*
Дорогой друг! Позвольте же так вас назвать, наш дорогой Артур, и перейти к описанию последних событий.
В августе Рэйчел умерла. Из-за крайне дождливого лета и размытых дорог прощальная церемония прошла весьма скромно, точнее сказать, вовсе обошлось без церемоний. Присутствовали начальник лодочной станции и дочь почтового инспектора, дай бог им здоровья, в будущем году они собираются пожениться.
Так как погода все еще оставляет желать лучшего и прогулочный сезон можно считать закрытым – лодками и катамаранами теперь мало кто интересуется, – послеполуденное время было решено проводить за игрой в клабор, а также за совместным разбором корреспонденции, найденной в довольно беспорядочном состоянии.
Поскольку известия от вас продолжают приходить, спешим сообщить, что, хотя адресат более не имеет возможности на них отвечать, все ваши письма остаются в целости и сохранности – при желании вы всегда получите их обратно в любое удобное для вас время. Только сообщите, будьте добры, заранее о своем намерении по этому адресу: Лора Бергман, «Лодки напрокат», Песчаная дюна, 14.
*
Дорогая Рэйчел!
Получил трагическое сообщение о печальных событиях, произошедших в твоей жизни. Прими мои искренние уверения в непреходящей любви и светлой памяти, или что еще пишут в подобных случаях от растерянности. Я сегодня не смог оставаться в доме, отложил нашего с тобой великолепного Сэлинджера и весь день провел в саду, разговаривая с самыми беспечными в мире цветами.
Посмотри, Рейчел, я принес тебе эти последние циннии, там больше не осталось ни одного цветка. Ты же знаешь, в какое смятение меня может привести безыскусная, откровенно уличная, но тем более заранее обреченная красота. Ни один цветок, вероятно, не способен столь безоглядно радоваться каждому убывающему дню перед бессмысленно наклоненным лицом слепоты. Мне оно видится абсолютно безликим, только ледяное дыхание ни с чем не спутаешь – цинниям это прекрасно известно.
Ты ведь тоже не боишься ночи? Потом ответишь, когда захочешь посмотреть на них, – мне еще нужно будет подобрать вазу и подходящее для цветов место в гостиной комнате. Скорее всего, ты их найдешь в центре стола, журналы со всякой всячиной я сейчас уберу. Пусть останутся ровное поле и скатерть, какая-нибудь, не имеющая цвета и значения, впрочем, неважно – ты найдешь букет на столе.
Если не сможешь по каким-либо причинам, завтра вышлю тебе их фотографию. Думаю, на бледно-голубом или, возможно, шафрановом фоне они должны хорошо получиться. Во всяком случае, других цинний уже не будет. Ты, конечно, и это помнишь – выращенные на продажу цветы я никогда в дом не приношу и никогда не покупаю. Следующие появятся не раньше лета, придется подождать.
Ты приходи, Рэйчел, год – очень долгое ожидание. От них просто может ничего не остаться, кроме фотографии на фоне. Моя стена шафранового оттенка, Рэйчел.
Твой Артур
(Черт возьми, я уже начинаю привыкать к этому имени, но все-таки почему бы однажды не спросить и мое, пока его еще кто-то здесь помнит…)
Натали. это- нечто. я просто в смятении. это напомнило мне и английских классиков, давно забытых. и столь обожаемого когда-то в юности О"Генри... но оно- твое. и оно прекрасно, даже совершенно. спасибо, дорогая
Ир, сама в смятении, столько друзей прошли мимо
думаю, кто из нас Гомер) в смысле слепой
как бы не "ежедневное", казалось)
спасибо, что остановилась
это здорово, что есть ты
взаимно, дорогая)))))))) не, оно не ежедневное. оно- волшебное, и многослойное, и нездешнее. оно супер-классное)))
и как здорово, что есть ты, неподражаемая и нездешняя абсолютно))))))
Перечитала. Нат, да это вообще шедевр. продай даже просто эту идею Голливуду- выйдет красивое и интересное кино...
а как написано... это вкуснее любого пирожного.
и, кажется, это первая мною прочитанная твоя проза.
даже классики лучше бы не написали.
кароче, бриллиант в сто карат.
люблю тебя. пиши ещё.
я тебе потом Таракана подарю!) он, правда, таракан и есть, но тоже прозаический
ну, Ир, не гуляют глупые Голливуды по нашим Привозам)
спасибо, солнышек, с твоими комментариями всегда погода веселей
вообще-то, сама думаю, что Артур из моих лучших
когда-то в далекой предыстории Дорогая Рэйчел была, такой простенький безоблачный верлибр - как все вначале)
ДОРОГАЯ РЭЙЧЕЛ
дорогая Рэйчел
пишет он каждую ночь
дальше я никогда не читаю
это не мое имя
чужие письма неудобно из-за тумана ничего не видно
странно почему-то совершенно не умею читать во сне
сегодня оно пришло под утро
и пропустило все начало
… за год нашей переписки
но почему ты называешь меня дорогой Артур
это не мое имя
Вернулись ощущения, бывшие когда-то в юности: когда сидела с английским романом в укромном уголке и волшебно трепетало сердце. Оказалось, слово способно напоминать себя прежнюю. От чего это? Близости к образцам классического романтизма или предельной насыщенности чувством, цветом?
Перечитывала и удивлялась емкости этого небольшого сосуда.
И запахам. Пахнет еще, кроме цветочного, потертой сюртучной шерстью (грязновато-вишневого, непременно вишневого цвета), пахнет мраморным холодом из соседних спален, а еще- ... запах горелой пыли в системном блоке компьютера. Еще много чем пахнет (перечисление будет длиннее вашего текста)).
Спасибо. Это классно.
В этом гербарии и время засушенное, вместе с компьютерной и сюртучной пылью – вы так об этом и сказали, не говоря в лоб, спасибо, Helmi (сама чувствовала шелест страниц, пока писала))
Вчера мне советовали добавить Артуру объяснений, если автору кажется, что их тут не хватает. Автору кажется, что отсюда только вынимать можно) Это, действительно, мой самый плотно набитый саквояж. Рада, что вы его открыли.
О, нет, нет, не объясняйте, пожалуйста, более ничего!
Космическую пыль XX,ZZ или YY века на цинниях даже я, подслеповатая, разглядела.
))
По моей таблице у вас прекрасное зрение, Helmi)
Все-таки нам с Артуром иногда удается делать не только печальные для себя открытия)
Чтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться
Тихо, тихо ползи, Улитка, по склону Фудзи, Вверх, до самых высот!
Здесь, на земле,
где я впадал то в истовость, то в ересь,
где жил, в чужих воспоминаньях греясь,
как мышь в золе,
где хуже мыши
глодал петит родного словаря,
тебе чужого, где, благодаря
тебе, я на себя взираю свыше,
уже ни в ком
не видя места, коего глаголом
коснуться мог бы, не владея горлом,
давясь кивком
звонкоголосой падали, слюной
кропя уста взамен кастальской влаги,
кренясь Пизанской башнею к бумаге
во тьме ночной,
тебе твой дар
я возвращаю – не зарыл, не пропил;
и, если бы душа имела профиль,
ты б увидал,
что и она
всего лишь слепок с горестного дара,
что более ничем не обладала,
что вместе с ним к тебе обращена.
Не стану жечь
тебя глаголом, исповедью, просьбой,
проклятыми вопросами – той оспой,
которой речь
почти с пелен
заражена – кто знает? – не тобой ли;
надежным, то есть, образом от боли
ты удален.
Не стану ждать
твоих ответов, Ангел, поелику
столь плохо представляемому лику,
как твой, под стать,
должно быть, лишь
молчанье – столь просторное, что эха
в нем не сподобятся ни всплески смеха,
ни вопль: «Услышь!»
Вот это мне
и блазнит слух, привыкший к разнобою,
и облегчает разговор с тобою
наедине.
В Ковчег птенец,
не возвратившись, доказует то, что
вся вера есть не более, чем почта
в один конец.
Смотри ж, как, наг
и сир, жлоблюсь о Господе, и это
одно тебя избавит от ответа.
Но это – подтверждение и знак,
что в нищете
влачащий дни не устрашится кражи,
что я кладу на мысль о камуфляже.
Там, на кресте,
не возоплю: «Почто меня оставил?!»
Не превращу себя в благую весть!
Поскольку боль – не нарушенье правил:
страданье есть
способность тел,
и человек есть испытатель боли.
Но то ли свой ему неведом, то ли
ее предел.
___
Здесь, на земле,
все горы – но в значении их узком -
кончаются не пиками, но спуском
в кромешной мгле,
и, сжав уста,
стигматы завернув свои в дерюгу,
идешь на вещи по второму кругу,
сойдя с креста.
Здесь, на земле,
от нежности до умоисступленья
все формы жизни есть приспособленье.
И в том числе
взгляд в потолок
и жажда слиться с Богом, как с пейзажем,
в котором нас разыскивает, скажем,
один стрелок.
Как на сопле,
все виснет на крюках своих вопросов,
как вор трамвайный, бард или философ -
здесь, на земле,
из всех углов
несет, как рыбой, с одесной и с левой
слиянием с природой или с девой
и башней слов!
Дух-исцелитель!
Я из бездонных мозеровских блюд
так нахлебался варева минут
и римских литер,
что в жадный слух,
который прежде не был привередлив,
не входят щебет или шум деревьев -
я нынче глух.
О нет, не помощь
зову твою, означенная высь!
Тех нет объятий, чтоб не разошлись
как стрелки в полночь.
Не жгу свечи,
когда, разжав железные объятья,
будильники, завернутые в платья,
гремят в ночи!
И в этой башне,
в правнучке вавилонской, в башне слов,
все время недостроенной, ты кров
найти не дашь мне!
Такая тишь
там, наверху, встречает златоротца,
что, на чердак карабкаясь, летишь
на дно колодца.
Там, наверху -
услышь одно: благодарю за то, что
ты отнял все, чем на своем веку
владел я. Ибо созданное прочно,
продукт труда
есть пища вора и прообраз Рая,
верней – добыча времени: теряя
(пусть навсегда)
что-либо, ты
не смей кричать о преданной надежде:
то Времени, невидимые прежде,
в вещах черты
вдруг проступают, и теснится грудь
от старческих морщин; но этих линий -
их не разгладишь, тающих как иней,
коснись их чуть.
Благодарю...
Верней, ума последняя крупица
благодарит, что не дал прилепиться
к тем кущам, корпусам и словарю,
что ты не в масть
моим задаткам, комплексам и форам
зашел – и не предал их жалким формам
меня во власть.
___
Ты за утрату
горазд все это отомщеньем счесть,
моим приспособленьем к циферблату,
борьбой, слияньем с Временем – Бог весть!
Да полно, мне ль!
А если так – то с временем неблизким,
затем что чудится за каждым диском
в стене – туннель.
Ну что же, рой!
Рой глубже и, как вырванное с мясом,
шей сердцу страх пред грустною порой,
пред смертным часом.
Шей бездну мук,
старайся, перебарщивай в усердьи!
Но даже мысль о – как его! – бессмертьи
есть мысль об одиночестве, мой друг.
Вот эту фразу
хочу я прокричать и посмотреть
вперед – раз перспектива умереть
доступна глазу -
кто издали
откликнется? Последует ли эхо?
Иль ей и там не встретится помеха,
как на земли?
Ночная тишь...
Стучит башкой об стол, заснув, заочник.
Кирпичный будоражит позвоночник
печная мышь.
И за окном
толпа деревьев в деревянной раме,
как легкие на школьной диаграмме,
объята сном.
Все откололось...
И время. И судьба. И о судьбе...
Осталась только память о себе,
негромкий голос.
Она одна.
И то – как шлак перегоревший, гравий,
за счет каких-то писем, фотографий,
зеркал, окна, -
исподтишка...
и горько, что не вспомнить основного!
Как жаль, что нету в христианстве бога -
пускай божка -
воспоминаний, с пригоршней ключей
от старых комнат – идолища с ликом
старьевщика – для коротанья слишком
глухих ночей.
Ночная тишь.
Вороньи гнезда, как каверны в бронхах.
Отрепья дыма роются в обломках
больничных крыш.
Любая речь
безадресна, увы, об эту пору -
чем я сумел, друг-небожитель, спору
нет, пренебречь.
Страстная. Ночь.
И вкус во рту от жизни в этом мире,
как будто наследил в чужой квартире
и вышел прочь!
И мозг под током!
И там, на тридевятом этаже
горит окно. И, кажется, уже
не помню толком,
о чем с тобой
витийствовал – верней, с одной из кукол,
пересекающих полночный купол.
Теперь отбой,
и невдомек,
зачем так много черного на белом?
Гортань исходит грифелем и мелом,
и в ней – комок
не слов, не слез,
но странной мысли о победе снега -
отбросов света, падающих с неба, -
почти вопрос.
В мозгу горчит,
и за стеною в толщину страницы
вопит младенец, и в окне больницы
старик торчит.
Апрель. Страстная. Все идет к весне.
Но мир еще во льду и в белизне.
И взгляд младенца,
еще не начинавшего шагов,
не допускает таянья снегов.
Но и не деться
от той же мысли – задом наперед -
в больнице старику в начале года:
он видит снег и знает, что умрет
до таянья его, до ледохода.
март – апрель 1970
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.