Давеча задремал в электричке у окошка. И мерещилось, будто какая-то суровая тетка по имени Хлоя затеяла в вагоне приборку. Носила коробки, шуровала шваброй под сиденьями, изгваздала мне все башмаки, трясла покрывала... и бурчала непрестанно, что, мол, все тут расселись и в проходах стоят, а нет чтобы ей, Хлое, помочь или хотя бы расступиться, потому что она, Хлоя, уже не юная девочка, чтобы через нас, бездельников, перешагивать, что и возраст у нее, и поясница, и камни в желчном проходе от-такенные... Проснулся — за окном Москва. А на стекле, с другой стороны, зеленым маркером: «Хлоя».
Когда садился, надписи точно не было. Испарина на стекле — была. И комар еще, который из этой испарины попить приходил... Пока припоминал-кумекал, обнаружилось, что смеркается, вагон пуст, а в проходе — малышка лет семи-восьми: красная курточка, рюкзачок, бейсболка с иероглифом «счастье». Суровая такая, глаза синие-синие, ледяные, прямо до ломоты. Молчит, смотрит. Нехорошо так смотрит. Аж передернуло. «Чего, говорю, уставилась, барышня? Иди себе, куда шла, а я на работу спешу». Кивнула, подошла, забрала у меня из рук увесистое зеленое яблоко и так же молча удалилась в сумеречную перспективу. Тут меня осенило: вовсе не на работу я еду, а напротив, домой возвращаюсь, и семь-сорок-восемь на вокзальных часах — это не утра вовсе, а вечера. Только куда, спрашивается, день девался?..
В общем, проснулся в холодном поту. Снова солнце шарашит. Хлоя тут как тут. Шастает. Шныряет. Шипит. Дескать, расклячили свои ноги, а Хлоя оттого не может ни под сиденьем протереть, ни само сиденье, которое, понимаете ли, заспато до безобразия. И всего-то им поручили — яблочко дочурке передать, так они теперь до второго пришествия отдыхать удумали, в будний-то день. Нет бы шли себе на работу и не отсвечивали...
