняшний дежурный по Центру, который будет нас инструктировать, получил кличку «Сюсю» за свою шепелявость и вредность. Он был мордатый беспокойный вычислитель, и вечно мешал спать на боевых постах, заскакивая на них без предварительного вежливого покашливания.
- А…. Маралову в январе сорок один, – Волк довольно потер под носом, - Обещал накрыть поляну. Мы с ним из одного училища.
Строй выжидал пару секунд, чтобы главный вопрос прозвучал как можно более смачно и вкрадчиво уточнял:
- А вам, товарищ капитан, сколько лет?
- Мне? Лет? – удивленно отзывался кэп, - О, мне всего тридцать девять! Я еще молодой!
- А почему вы даже не майор? Когда вам присвоят?
- Да говорю, я пока молодой, - ухмылялся капитан, быстро касался пальцем черного околыша. Потом бросал на вопрошавших озорной взгляд. В строю хихикали и поглядывали тоже по-дружески.
- К полтиннику кинут звезду, - Волк беззлобно улыбался, - а там бог их знает… И, кстати, Ганденко по-своему прав, - капитан на ходу хитро менял больную тему, - это я к вопросу о химзащите. На любой войне без нее смерть. Сунешь в подсумок детективчик, а тут обстрел - и амба. Кто вам гарантирует фугас или осколочный? Думаете - простой снаряд, а вам привет с ипритом. Или эйдшед орандж, как во Вьетнаме. А у вас книжка в подсумке. А?
- А вы были во Вьетнаме?
Это спрашивал фанат боевых действий Юрка Кубовский – качок, всезнайка и львовский западенец.
- Во Вьетнаме нет, я еще учился. О Вьетнаме мне советники рассказывали. А в Анголе побывал в восемьдесят первом, прямо в безобразие угодил… Так слушайте – спохватывался кэп, - я же что хотел сказать, главные потери возникают отчего? От угара, да… Как «откуда» угару взяться? Да от пожаров! Где война – там пожары, однозначно. Поэтому противогаз – держите под рукой. Он хоть как-то поможет. И о конвенциях не мечтайте. На войне все средства хороши для победы.
- Войны отменили, – хихикал строй, – мы теперь со всеми дружим.
- Ну да? - иронично улыбнулся капитан. – вьетнамцам об этом расскажи. Янки полезли - поливали, чем попало. И иприт, и зарин, и фосген. В джунглях кого стесняться? После применения уже и некого. Ведь каждая война она что? Она, в первую очередь, полигон. Всем нужно склады разгрузить и новинки испытать. Да. На войне все средства хороши для победы.
- Подумаешь, иприт, - ухмылялась смена, - в пятый взвод ночью зайдите: дохнете пердеж – так иприт за счастье станет.
- А раньше заверните к радистам, – отбрехивались засовцы, - не хрен прибедняться.
- Не, вы к к-карданам п-после отбоя суньтесь, в-во где вешалка, - вещал примирительный голос Михи
- У карданов ночью как в тире – единодушно соглашалась смена. - жо..ы как пулеметы стучат – контузия обеспечена!
«Карданы» - жили отдельным мирком, были по-крестьянски ухватисты, часто подъедались на стороне и слыли главными бздунами. Но презирали их не за это, а за то, что они с удовольствием горбатились на «звездатых»; возили им скарб, ремонтировали телевизоры, варили водопровод, строили дачи. И «звездуны» звали их по именам, как личную прислугу. Между ними был свой «неустав».
Вскоре лес оборвался и начались антенные поля: громадные пустыри, кое-где поросшие кустарником, на которых словно мачты закопанных кораблей уходили в небо ажурные фермы. С этих ферм, словно с реев, блестя на свету, устремлялись вниз стальные струны антенн. Железный подлесок, словно верный строй ловчих ждал нас у границ пока невидимой Усадьбы. Но ее присутствие уже ощущалось по стриженым кустам, песочным дорожкам. Сейчас мы поднимемся на лысый холм, и с его вершины увидим несколько продолговатых строений, одно белое – наше, другое красное – наших пастухов, радиоконтролеров, а между ними - высокую башню релейки, похожую на донжон средневекового замка. Встретим вентиляционные трубы над многоэтажными бункерами, уходящими в центр земли. Там затаился узел связи Генерального штаба вооруженных сил Советского Союза. Шагать оставалось минут десять.
Я сегодня сижу на БП. Это вытянутый зал на весь второй этаж: из конца в конец тянутся вдоль него стальные стойки с мерцающей индикацией. В них слоями втиснута пестрая аппаратура, она пищит морзянкой и булькает абракадаброй.
Иногда шкафы разделяются и между ними видны короткие столешницы с круглыми словно у пианистов, стульями. На столешницах лежат головные телефоны, похожие на две толстые черные таблетки, соединенные тонкой дужкой. Именно «головные телефоны», а не «наушники». Кстати, странно, но никто жаргонного определения им так и не выдумал. Все говорили «телефоны», все два года, что я служил. Из под столешницы выдвигается тугая клавиатура как у пишущих машинок – датчик Р-010, с круглыми кнопками букв, при нажатии на которые раздаваются кодировки букв - короткие точки и длинные тире. Еще есть журнал радиообмена – большая толстая тетрадь, куда записывалось время и содержание переговоров. Сегодня я качаю связь с «Камышом», узлом на Кубе. Работа ерундовая, вызвать, передать на какой частоте пойдет сеанс зас-телефонии – как раз это булькающе-квакающее месиво, что можно услышать в любом приемнике. На все про все минут десять. Остальные пятьдесят делать нечего. И так – двенадцать часов. Скукотища! Зато рядом нет старых. Мои деды - Касамов, Гордяков, Миха Казанский и Фадеенков записались на БП-14 – отдельный кабинет с четырьмя новыми рациями для связи со столицами Варшавского пакта. Но Договор умирал, и обмен заглох. Теперь за синими ящиками, размером с небольшой телевизор оставалось только спать, читать, или слушать музон на заветных частотах. Даже ДПНЦ перестали вычислять этот пост, врываясь из коридора как ураган. Хотя Сю-сю из спортивного интереса может и сейчас забежать. У него ведь тоже работы поубавилось. И если нагрянет, то однозначно застанет всех старых спящими, а значит, всей смене запишут банку. Старые, да. Скорей бы вы дембельнулись, что ли…
Хотя дед Казановский был классный. И Одил был классный. Гордяков - туда-сюда, но вот Фадей был настоящий поц. Одно лишь его присутствие херило все настроение. И не потому, что он гонял нас больше других – кто не гонял? Разве первые трое не чтили Неустав?
Вовсе нет.
В большом стаде всегда есть паршивая овца, мнящая себя непризнанным хищником. Главное правило Неустава: «не делай того, чего не делали с тобой». А Фадей, получив власть на втором году, так и норовил выйти за рамки. И он почитал это за доблесть! Он отсыпался днем, ночами его мучила бессонница, и он искал развлечений. Мало того, что лично участвовал в экзекуциях, чего деду не полагалось – задрочки молодых исполнял всегда третий период. Но он припахивал нас даже после ночных тренировок, что было полным скотством. Ведь «банкир» после сеанса воспитания должен спать и набираться сил, осмысливая причины залета. А он толкал ногой кровать измученного бобра, и ему было по-кайфу, что именно этот «залетчик» только что наполучал в душу тумаков и отжался триста раз. Разбудив несчастного, Фадей загружал его нескучным поручением, - найти живую сигарету (то есть уже прикуренную), а сигарет этим летом в стране не водилось, а сам благополучно засыпал, чтобы с утра противным голосом ныть что молодой «кинул его через х…». И снова назначить подход после отбоя.
День проходил, наступала ночь, залетчики виновато покорно подходили к ложу капризного деда. И история повторялась.
Излишне говорить, что я был его любимцем.
Но пару слов о Неуставе.
Неустав вовсе не «дедовщина». Да, молодежь застилала кровати дедов, убирала расположения, ишачила в нарядах. Да, случалось и насилие: ночные подъемы за дневные залеты с отжиманиями и тумаками.
Принято считать, что «дедовщина» - удобная для офицеров форма самоорганизации личного состава. С «выявлением и наказанием «зачшиншиков». Так или иначе, существующая в каждой части, где есть неравенство по срокам службы. В принципе, это так, но…
Неустав – явление уникальное, свойственное по преимуществу подмосковным частям и то – не всем, а лишь тем, где боевая работа сведена до минимума, где офицерский состав гротескно чванлив перед нижними чинами и по-лакейски угодлив со старшими. И где близость к Москве заставляет кадровиков Минобороны потерять остатки самоуважения и распределить туда сынков друзей и родственников. Господ офицеров Садового кольца.
Эти господа не умеют работать в сетях, не бегают с нами кроссы и не выходят на физзарядки. Они на словах клянут неуставные отношения, но никогда не ночуют в Роте. Зачем? Для них смыслом службы являлись дача, квартира и Садовое кольцо, и до него было рукой подать.
Они томились в строю на еженедельных разводах, прикидывая, как бы поскорей слинять на очередную распродажу. Или как припахать взвод бесплатных работников на уборку двора под руководством офицерской женки, засранного детками того же офицера… Пардон, не офицера, а «звездуна».
Да, неустав классифицировал их не как офицеров, но «звездунов». Отдать честь «звездуну» считалось позором. Сказать по-уставному на его приказание: «есть»! – действием, лишенным смысла. Сначала произносилось слово «ладно». Если офицер не унимался и вопил: «не понял, солдат?!» произносилось: «хорошо». А уж если и тут «звездун» исходил поносом: «отвечайте по уставу!», в ответ выдавалось сакральное: «ЕЦ», так удачно созвучное с «Есть». В «ЕЦ» - «Та – тиииии – Та – тиииии – Та» - русское ухо без труда различало народное ругательство. Что и было таковым на радийном жаргоне. Не дай бог услышать его во время эфира – позор позорный. И так просто им не бросаются.
А «звездунам» мы всегда отвечаем «Ец». Когда не срабатывает «ладно» и «хорошо». Но обычно срабатывает, к нашему сожалению. А так сладко послать «звездатого» - они же с морзянкой не в ладах!
Конечно, имелись в части и настоящие офицеры, тот же Волк, и козырять им было незазорно. Но Роту они посещали редко, больше лазали по антенным полям, сидели в сетях или ковырялись под землей в паттернах, ища пробитый кабель.
Ну а для старших командиров наша часть была заслуженной наградой, дающей возможность перед выходом в отставку построить себе поместье на Красной Пахре.
Такова была суть службы в Подмосковье. Таков был Неустав.
Кстати, внешне все казалось цивильно. Мы ходили строем, получали очередные звания, старались сорвать благодарности на смене (или, по-нашему - получить «рвачки») и гнили в караулах. Многие носили лычки, одну или две. Но сказать сержанту – «товарищ сержант», чем, поначалу грешили новички – являлось святотатством. Обращаться можно было только по именам, приветствовалась ласкательная форма, особенно в обращении с дедами. Не Сергей, а Сер-е-жа. Не Андрей, а Андрю-юша. Нежно, с пониманием, стараясь беречь издерганную нервную систему старослужащего. Кажется, я это где-то уже читал…
Короче, Неустав был нашим вероисповеданием, «гражданка» - Царством небесным, демобилизация – воскресением из мертвых. Прохожий на улице был для нас пророком, переодевание в рубашку и джинсы – ритуалом облачения в сакральные одежды. Само слово «гражданин» произносилось с трепетом. Он было почетнее, чем «фазан» - отслуживший год, или «дед» - разменявший полтораху.
Итак, Неустав защищал личность от надменного произвола «звездунов», а высшей его доблестью было прослужить в подмосковной армии так, чтобы не чувствовать, что ты в ней служил. Что ты выезжал на два года в… сумасшедший дом, или народный цирк.
Коллеги, вы скажете – ну и что? Зачем кичиться отличием «дедовщины» от Неустава? Ведь это одно и то же!
Допустим! Но разве ваша хваленая «дедовщина» вступала в схватку со «звездунами»? Ваши батальоны устраивали голодовки? (Да, забыл – Приказ – Благая весть). Саботировали лицемерных прокурорских работников? Доводила Устав – до абсурда? А наша Рота – доводила… Отчего, кстати, и погибла два года спустя. А в том приснопамятном девяностом наша Рота, словно древняя Византия в золотом веке, цвела, пахла и властвовала над нашими душами.
Вернемся к Фадею. Он напрягал нервы всех, не делая различий между звездунами и спецами. Он устраивал скандалы даже со старшиной! А потом возмущался, когда получал отказы в самых простых человеческих мелочах, вроде увольнительных для звонка в родной дом. Даже сотоварищи внушали ему дружелюбно: «Ты же кидай через хер втихаря, а не напоказ. Ты же говори ЕЦ только звездунам, а не спецам. Спецы же знают морзянку» Какое! Фадей всюду лез на рожон, то и дело попадая в нелепые ситуации. Одна пьянка на стодневку чего стоила, когда он бухим пошел в штаб выяснять отношения с Г…ном.
Потом он хвастался своей дуростью перед нашими дедами, болезненно ожидая одобрения. И им преувеличенно восхищались, после чего Фадей таял и бежал бахвалиться в другие взвода, между тем как за спиной поднимался на смех.
На «череповстве» - первом полугодии - из-за глаз, глубоко запавших в самые глазницы, нередко звали Черепом или Кощеем. Тому помогало продолговатое лицо и втянутые щеки. Да и туловом он походил на скелет – он было худое и вытянутое, с конечностями тонкими и длинными. Он казался человечком, составленным из спичек, засунутых в военную ха-бешку, у которого вместо головы узкий, сплюснутый череп с черными гладкими волосами.
И вот этот кадр и явился повивальной бабкой, можно сказать, принял роды моего Духа или демона, или черт знает чего, что невольно рисует на стенах мой разум.
Волк не стал проводить развод, а сразу приказал разойтись по постам. Солдаты тут же рассыпались по асфальтированному пятаку, зажигая напоследок «козьи ножки» с махрой, перебрехиваясь с заспанной ночной сменой, торчащей в окнах второго этажа. На первом этаже была столовая, раздевалка и каптерки. Связи с округами, на которые пришло усиление, уходили ярусами под землю. Солдаты курили суетливо и отчаянно, словно набирая морозный воздух в запас - наверх ближайшие полсуток подняться уже не получится.
А я сразу поднялся на БП. Протопал через зал к «Камышу», расписался в журнале о приеме дежурства, надел на голову дужку с телефонами. В 9-00 отработал положенный сеанс, записал его в журнал. Снял телефоны, крутнулся на стуле, предвкушая двенадцать часов покоя. У меня за спиной чаевничали пожилые гражданские дедки. Они пили чай в подстаканниках и читали газеты.
Так прошло еще полчаса.
Затем в дверях нарисовался тощий Кощей, в зеленой подменке и тапках. Фадей прошлепал по ковру, спросил, что с сеансами. Я пожал плечами – как обычно, один в час.
- А у нас запара. – сказал Фадей и замолчал. Я ждал продолжения, хотя уже было понятно, что он скажет. Он и сказал.
- На Бепе вали! – Фадей мотнул головой в сторону коридора.
Я расписался в журнале, и покорно последовал на БП 14. Пройдя по узкому коридору с красным ковром, постучался условным стуком в дверь поста и тихо ее толкнул. Открылась дверь, я увидел три стола с радиостанциями стояли вдоль окон, и стол начальника расчета, что был по правую руку. Когда открывалась дверь первое, что видел входящий – заспанную, помятую харю эндеера, восставшую над синей радиостанцией.
Вот и сейчас в меня впились еще не согнавшие испуг глаза Сереги.
- Кошкин, задачу ищешь? – недовольно произнес Гордей, - где стук, а?
- Он стучаль, ты проспаль, - раздалось из угла. Там, подперев рукой толстую щеку, скучал Одил.
- Меня Андрей прислал. – ответил я, - у него немцы проснулись…
- А-а, повелся череп! – вскинулся Серега и его глаза заблестели. - Слышь, Одил, повелся Андрюха! А очко сыгра-ало, – заквохтал Гордей. А ты на «Камыше» дежурил?
- Ну да, на «Камыше».
- И Фадей за тебя сел? Ха! А им «Кульбит» обещали!
- Чего? – тихо спросил со своего стола Миха. Он скучал за рацией в другом углу. Он тоже, как и Одил, держал голову на руке, и, глядя на маленькое черное табло с желтыми цифрами, елозил пальцами по кнопкам, балуясь набором и сбросом частот. Дрыхнуть один из всех решился как видно, пока один Серега. Но Гордей был идейный «спун» - то есть мог либо двигаться, либо спать.
- С утра «Кульбит» поехал, а работать хотят с «Камыша» - мне Сюсю намекнул, – заговорщицки хихикнул Гордяков. Потом подмигнул мне, – Демьян, сеанс с «Замэком» удали.
- Удалить?
- Дэ, – сказал Гордей, снова подмигнул и упал за рацию, - А, может, сам хочешь за «Кульбит»?
- Еще чего, - дребезжащим голосом ответил за меня Казановский, - а кто будет секу бдить?
«Кульбитом» назывался поезд министра обороны. Качать с ним связь - сущее наказание. Состав то заезжает в низину, то в тоннель, сигнал теряется, и криптограмму приходится гонять заново. Смениться или просто встать во время сеанса нереально, а сами обмены затягиваются на час или два. Ты сидишь в головных телефонах, одурев от слабого пищания, и мараешь разлинованный бланк, с каждым исправлением понимая, что его забракует узкое окошко узловой приемки. Короче, замечания за «Кульбит» сыпались регулярно. Одному мне два месяца назад вышла «рвачка» - я тогда был персонально вызван на центр, даже заменен в наряде по столовой, и отработал «Кульбит» идеально. На том конце попался одногодок, я сообщил, что меня ждет наряд и попросил затянуть сеанс. Что и было сделано. Естественно, пока мы друг с другом болтали, текст мы не меняли. Дать хоть один знак мимо криптограммы, да еще «Кульбиту» - это чудовищная, страшная банка! Позор на весь узел! Но если замедлить скорость передачи на определенных знаках... Короче, я дал понять, что никуда не тороплюсь, и товарищ меня поддержал. Ну вот. В итоге я откосил от наряда, получил в эфире элитную кодировку «73», (аж с самого «Кульбита»!), письменную благодарность от ДПНЦ, а по возвращению деды отпустили меня в видеосалон. И вот сегодня получалось, что Фадей сам сунул голову в петлю. Ну да ладно, бог не фраер. Не я же его заставил.
Я сел на место Фадея, нашел химкарандаш, стирашку и вымарал написанное панической рукой Скелета: «10-05, вызов Замэк», нацарапал в разлинованном журнале: «ряд. Фадеенков дежурство сдал 10-30, ряд. Кошкин дежурство принял 10-30». Расписался за обоих. Нацепил на голову «телефоны». На всякий случай освободил одно ухо, чтобы не пропустить вызов у дембелей. Договор, конечно, распадается, но вдруг…
А деды, ласково глядя на меня, стерегущего их покой, медузами растеклись по крышкам столов, устроили головы на ладошках и предались сладостной дремоте. Вызов, напугавший Фадея, не повторялся. В наушниках царила первозданная тишина. Прямо напротив двери бодрствующей единицей возвышался ас-радист рядовой Кошкин. Если вломится Сю-сю, первым он увидит меня и успокоится – кто-то на смене сидит живой, неспящий и профессиональный. Хотя, по совести говоря, Сюсю вычисляет правильно, чтобы мы не пропустили сигнал тревоги. Он тоже знает политику партии.
Сигнал проходит по «кукушке». «Кукушка» - маленький синий динамик – непрерывно выдающий тоскующий звук. «Т-ту» - секунда - Т-ту», секунда «Т-ту».. и так круглые сутки. Потом другие сутки, третьи… неделя, месяц…. пока не раздается сигнал. Его слышат во всех штабах. А наша задача услышать его первым и продублировать по всей Земле. Сигнал значит нечто ужасное. И выглядит это ужасно. Это когда вместо пищания «ту…. Ту…» две секунды «ту… ту»…. вдруг раздается механический бас: «Акация, акация, акация. Монолит. Семь четыре восемь одиннадцать двадцать. Сорок, шестьдесят, один, четырнадцать, восемь» И еще раз. «Акация, акация, акация. Монолит. Семь четыре восемь одиннадцать двадцать. Сорок, шестьдесят, один, четырнадцать, восемь». Все просыпаются в священном ужасе, словно в маленький ящик реально забрался мужик и с воплями хватают бумагу, пытаясь его слова записать. Хрена с два. Мы его слышали пару раз, и, офонарев от того, что кукушка вдруг вещает человеческим голосом – половину благополучно пропускали.
Вот и сегодня «кукушка» пищала обычно и мирно. «ту-ту, ту-ту»
Я снял телефоны, прошелся вдоль столов – вытянул пластиковые черные «таблетки» из-под голов спящего старичья и поместил поближе к краю. Гордяков сомнамбулически поднял лицо, последил за моими манипуляциями и вновь плюхнулся на ладони.
Делать было нечего. Ни книжки, ни газеты. Спать? Спать нам в теории разрешалось. Хотя вчера бумажка Стеньковский из пятого взвода - уснул перед телевизором. Так его старики разом подняли такой гвалт, что мне показалось, Стеню забьют на месте. Но это ЗАСовцы, у них все не как у людей. Они даже птицу гнобят, пусть и бумажную. А у нас?
А у нас – ты и старый, и не старый... Вроде и не гоняют, но постоянно подтрунивают. А для Фадея вообще ничего не изменилось. Недаром он с засовцами корешится. Я повертел головой. Ну, вот чем заняться? Рядом спят деды. В эфире – тихо…
Письмо написать? Пожалуй.
Когда непонятно, что делать, всегда можно взяться за послание к дому. Кропается оно на бланке радиограммы. Я достал из стола лист с заголовком «КРИПТОГРАММА» с черными армейскими звездочками и таблицей для приема, перевернул чистой стороной и приготовился сочинять счастливую прозу о подмосковной службе. Дело, надо сказать, мучительное.
Но домашних лучше беречь. Нужно писать, что жизнь проходит сыто и интересно, как в закрытом университете. А что, разве не так? Мы же не абы кто, а – Генштаб, нам положено. Все призваны с десятилеткой или из технаря, и, по большей части из славянских областей. И в казарме у нас то и дело бушуют диспуты по географии (споры с хохлами, чей Днепр), лекториумы о шедеврах литературы – пересказы детективов ( «Челюсти» в «Иностранке»). Мы спорим о шедеврах кинематографа (ужастиках в видеосалонах). Пресытились элитной кормежкой (понятно). В своей «чайной», среди развалов деликатесов (консервы с капустой и хлеб), мы жалеем гражданку, где опустели полки магазинов. Счастье, одно слово.
Вскоре скрип моих извилин стал мешать общему сну. Первым проснулся Миха. Блондин посмотрел коровьим взглядом вокруг, и не найдя родового гнезда, вылез из за стола. Потом подтянул хб-шные штаны и удалился на промысел курева. Следом поднялся Одил, Одилжон Мансуралиевич Касамов, родом из совхоза «Курды-турды-какой-то-там-кишлак». Понимая, что название трудное, нам он разрешал своей родиной объявлять Ташкент. Незнание родины деда – страшнейший залет, по тяжести равный только ошибке при ответе на вопрос «сколько сегодня «дважды два».
Увидев меня, Одил испуганно округлил глаза и шало пролопотал:
«Дье-мыан? Двыжды два?
«Минус три», - прошептал я в ответ.
«Пра-афильно…А гыде Фадей?» - заговорщицки зашептал Одил.
«На «Камыше». Ты ж видел, как я зашел», - тихо ответил я.
«А-а-а… Сапыл. А ты чем занимешьсё?»
«Письмо пишу»
« Пи-и-исьмо-о-о-у?» – округлил смуглые щеки Одил, отчего еще более стал походить на раздувшегося фюрера, – Как хорошо слюжишь ф Фатутинках?»
«Ага».
«Та-а-а-а… - тихо прошептал узбек, - А мине не надо писат. Скоро сам моку казат. О-о-о, я расскажюю…Ах! – Одил умолкал, глазки на грушевидном лице зашарили по потолку. Потом останавливались на мне. - Сяду поезд и чух-чух в совхоз, связь качать на ищяк …– Одил сокрушенно вздохнул. Чаплинскими усики задрожали. – А я - н-нэ хочу! – хлопнул короткопалой ладошкой по столу. Хитро поводил глазами, растянул губы, прищурился. – Хочишь, не поеду? Ищо кот послюжу. Хочишь? Ы-а?»
«Давай».
- Иншалла! Можьно?! – в полный голос взвизгнул Одил и махнул рукой на соседние столы. – А Мища? Гордейч?
Блондинистый Гордей лежал на столе словно белая моль. Над его русой шевелюрой светились желтые цифры частоты, с которой угадывался год и месяц дембеля - 199011. Он спал, положив щеку на стол. Можно было и подерзить.
«Да ну их к черту, – ответил я шепотом, - надоели они»
«Отпускаищь? А миня оставляишь?» - так же вполголоса уточнил Одилжон, свел глаза в кучу и трагически поджал полные губы.
«Ага - миролюбиво отвечал я, обгрызая химический карандаш. – ты классный, служи с нами».
- Он классный, а мы – х…та? Кошкин, ты кого х…той обозвал? - гулко проскрипел сонный фальцет. Эндеер приподнялся и показал воробьиное личико над рацией. Глаза, однако, не открывал. Он и спал, и не спал.
- Ладно, тоже оставайтесь, - громко успокоил я старость, слегка напрягшись.
- То-то, - проскрипел Гордей и снова лег на стол, – не, мы лучше поедем до хаты.
- Можно я музыку включу? – громко спросил я, ободренный добродушием Сереги.
- Ты уже птица, чего спрашиваешь, – не оборачиваясь, проскрипел Гордей. – или по бобрятству скучаешь?
- Да я так, по-привычке.
- Бросай эти привычки, – гортанно заквохтал Гордейч – они до добра не доведут!
Новое дело, оказывается - можно! Еще позавчера назад нас строили перед расположением на «взлетке», объясняя политику партии – не рыпаться! А теперь «бросай эти привычки»! Да ради бога!
Я набрал рок-частоту и жадно нырнул в эфир. Повертел ручку настройки – услышал знакомые аккорды. Игрался альбом «Алисы», кажется «Шестой лесничий». Я знал его наизусть, но ведущий вдруг объявил неизвестную песню, что называлась загадочно и таинственно - «Стерх». Что такое «стерх»? Красивое слово. Я прислушался, стараясь ничего не пропустить, выкрутил звук на максимум… В перепонки тихо, как диверсанты, начали пробираться слова…
Слова. Уже целый год они имели строгое значение. Они были тверды и точны. Сушилка являлась сушилкой, кафельный пол – кафельным полом, бак для воды – баком. Но это было совсем не мало! Бездну времени назад, несколько жизней назад, восемь месяцев назад, когда из золотого черепа я в один час стал прокаженным, они столько рассказали о себе! Столовая, шахматка пола, баки для воды, массивные столы, кафельные белые стены. Их простецкое звучание исполнилось самого сильного смысла. Да, когда я только попал в Роту, они показались презренными, я быстро начал смотреть на них с тоской по чему-то внушительному… Типа высотки МГУ, где училась моя кузина и в которой располагался наш боевой пост. И куда я мечтал попасть, и куда меня обещали направить за классность, и я лез вон из кожи… И вдруг я был выкинут на грязную обочину, на бессменную каторгу. В иные дни отчаяние достигало такой тьмы… но простые слова вдруг предъявились спасительным кодом и выводили на свет. Я научился им – и спасся. Оказалось, достаточно единственных значений, оказалось, что просто слова – на самом деле очень и очень много…
Но те, что я слышал сейчас, забирались в меня как-то двойственно и лазали по черепной коробке словно слепые черти по огромному колоколу…
Где надежда на солнце таится в дрему-у-учих напевах,
Где по молниям-спицам танцует
Гроза-королева,
Где луна присосалась к душе, словно пиявка-змея,
Где пускают по кругу любовь,
там иду я.
Они искали в молчащем железном кожухе пестик колокола, царапали и щекотали… не находили… и снова шарили когтистыми лапами…
Где восток напоил молоком кобылиц кочевника-ветра,
Прилипали холодными ладошками к темечку, дергали нервы, ища колокольный язык…
Где по дорогам в острог…
по этапу
ползут
вот: «ползут» - это наш строй «ползет» по лесному проселку…
ползут
киломе-е-етры,
Цепкая лапа схватила за веревку и дернула – бамм! И снова – бамм! Не строй ползет, не солдаты - ки-ло-метры ползут! Бамм!
В голове загудело, захватило дух: помнишь, как вы шли сюда? Как заметил на просеке, что сам стоишь, но лес вокруг – движется? Это же километры под тобой ползли! Километры ползли! Не люди – километры! Тут же эхом застучал равномерный ритм, потом я увидел предметы, и каждый стал рассказывать о себе, что он не тот, каким выглядит, нет, он еще и другой! Я невольно схватил чистый лист и начал писать. Нет, не писать, а записывать строчки обратных значений. Они вдруг начали цеплять друг друга, рифмоваться, перекликаться, становиться в шеренгу, плечом к плечу вырастая в длинную колонну, заполняя темным строем белый бумажный плац. А рядом возник Некто с волшебной палочкой, он начал водить магической указкой по предметам, как бы поясняя: «Это – вот это. А это на самом деле – вот это». «Стена – это пол, вставший на дыбы. Ветер – выдох Бога». Ветер над землей – выдох Бога! Служба пропала. Я потерял счет времени. Я улетел в другой мир. Колонны слов на белых полях строились ровными шпалерами, зачеркивались и снова удлинялись. Бланки собирались в небольшую пачку. Я сидел словно пьяный, попавший в другое пространство, в иное измерение. Я даже пропустил момент, когда прогрохотала машина дежурного. Служба исчезла.
Деды поднялись и ушли на обед. Потом вернулся Мишка, цепко заметил, что я что-то напряженно строчу. Спросил, пойду ли я жрать, а я только помотал головой. И он вместе с дедами ушел лопать мою порцию. Позже довольные деды вернулись, разлеглись по столам, потом они спали, спорили, разгадывали кроссворды… И никто из них не сдернул меня, не встал над плечом, не полюбопытствовал, кому я строчу такое послание. А главное – о чем? Незаметно стемнело, деды поднялись, отодвинув стулья, подхватили сумки с противогазами и по одному потянулись на выход. Незаметно пролетело двенадцать часов…
Вдруг дверь отворилась, и в щель просунулось личико Гордея.
«Кошкин? - удивленно проскрипел эндеер, – на ночь остаешься?
Я спохватился. Привстал, выглянул в окно над массивным кондиционером. На белом пятаке толпа в шинелях уже докуривала и вяло вытягивалась в колонну по четыре.
«Сереж, я сейчас! Письмо писал, задумался!» – я быстро оправдывался, складывал исписанные листы за пазуху.
Гордей зевнул и закрыл дверь. Я встал, осмотрел пост.
И снова плюхнулся на стул. Меня притянуло назад, словно магнитом. Я не повиновался себе. Пальцы обхватили ручку, словно тонущие люди – спасительное бревно, и я вновь ощутил, как меня душит восторг…
Сколько прошло минут, я не заметил.
Скрипнула дверь, на пост, гомоня, ввалились трое приятелей и толстый весельчак Макс. Сотоварищи жрали пирожки, купленные в чайной. Они думали, что никого из прежней смены не осталось. Поэтому – жевали, безнаказанно и открыто, не опасаясь голодных дедов. И уставились на меня, как на призрак, не узнав в первый момент.
Тут сознание вернулось. Я подскочил, словно пробка от шампанского, подхватил противогаз Фадея и побежал на выход, вырвав у Макса надкушенный пирожок. Вслед раздались вопли и хохот.
Внизу повторялась утренняя картина: Волк скучал, дембеля щемились в середину, молодых дедов выпихивали на край. Фадей, гоняя сигарету по мелким зубам, ждал в сторонке противогаз; приняв его, равнодушно вытащил изнутри флажки, передал один флажок Благому, и встал, позевывая, бездумно шаря глазами по расслабленным, шатающимся фигуркам. С ним никто не разговаривал. Я отошел от Фадея, встал в неровный строй, как вдруг в животе забурчало, и захотелось … понятно что. И это в строю! Черт возьми!
Волк, спросил все ли здесь и получил утвердительный ответ. Однако, уже стемнело и ошибиться было нетрудно. Он попросил Гордея провести поверку. Смена заныла. Гордей предложил быстро посчитать по головам. Капитан вздохнул.
Окинув глазами строй и флажковых, Гордяков сказал: сорок восемь.
- А должно быть? – укорил капитан.
- Сорок девять! – Гордей хищно улыбнулся и потер руки.
- Второй взвод, вы о..уели? – возмущался строй, - Жрать пора!
- И кого нет? – деловито осведомился Волк
Гордяков, сыто глумясь, медленно открыл красную папочку.
- Сейчас увидим. Ну фто, долбимся в уши, значит, будем опять считаться.
Капитан кивнул и отошел в сторону.
- Бе-пе четырнадцать: рядовой Касамов…
- Ыа-а-а-а… - зевал Одил.
– Рядовой Фадеенков…
- Я-ч.,
- Тормоз Мишкун…
Молчание.
- Тормо-оз Мишку-ун? – Гордей вытягивал тонкую шею и шарил глазами по рядам.
- Вот, он тут – ругался строй, толкая Валерку, обсуждающего с Кубовским завтрашнюю тренировку. Они оба «сушились», питались только чаем и никуда не спешили.
- Я здесь, а дважды тормоз Гордяков уедет тридцать первого декабря, – тихо отбрехивался Мишкун.
- Бе-пе. Направление «Камыш» - рядовой Кошкин, – прочитал Гордей.
– Я! – бодро ответил я, мучаясь, как беременная женщина.
- Пост «Карат» - рядовой Платонцев.
Молчание.
- Платон?! – взревела смена.
- Платона нет. – удовлетворенно подытожил Гордей, - Платоша снова тормози-ч.
Тут двери центра распахнулись и, переваливаясь в стороны, к строю прокосолапил Репа. На конопатом лице было ужас и отчаяние. Смена взорвалась отборной бранью. Но Платон вместо строя кинулся к Фадею, на бегу разводя руками: «Нет противогаза, везде искали!»
Фадей ухмыльнулся и поднял вверх свой подсумок. Платон всплеснул руками, круто развернулся, и бочонком прыгнул в строй. Встал рядом, заворочал плечами, высвобождая место. Кругом шикали, обозначая ленивую ненависть к «вконец охреневшим бумажкам». Гордяков хладнокровно повторил.
- Пост «карат» - рядовой Платонцев.
- Вконец о..уевший! – прорычала смена, посылая ему в спину короткие тычки.
- Я противогаз Фадейча искал, - оправдывался Платон, то и дело дергано озираясь.
- Платон, бля, банан из ушей вытащи!
- Что? – поворачивался к Гордею Платон, непонимающе морща конопатую луну, - Что?
- Он сказал «что» – ахала смена и хваталась за сердце. – Они сказал «что», а деды еще не уехали. Деды еще не уехали, а они уже «что».
В смысле, какое падение нравов.
- Не «что», Плот, а «я», – душевно улыбался Гордей.
- А, я-я! – плаксиво кричал Плот.
- Я-я, натюрлихь, сейчас ми тебя будем немножко пуф-пуф, – кивнул в завершение Гордяков и закрыл папочку. – Все на месте, товарищ капитан.
Но смене не давали так просто уйти. Окно нашего поста открылось, оттуда вылез пухлый майор Маралов.
- Николай!– квадратное лицо Сюсю безуспешно всматривалось в темень. - Фмена, где капитан?
Волк обернулся к горящему окну и поднял руку. Сюсю заметил его жест:
- Николай, зайди, тебя с уфла.
- Меня с узла… - скучно повторил Волк, и, забыв дать команду «вольно», скрылся в дверях центра.
Смена загудела, снова рассыпалась по пятаку и принялась смолить козьи ножки, в темное небо взлетели удушливые дымки махры. Я опять кинулся подальше от всех, слыша, как за мной увязался рыжий, о чем-то по-бабьи причитая. «Егорыч, Егорич! Стой» Платон внезапно нагнал меня, повернул за плечо и остановил, злобно сжав узкий рот. Но даже в гневе он был похож на рыжий блин. Вот человек, который какую бы мину не сделал, всегда хочется ржать.
- Ну чего тебе? – остановился я, подпрыгивая на пятках. До кустов было метров пять, но старые еще слонялись рядом... Боже, Платон, говори скорее…
- Ты противогаз Фадея забрал? Он на «Замэке» висел? – я кивнул, - А мы все обшарили, даже в столовку бегали! – запричитал Плот, – чего не сказал, что возьмешь его противогаз?
- С какой стати? – возразил я, опять срываясь с места, - чмо прикололось, а я тут причем?
- А чего на «Кульбит» не вернулся?! Он меня посадил, а я набанковал, - плачущим голосом сказал Плот, не отставая ни на шаг.
- Манды пришлют. – прошипел я, стремясь скорей донести газы до кустов.
- Уже прислали, – чуть не плакал Платон. – В туалете получил в душу, и ты получишь.
- Я-то за что?
- А ты не вернулся на БП, когда он звал! Ты его через хрен бросил!
- Меня никто не звал. А чего, вы поезд не могли потащить?
- Ну да, а ты на что? А Фадей тоже набанковал. Думал, рвачку принесет, ага. Сам тупорылый – Платон тихо захихикал, покачиваясь передо мной, словно толстая кобра перед факиром. Он уже забыл про свои обиды и радовался, вспоминая мрачную рожу Фадея.
Мы стояли возле заиндевелых кустов. Боль в животе внезапно утихла, словно испугалась Репу.
- И что в итоге?
- А ничего! – восторженно воскликнул Славка, забыв о своих претензиях, - На гражданского переключили, он и отработал! Слышь, - Славка заговорщицки встал рядом и взял меня за лацкан, - яму ж Никитич же сразу предложил, давай «Кульбит» на меня, да Фадей запонтовался, не, дескать, «я сам»! Ага, сам! А как затормозил - меня за тобой отправил. Я раз захожу – ты в телефонах, два - опять в телефонах сидишь. Ну, думаю, зашился, Егорич! Чего там, немцы ожили?
Я помотал головой, отстраняясь от славкиного амбре.
- Округа открыли? - допытывался Плот, дыша на меня луком, – ты ж головы даже не поднял, я решил, во Егорич попал!
- Я письмо писал.
- Что-о-о?! – задохнулся Плот. – Письмо?!
- Поэму! – ответил я правду, с опаской прислушиваясь к творящемуся в животе.
Нет, Макс явно проклял свой пирожок, потому что в пустом желудке после падения куска сыроватого теста, забурлило так – колко и остро, словно по животу забегал пьяный ежик. От одного пирожка, даже не пирожка – половины?! Удивительно! Я потоптался на месте, но потуги ни к чему не приводили. Боль превратилась в зверька, и он стал толкаться носиком куда-то вверх. Я украдкой расстегнул шинель, расслабил под ней капроновый ремешок на брюках, потом застегнувшись, распустил коричневый ремень на шинели. Колкий ежик благодарно сбежал на несколько уровней, развалился, разбухая, целясь выскочить. Я опять попрыгал на пятках, но зверек никуда не спешил.
В окне показался Маралов и шепеляво приказал построиться. Едет дежурка с Ганденко.
Смена нехотя стала собираться в строй. Черт побери!
Я с напряжением ждал разрядки. Желтая бляха съехала ниже пупка, и, чтобы не было заметно его болтания, я опять расстегнул шинель, собрал на животе нательное белье в комок и попытался натянуть ремень на тряпичный шар. Но он все равно держался плохо. Оставалось ждать разрядки, но она не приходила. Я стоял лицом к лесу, таясь от равнодушной смены. Лишь один Фадей, каким-то шакальим чутьем поймавший странности в моем поведении, манерно покачиваясь, двинулся ко мне. Хотя нет, дело не в странностях. Смене только что рассказали, как я его опять дважды кинул…
Вот и объяснилось странное добродушие дедов.
Итак, утром они потянули жребий, кому бдить секу, и жребий, естественно, достался дураку. Но когда все уснули, задрых и Фадей. И их тут же вычислил Сюсю. И пригрозил «банкой», в случае повтора. А замечание после приказа - это сдвигание увала на позднюю партию. Ну, Фадею-то без разницы, он так и дембельнется последним. О чем он и сказал коллективу в своей капризной манере. Тогда деды затаили жабу и втихаря решили поменять его на молодого. И так как по своей воле Фадей никуда не уйдет, Гордяков аккуратно скоммутировал свой датчик с его рацией, после чего дал вызов на волне немцев. Очнувшийся Фадей запаниковал, ответил кодировкой «ждите», и убежал за Кошкиным. Вот так. Прикол, вообще говоря, примитивный, «духовской». Из того рода, когда молодого солдата посылают на крышу разгонять помехи метлой. Но это показывало, насколько Фадей одичал. И вот, он поменялся с Кошкиным, а тут как раз поехал «Кульбит», на «Кульбите» Фадей набанковал, вернулся за Кошкиным, а «бумажный» в телефонах музыку слушал и письма писал. Но Фадей решил, что Кошкин связь качает. Тут заржала и смена: «Кошкин опять отличился! Вчера на Шавыру наехал, сегодня Фадея кинул».
- Сейчас огребешь! – буркнул Платон и отбежал в сторону.
Тощий Фадей подошел ко мне, склонив на бок вытянутое лицо с темными глазницами, похлопывая по ладони древком маленького флажка. Запавшие глаза блестели, впалые щеки дрожали. Он вытянул губы трубочкой и произнес угрожающе:
- Значит, бумажный будет радио слушать и письма писать, а дембель пусть вешается?
- Мне Сергей разрешил.
- Почему не пришел на «Кульбит»? – просвистел Фадей.
- Мне никто не сказал.
- И Платон к тебе не подходил? – Фадей криво открыл рот.
- Я не видел. Я же говорю, я писал. Мне Сергей разрешил.
Фадей покосился на хохочущую смену. Срывать злость было глупо.
-Ла-адно, хер с тобой.
И тут мой ремешок предательски скользнул вниз. И повис бляхой «на яйцах»
Фадей замер. Потом засунул флажок за голенище, и цепко протянул ремень вниз. Он тут же провалился ниже паха, чуть не съехав на колени – не пустил хлястик шинели. Тут же Фадей сунул под бляху кулак, привычно проверяя силу натяжения, шало отстранился и округлил глаза: туда влезало целых три кулака! За такое еще месяц назад я бы отжался раз пятьсот А сегодня я просто извинился, и, сколько мог, принялся затягивать ремешок, втягивая в себя живот.
- Нет, погоди, – пробормотал Фадей – а там что?
Он кивнул на шинель – пришлось подчиниться. Я расстегнулся – комок нижнего белья тут же раскрутился над штанами белым флагом. Рядом болтался зеленый капроновый ремешок. Штаны держались на одном крючке. Если бы не было риска потерять и их, я бы расслабил и крючок, так меня больно распирало.
«Ты че, Кошкин? Вконец о..уел?! Можно расслабиться, но не больше чем мы разрешим, понял?! – задохнулся Фадей, и мне пришлось тут же, показательно заправиться и затянуть капроновую петлю. А ремень на шинели Фадей самолично зацепил за последнюю дырку, упершись коленом в мой бок – дернул за конец так, что шинель округлилась перевернутой рюмкой, а талия стала тонкой, как у балерины.
«До роты расстегнешься – после отбоя умрешь. Не посмотрю, что «бумажный» - обронил Фадей, вытащил из сапога флажок и ушел к курящему напарнику. Тот, внимательно наблюдавший за сценой, что-то тихо спросил, а Фадей в ответ махнул рукой возле паха. Эдик Благой захохотал, одобрительно поглядывая на меня.
Оставшись один, я попытался натужиться, как тут хлопнула дверь центра. Гордей похлопал в ладоши и ломаным тембром прокричал:
- Смена, становись!
- Напра-во, домой шагом марш, - не мешкая, сказал Волк. – Флажковые, далеко не убегайте.
Строй двинулся. Я заскочил в него на ходу. Брюхо было тугое, словно под шинель закатилось пушечное ядро. Но потом вдруг стало легче. А вскоре вообще все пропало. Минут пятнадцать мы непринужденно шли по лесу, и я удивлялся своей панике. С чего я решил, что меня пучит? Я же не жрал ничего. Только пол пирожка, но вот… Все стало на вои места. Жаль, конечно, что попался Фадею. Этот тормоз не понимает, что скоро он останется один, и вот тогда… Потом я вспомнил о стихах. И сразу забыл и газы, и фадеевские придирки. Ко мне вернулось пленительное состояние избранности, Вселенная задышала в лицо, а у глаз заплясали сладкие строчки:
«немой выдох бога наполнил мой парус, и к старому доку с волнами играясь, поплыл мой корабль из призрачных граней, поплыл мой корабль, корабль желаний»
Мне грезилось, что я нахожусь в своей комнате вместе с девушкой, красивой брюнеткой в плотных синих джинсах. Она тихо положила на коленки губастенькое личико, и задумчиво слушает мои стихи. Они рассказывали, как встретились две предназначенные друг другу души, словно встречные вихри – столкнулись, и одна узнала своего короля, другая – королеву.
«На ночь – Королева, на ночь – Клеопатра! На - ночь? Стала тленом натальная карта… на вечное время, сплетемся, как змеи, в единое тело, друг друга лелея»
Под слово «лелея» я написал, имея в виду «любя», но подобрать четкую рифму, как ни грыз карандаш, не сумел.
«Взлетевшие духи - змеиные позы, царапают брюхо далекие звезды, ни силы не нужно, ни дела, ни чести, а только бы дружно, а только бы вместе…»
Тихо густели сумерки. Вдоль дороги возвышался пологий косогор, с лысыми прогалинами и свалявшимися клочками серой травы, казавшимися колтунами на больной голове. С другой стороны просеки – темнел смешанный лес за пологой низиной, узкой и длинной, как партизанский окоп. В канаве желто кучилась древесная ботва, сметенная с дороги вихрем проносящихся «дежурок».
Я шел мерно в третьей шеренге, видел покачивающуюся впереди себя рыжий затылок Платона. А в голове плыли строчки, и стоял густой, пьянящий туман.
Молодые расстались. Он погнался за звездами – и сделал карьеру. Она написала прощальное письмо – и пропала. Они забыли друг о друге. Но однажды утром Он проснулся и…
«…Зовет дело чести, накоплены силы. Все звезды на месте, погоны накинул, но вдруг из кармана, под ноги бросился отрывок романа с оборванной прописью, и память завыла, протяжно и страстно, волчицей в пустыне свободной от рабства»
Ух, как классно…
Слушайте, но вот разве они – Джума, Приходя, Глухарев, Шавыра, Небзак, Садыков, Казановский, Касамов, Гордяков,… да даже капитан Волк – могут – так?!
Да нет! Они – так не могут! А я – могу!
Черт, да я же Поэт! Да, как Пушкин, как Шевчук, Цой или Костя Кинчев! И я не такой как другие. Они, несчастные сослуживцы, непричастные небу - смертные существа. А я – бессмертен! За горизонтом далекого дембеля ко мне придет – Величие и Слава! И Любовь!
Любовь! Как я ждал ее!
«Несыгранным тушем – укрытые слезы… Покой память рушит и воет на звезды»…
Сегодня свершилось то, что я всегда чувствовал в глубине души. Свою отдельность. Я знал, что я особенный. И вот – предчувствие подтвердилось. Ко мне… пришел… Дар!
И вдруг живот скрутило так, что я чуть не упал: качнулся в сторону, сбился с ноги и на меня зашикали. «Бумажный», уснул?!» тут же подпрыгнул, «поймал ногу», смахнул выступившие слезы. Да что же это за хрень, в самом деле? Все же успокоилось! Под мерные постукивания сапог, убаюканный стихами, зверек спал беспробудно, я уже и забыл о его существовании! И вдруг снова очнулся… почему?! Отчего?!
Зверь же начал тыкаться колючей мордой в заблокированный кишечник, грызанул его пару раз, протопил пространство как лава, прошел вниз и встал, клубясь и расширяясь, перед последней дверью. Ее я держал всеми силами воли, слабеющей с каждой секундой. А разбухший монстр тесно ворочался в животе, словно говоря – не выпустишь – пойду через бронхи.
Я почувствовал себя на сносях.
Монстр увеличивался каждую секунду. Казалось, он встал на задние лапы и принялся рвать когтями кишки, стараясь добраться до легких. Стало ясно как божий день, что мне не выдержать, а одновременно подводился неутешительный баланс: позавчера – дернулся на «птицу», сегодня дважды кинул дембеля, и вот сейчас обос..у ротную старость. Что со мной будет в Роте? Правильно: если я «рожу», меня убьют.
Я сжал зубы и последними остатками воли приказал себе ни о чем не думать, просто топать по асфальту, словно урфинджюсовский дуболом, убеждая себя, что нутро из дерева. Оно сплошное и ничего не ощущает…Но и это помогло ненадолго. Нутро не верило. Оно гудело и горело, пучилось и разрывалось, зверь метался, словно по мягкой клетке, наполняя ядом каждую жилу. Вскоре стало трудно дышать, заболела даже кожа на руках, и я понял, что смерть совсем рядом. И тогда в мутнеющий разум пришла спасительная идея: а есть ли разница, когда умирать? Сейчас или в Роте? Да нет… Нет разницы. Тогда… будь что будет. И я расслабился.
Под шинель вдарила струя серы, нет… чего-то другого… сера так не пахнет. Это зверь вышел из меня невидимым, ядовитым духом - освободив мое тело не сразу, а в три приема - раз – из под легких, два – откуда-то сбоку, три…
И каждый раз я отмечал, ну вот моя смерть…. Что? Еще не вся? Ну вот… Что? И это не все? Ну вот…
…
Иприт, зарин, табун…
Шедший за мной Одил вдруг зажал нос, сдавленно вскрикнул «Ай-йща-а!!!», и косо прыгнул как снаряд из «Катюши». Сбитый, словно костяшкой домино, за ним посыпался и весь строй. Люди стали падать, корчась в судорогах. Небзак переломился вдвое, словно перерубленный топором. Джума зайцем скакал на корточках, на глазах превращаясь в европейца - узкие очи расширились и вылезли из орбит. Побледневший Чача без чувств упал на руки маленького Панова, и тот поволок его к канаве, словно к окопу. Волк прыснул на бугор, где, закрыв руками слезящиеся глаза, осторожно крался по косогору, задрав к верху нос. Люди зажимали носы, рты, закрывали лица, вслепую натыкались друг на друга, в панике уползая с линии огня, спазматически кашляли. За секунды просека обезлюдела. Попавшие под обстрел комбатанты скрылись за деревьями, и только первые шеренги шаркали дальше.
Через некоторое время послышался довольный комментарий.
- Гля, насрали и п… дуют.
- Приходя! Ты сам-то живой? – из леса послышался тенор Небзака. – Как вы?
- Ось туточко – беспечно откликнулся высокий брюнет и обернулся, – Ой, а шо таке?
За тремя шеренгами была пустая дорога.
- А вы где-е-е? – изумлялся чернявый дылда, соседи по шеренге тоже остановились и обернулись.
- Жабу, крота? – вопрошали из канав, - вы кого там на башне сожрали?
- Они человека съели, в натуре! – вещал Сом, - они чоловичиной бздели!
- Та пошли вы. – отмахивался Приходя и осторожно нюхал воздух. Ветер задул нам в спину. - Мы тоже лесом пойдем, – кивнул Приходя и сошел с дороги в лес.
- Ща тебе! – возмутились из-за деревьев. – Пи…те по Уставу! Так чего вы жрали?
- Та ничего мы не жрали! – Приходя в кустах истово прижимал руки к груди, - и вообще это не мы!
Началось импровизированное дознание.
- А кто?
- Та я ипу? Не я!
- Откуда же газанули?
Я уже шел вдоль обочины, не в строю, но внутренне сжался. «Вот сейчас догадаются».
- Вроде из третьей шеренги.
«Точно догадаются»!
- Не, из второй. Первый Одил свалился, а он - в третьей.
- Слиозы, вообще, сразу пащли! – восхищенно кричал узбек, - но я же быль в четвертой? Да, а впереди Демиан стояль….
- Ага, перед Одилом в третьей стоял – Кошкин?
- Не, Платон.
- Да Кошкин, Кошкин стоял!
«Это конец…»
- Нет, там Сом стоял.
- Ты че? Я там не стоял…
- Я видел, как ты вперед шагнул.
- Сом, ты бзданул?
- Я просто вперед вышель, когда атака началась. Это ви торьмоза остались в облаке, а я сразу из него вышел, поняли, е? И я вообче не ель сегодня, – интеллектуально пожимал плечами высокий сержант.
- Не ел, не ел – из мелкой посуды. Мосел мой кто слупил?
- А тебе жалько? И вообще, я шел в четвертой шеренге.
- Оно спереди прилетело - заикался Миха Казанский. - Бздеж ч-через две шеренги как бризант выстреливает, а во в-третьей в воздухе разрывается, к-кучно. Значит, их первой ш-шеренги з-залп.
- А в первой два брата-акробата: Глухарев и Приходченко. – включился в дознание капитан.
- Вот, Приходя! Вали от нас со своим вонизмом! – шумели в лесу.
- Да причем тут я?! – озирался Приходя и выбегал обратно на просеку, - Я вообще не при делах!
Кто-то еще рыгал в кустах, но на обочинах уже осторожно переводили дух. Миха Казанский даже достал противогаз, но на него сразу зашикали, чтобы он не подавал Волку вредную идею. Нацепишь резину с хоботом и встанешь в строй, а ведь можно…
Но Волк догадался и сдавленным фальцетом попытался скомандовать:
- Смена-а... – и тут же закрыл рот рукой, достал носовой платок, сделал два шага в сторону, - Смена, становись! Одеть… – простонал капитан и потер лоб, – да что вы там сожрали-то, служивые?
Сам же высморкался и продолжил идти по бугру, забыв о команде.
А смена затаилась в предчувствии нового чуда. Все уже понимали, что надо делать. Ведь газовая атака на самом деле отличный повод вернуться в Гражданство! Стоит лишь тихо разбиться на кучки и, жестикулируя, по двое, по трое, разбрестись подальше друг от друга, чтобы не слышать команд, и двинуться неспешным туристическим гуртом, говоря о гражданских делах….
- Так, смена, встали в строй, – неуверенно сказал капитан и попытался сойти с косогора - сделал два шага, понюхал воздух и в третий раз передумал. – Рано. Подождем.
- Во-во, - подтвердили из кювета.
Дорога подвалилась к повороту, за которым незаметно могла подъехать дежурка. Задул встречный ветер. Волк забеспокоился.
- Смена, не пора ли в строй?
- Не-е, – партизаны уже смолили самокрутки, – а вдруг накроет?
- А противогазы на что?
- А если не успеем?
- Так вы успевайте, - капитан весело тер кулаком под носом.
- Ага, один раз уже успели. Второй раз долбанут, и кому БД тащить?
- Ну да, спецами с допуском нельзя рисковать. – поразмыслив, согласился Волк и махнул рукой. – А если в лесу одеть противогазы и в строй встать в противогазах – так и защитимся.
- Та ничего, ветерок разгонит, – меланхолично возражали из-за деревьев.
Тут и будущий прапорщик проявил находчивость
- Т-теперь и я за с-себя не ручаюсь, - скорбно взявшись за живот, объявил Миха.
- Да ну вас, - махнул рукой Волк. – Но строем ходить удобнее. Глухарев! Приходченко! – Волк окликнул сладкую парочку, - У шоссе затормозите. Только не у самого, а за деревьями! А еще жалуются, что в армии плохо кормят. Кстати, а ведь могли защиту нацепить сами, да без команды не сообразили! - ухмыльнулся Волк, - Вот что значит навык! О чем это говорит?
- Нужно тренироваться, – соглашалась смена. – Приходя, подсыпь-ка фосгену!
- Да что опять «Приходя»? – озирался дылда и возвращался в музыковедческий спор с соседом, кто из двух команд более стар: «Металлика» или «Скорпы».
- Между прочим, в замкнутом пространстве убивает и трупный запах.
- А он круче нашего?
- Нет, куда ему, – мотал фуражкой кэп и удрученно озирался на лес.
Кажется, капитан оставил попытки возглавить смену. А народ радостно переглядывался – гражданство набирало силу. По одному, по двое – люди уходили в лес, задерживались, давая основной группе пройти вперед, просто останавливались…
Гражданство! О, святое гражданство!
Вот скучковались несколько пар. В одной спорили о диете Шварца. Качки до хрипоты уверяли, что он принимал анаболики, им оппонировали другие, говоря, что всему причина регулярные тренировки. В пример ставился Вовентель Марданов, наш земляк-засовец, перекачанный, словно сырой кусок мяса. Вовка просто таскал тяжести, но наливался мышцами, как лоза виноградным соком.
Фанаты спецназа Мишкун и Кубовский – заползли на возвышенность к Волку и закрепляли успех. Они дергали Волчару за слабую струнку. Обступив капитана, вкрадчиво допытывались:
- Николай Сергеевич, а вы долго воевали?
Капитан довольно поправлял фуражку и улыбался.
- Нет, но мне хватило.
- А расскажите!
Капитан смущенно покашливал. На косогоре образовался кружок мучеников, попавших вместо десантуры в связь. Волк откровенничал, и ему усиленно сочувствовали, ахали и повторяли аккуратные, выверенные фразы. «Кубинцы проспали, когда зулусы полезли. А там и танки, и авиация… Потом и «коммандос» навалились, мы думали, хана… «шилки» ударили по десанту. С боем прорывались…».
«Коммандос!» «Советники попали» «Танки, пушки, авиация» - Батюшки, святы! Слушатели, словно испуганные тетки на лавке - ахали, – и подмигивали довольно и посвящено. Даже фанатам спецназа стало плевать на войну, ведь главное – длить Гражданство. Люди шли по лесу как прохожие, и никто им не давал счет, не требовал подобрать ногу. Шли разрозненной гурьбой и блаженствовали, что можно просто спотыкаться, хромать, озираться, зевать, нагибаться. Поправлять ремень, отходить в сторону, справлять нужду. Подбрасывать вверх пилотку. Приседать на корточки. Пинать ногами деревья. Обрывать одинокие листья. И ни у кого не нужно просить разрешения. Люди шли группами и в одиночку, нарезали круги безумными грибниками, решившими на подмороженном насте собрать остатки лесных даров. Пропали часть, сети, армия и Г…дон, уставы и «звездуны». Люди шли по лесу и наслаждались свободой.
Гражданство – свершилось!
И неслось небесам благодарение неизвестному, истомившемуся животом! И было неважно, кто этот злодей, Приходя, или кто-то другой. Даже если он молод…
Вскоре между деревьев замелькали желтые фары, послышались короткие завывания проносящихся грузовиков – шумело Калужское шоссе.
- Так, а не собраться ли нам в строй? – спохватился капитан, - смена-а-а! Строимся-а-а!
Он слез с косогора и неуверенно посматривал по сторонам. Но хитрая смена растянулась метров на сто и шла не торопясь, словно не слыша отчаянных команд.
Вот у дороги замаячили двое флажковых. Они успели замерзнуть в ожидании строя, и уже хотели обложить народ за неторопливость, но обалдели, увидя, как вразнобой и вразвалку вываливаются на них из леса бесхозные соплеменники. Флажковство не шло ни в какое сравнение с этим Гражданством!
И парочка принялась допытываться о природе явленного чуда. Но свидетели отвечали загадками: «у меня челюсть свело», «и в глазах потемнело». «А я блеванул» «Не, такое не забывается. Это была война» «Иприт, не иприт, но лучше от него сдохнуть», Чача бил себя в грудь и вещал надрывным шепотом пробитого колеса: «Я навзныш упал, та-а-а. Мена Пан спас! Я пы калавой утарилсо… Та-а!». « А я на колени рухнул. У меня дыхалку схватило» - размахивал ручками Пан. «Слиозы! Слиозы пащли!» - восторженно пищал, по-чаплински вертя усиками Одил Касамов. «Дал Приходя фосгену» - удовлетворенно соглашались пострадавшие.
«Что, опять вам Приходя?! – плакал Приходченко. – Та это не я, зуб даю!»
Флажковые синхронно похлопывали черенками о ладонь. Они были уязвлены. Зря они, что ли, лезли на ушлое место? А выходит – напрасно, они пропустили важнейшее событие службы: гражданство по пути с центра!
- А если не Приходя, кто нас..ал-то? – заискивающие пытал Фадей счастливых сослуживцев. – Кто?
Все пожимали плечами - неважно! Во всяком случае, тебе, Фадей, так не нас..ать. Фадей возмущался в ответ и стучал себя кулаком в грудь, как бы говоря, это мне-то … и тут же поднимался на смех.
В досаде сникал, смущался, и прекращал расспросы.
- Смена, становимся в стро-ой! – пропел капитан, озираясь на поселок. За шоссе горели окнами гарнизонные пятиэтажки. Муравьиный рой на опушке перед шоссе виден из них как на ладони. Нужно торопиться.
Но люди не спешили. И, словно почуяв дом, Волк проявил несвойственную прыть и быстро собрал в кучу непослушную отару. Снова дал команду построиться. Коробка теперь слепилась, но - неохотно, не отпуская ощущение нежданной свободы. Когда выровнялись и произвели пересчет поголовья, Волк кивнул сержанту:
- В роту шагом марш. Доведете смену, Гордяков?
- Есть, товарищ капитан!
«ЕСТЬ, товарищ капитан»!
Спецу никто и никогда не скажет «ЕЦ».
Вскоре сутулая фигура отвалилась от строя и зашагала вдоль бетонных вафель забора к серым пятиэтажкам. Она уменьшалась, и ей вслед говорили уважительно:
- Кэп неуставной. И войну зацепил.
- Люди, так это Приходя нас..л? – не унимались флажковые.
- Приходя, Приходя, – небрежно отмахивались задумчивые свидетели.
- Да не я это! – ярился невинный Приходя. – Не я-а-а!
- А кто? Кошкин или Плутон? – насмехалась смена, - им только новой банки не хватало!
- Конечно - Кошкин! Точно - Кошкин! Кошкин, это же ты? – заговорщицки таращился на меня Приходя, перешагивая в мою шеренгу. А потом шептал, держа за лацкан шинели, - Демьян, да кроме тебя, некому. Хоть мне признайся уже, а? Падлой буду, я никому не скажу!
Я же поднимал на него невинные глаза с выражением крайнего изумления. И снова оболганный засовец всплескивал руками и по-бабьи взывал к небу – за что, о боги?
Так, с мелкими перепалками, с блаженным разнобоем шагов – кто с левой, кто с правой, а кто подволакивая, лишь формально соблюдая контуры уставной коробки, смена вернулась в часть.
Весь вечер и следующее утро тема газовой атаки и внезапного гражданства передавалась из уст в уста, обрастая новыми подробностями. Только и слышалось: «Фосген, зарин… Приходя не признался… полчаса лежали в шоке. Джуму еле откачали. Пана стошнило». В столовой и в карауле, на хоздворе и в спортзале передавались из уст в уста истории чудесного спасения. Даже «звездуны» прознали о неожиданной диверсии с применением боевых отравляющих веществ и допытывались о деталях.
А я наполнялся заслуженной гордостью: я траванул дедов, а меня не вычислили. И я буду жив и ночью, и новыми днями. И скоро сгинут ненавистные старики. И будет много свободного времени. А потом подойдет и мой дембель, и дар небес, упавший на меня словно яблоко на Ньютона, волшебно изменит судьбу. И, величие неизбежно, как дембель. А дембель, как смерть.
И мне не приходило в голову, что явление добра не сопровождается распадом. И зловоние не сопутствует благу. Что эти вещи, скорей, предвестники беды! Стоило сразу догадаться, что странные совпадения неспроста, что они - привет из областей… нехороших. Но тогда я подобные вещи сопоставлять не умел.
Таким было первое свидание. Дух явился, развалил строй и не показал своего лица. Он подсовывал ритм и рифмы, он выворачивал смысл слов – и я ощущал свободу, и дрожала земля. А потом снова становилось тихо и опять несвободно, до следующего сеанса связи. Словно он встал за спину и оценивал произведенный эффект. Совсем не собираясь со мной говорить.
Но однажды ему пришлось обнаружить себя. Сейчас расскажу - как. Да, вы уже поняли: его звали – Людвиг. | |
| Автор: | Blak | | Опубликовано: | 02.12.2018 00:50 | | Создано: | 01.09.2018 | | Просмотров: | 2169 | | Рейтинг: | 0 | | Комментариев: | 0 | | Добавили в Избранное: | 0 |
Ваши комментарииЧтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться |
Тихо, тихо ползи,
Улитка, по склону Фудзи,
Вверх, до самых высот!
Кобаяси Исса
 Авторизация |
|
