Пустые дома, мёртвые, как зубы с удалёнными нервами, кренились то вбок, то вперёд, под спудом заброшенности и сиротства. Дворы, заросшие бурьяном и крапивой в человеческий рост, представляли собой унылое зрелище. Сараи, амбары и прочие хозяйственные постройки, подернутые цвилью, противно скрипели болтающимися дверцами. На кое-где виднеющихся островках выщербленного асфальта, некогда проезжей части улиц, серебрились после дождя лужи, в которых отражалось сизое небо. Изредка пробегали стайки одичавших худющих собак и кошек, выживающих кто как может.
Трудно поверить, что когда-то здесь была преуспевающая деревня Вишнёвка. Молодежь, трудолюбивая и неунывающая, в свободное время собиралась в клубе на танцы, позже — на дискотеки. Шум и веселье не прекращались, порой, до утра. Днем тишину нарушал смех и крики играющих малышей. Старики на лавочках умильно качали головами и рассказывали друг другу о своих детях и внуках.
День выдался теплый, что не редкость для августа. Потапыч, седой сморщенный дед, единственный оставшийся житель Вишнёвки, сидел на лавке. Только поговорить было не с кем, и он вспоминал свою прошедшую жизнь.
Молодость его пришлась на тридцатые предвоенные годы. Тогда его все деревенские знали как Пашку-гармониста. На своей старенькой гармошке он мог сыграть любую мелодию, да так лихо, что все заслушивались и просили ещё. Сколько девок увивалось возле него! А в жены он выбрал скромную Нину Косиченко. Она на первый взгляд была неприметной, но обладала такой внутренней красотой, исходящей из огромных грустных темно-серых глаз, что Пашка, разглядевший это чудо, был покорён враз и на всю жизнь. "Сероглазка моя", — ласково называл он жену. Нина оказалась хорошей хозяйкой, да ещё и заботливой матерью двум крохам-погодкам Ваньке и Машке. А уж желанной всегда была, и мужа Павла Потапыча любила искренне и беззаветно. В самом начале совместной жизни молодые отстроили добротный дом. Было у них и небольшое хозяйство: огород, корова, поросята, куры, кошка-крысоловка и пёс из местных дворняг. Живи да радуйся!
Война пришла в их деревню, когда Нина ходила третьим ребенком. Павла, как и его отца, и отца Нины, призвали в армию, и он ушел на фронт, оставив хозяйство на хрупкие плечи беременной жены. Матери, и Нинина, и Пашина, помогали, как могли. Пережили оккупацию, голод. А в конце войны в деревне обнаружилась страшная болезнь — тиф. Много жителей тогда померло. Не миновало это горе и Пашину семью. Осталась чудом в живых только его мать. Нину, её маму, старших детей и маленького Васеньку, которого отец так и не увидел, - схоронили всех рядышком на деревенском кладбище под большим раскидистым вязом.
О случившемся Павел узнал, когда вернулся с войны. Вот ведь как! Сколько мужей, сыновей, отцов погибли или без вести пропали, оставив сирот! А тут он, жив-здоров, пришел, а семьи нет. Сам теперь сирота. Их с женой отцы с фронта не вернулись. Погибли. Павел с горя запил. Приходил к могилам и ревел, как раненый зверь. Если бы не мать, пропал бы. А она, душа, уговорила его поберечь себя, перестать употреблять зелье окаянное, пойти работать. После долгих уговоров Павел, всё-таки, взял себя в руки, бросил пить и устроился шофером в колхозе. С тех пор, как потерял семью, гармошку в руки не брал. Не тянуло к музыке, когда на сердце волки выли...
Прошло много лет. Павел Потапыч состарился. Похоронил мать. А тут Чернобыльская катастрофа случилась. Реактор атомный загорелся на электростанции. Беда опять пришла в деревню. Оказалось, что эта местность входит в зону отчуждения, где радиация намного превышала допустимый порог. Жители срочно стали покидать свои дома. Потапычу ехать было некуда, да и как он мог без родных могил?
В один прекрасный день из Вишневки уехала последняя семья, и Потапыч остался один. Раз в неделю приезжала машина с продуктами. Она же и пенсию привозила ежемесячно, и газеты. В других деревнях тоже оставались старики, не захотевшие уезжать, поэтому решено было выделить для них такой себе магазин на колесах.
Потапыч вёл размеренный образ жизни. Он не боялся радиации. Он, как считал, достойно доживал старость. У него здесь была своя война, а он на ней — единственный солдат. Врагами были и протекающая крыша на веранде, и наглый бурьян на могилках, и даже больные ноги, которые частенько стали отказываться ходить. Но самым страшным врагом была его память. Воспоминания атаковали его днем и ночью, мучили и не давали уснуть. В голове часто царил сумбур и полный беспорядок.
С недавних пор по вечерам к нему стала приходить молодая женщина. Она была очень похожа на Нину. Такая же милая. И глаза. О эти серые бездонные глаза! А еще платье — ну точь-в-точь Нинино любимое, небесного цвета в темно-синий горошек! Как же шло ей это платье! Женщина молчала, краешками губ улыбалась, и, казалось, вот-вот сорвутся и улетят к Потапычу прямо в сердце нежные слова любви. Он даже пытался подняться и подойти, и взять её руку и приложить к своей щеке... Но женщина тут же исчезала, не оставляя ни следа на пыльной тропинке, ни какого-то хотя бы еле уловимого запаха.
Потапыч начинал чуть слышно всхлипывать. Слёзы катились по его щекам, как два соленых ручейка.
— Сероглазка, не исчезай! — шептал он в никуда. — Ты же моя последняя радость в этой жизни...
Так продолжалось уже месяца два. Женщина приходила, смотрела на него ласково и исчезала, оставляя малую толику надежды. Вот и сегодня он сидел на любимой лавке возле дома, вспоминал своё прошлое и ждал, когда придёт его Сероглазка. Её долго не было, и Потапыч стал волноваться. Сердце забилось сильно-сильно. В голове что-то щелкнуло, и дикая боль пронзила всё его естество. Вдалеке между деревьями показался силуэт женщины.
—Нииинааа!— закричал Потапыч не своим голосом. Дёрнулся и как-то неуклюже осел, прислонившись к стене дома. Женщина подошла совсем близко. Её взгляд был пустым и ничего не выражающим. Губы скривились в презрительной усмешке. Потапыч продолжал неподвижно сидеть с широко раскрытыми глазами. Она присела рядом, даже не глядя в его сторону, постучала ногами друг о дружку, стряхивая дорожную пыль, и, по-прежнему не поворачиваясь к нему, прикрыла пальцами его веки.
Осыпаются алые клёны,
полыхают вдали небеса,
солнцем розовым залиты склоны —
это я открываю глаза.
Где и с кем, и когда это было,
только это не я сочинил:
ты меня никогда не любила,
это я тебя очень любил.
Парк осенний стоит одиноко,
и к разлуке и к смерти готов.
Это что-то задолго до Блока,
это мог сочинить Огарёв.
Это в той допотопной манере,
когда люди сгорали дотла.
Что написано, по крайней мере
в первых строчках, припомни без зла.
Не гляди на меня виновато,
я сейчас докурю и усну —
полусгнившую изгородь ада
по-мальчишески перемахну.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
