Василий Трофимович, девяностолетний ветеран двух войн, спустя десятилетия после сражений против финнов и немцев, продолжал вести ожесточённую борьбу. С годами изменилось только боевое орудие. Автомат и патронташ сменились автоматической ручкой и лентами почтовых марок.
Сначала он бился за чистоту рядов Партии, потом за путёвки в санаторий, затем за Горбачёва, чуть позже – против Горбачёва, далее – за Ельцина, после чего – за Зюганова. Позже бросался грудью на амбразуру за Жириновского. Болел перед экраном телевизора за лидера либерал-демократов, когда тот драки в Думе устраивал. Крепко сжимал поднятый вверх кулак и с криками «Вовка, бей жидов!» нервно ёрзал в кресле. В ЛДПР вступил, партийные взносы исправно платил. И нежно поглаживал партбилет.
Но постепенно политические страсти в стране улеглись, драки в Думе прекратились, и Василию Трофимовичу снова стало скучно. Партбилет был заброшен на антресоль, в коей вещи имели свойство исчезать чаще, чем корабли в треугольнике под Бермудами
Руки чесались написать новенькую грозную петицию, да мысль никак не приходила, о чём нонче воевать. Ходил старик угрюмый. Ни заначка Беломора в сарае не радовала, ни партизанские вылазки к соседу за поллитрой. То письмо однополчанину напишет, то скандал на почте устроит. А куражу всё нет.
Но вот однажды вышел Трофимыч со двора. Присел на лавку, задумался. Глядь – прямо перед воротами лужа. Дождь третьего дня был. Солнце светит. Сухо везде. А аккурат перед домом родным раскинулось море широко.
И ярость благородная вскипела, как волна. И побежал воин, спотыкаясь об ухабы во дворе… Письмо писать! Скорее писать! Даже калитку запереть за собой забыл.
Вот он, кураж! Руки тряслись то ли от азарта, то ли от вчерашних палёных ста грамм.
Мэру! Нет. Маловато будет. Губернатору! Опять не то. Президенту! Эх. Жалко, что у президентов нет начальника. Что поделать, придётся Ельцину писать.
«Уважаемый Борис Николаевич!» – аккуратно вывела натренированная рука на чистом листе.
И Василий Трофимович всей сущностью погрузился в сладостную страсть обвинительных речей.
Кап.
Старик не придал значения звуку.
Кап!
На секунду задумался, но решил не отвлекаться от дел государственной важности.
КАП!
На этот раз что-то громко капнуло рядом с петиционером.
Василий Трофимович поднял возмущённый взгляд, но оторопел, раскрыл рот, неуверенно откинулся на спинку кресла и начал сползать под стол. Перед ним стояла…
Лужа! Высоченная, до самого потолка. Руки в боки. Синяк под глазом. Морда хамоватая. На макушке – потрёпанная белая панама.
Гостья вползла в дом через оставленную открытой калитку. И сейчас стояла посреди кабинета ветерана с явно недобрыми намерениями. Чуть выждав, она указала на стол и писклявым голосом заявила:
— В жопу себе засунь эти бумажки! Ещё хоть одну букву напишешь, я тебя… – и пригрозила кулаком.
— Понял-понял! – пробормотал старик пересохшим языком и тут же старательно скомкал письмо.
— То-то! – булькнула Лужа, развернулась и уползла обратно, греться на солнышке перед воротами. Василий Трофимович ещё долго неподвижно сидел в кресле кабинета. Петиций он больше не писал. А вот площадку перед воротами в миг зацементировал, да так ровненько, что хоть уровень по ней сверяй.
Юрка, как ты сейчас в Гренландии?
Юрка, в этом что-то неладное,
если в ужасе по снегам
скачет крови
живой стакан!
Страсть к убийству, как страсть к зачатию,
ослепленная и зловещая,
она нынче вопит: зайчатины!
Завтра взвоет о человечине...
Он лежал посреди страны,
он лежал, трепыхаясь слева,
словно серое сердце леса,
тишины.
Он лежал, синеву боков
он вздымал, он дышал пока еще,
как мучительный глаз,
моргающий,
на печальной щеке снегов.
Но внезапно, взметнувшись свечкой,
он возник,
и над лесом, над черной речкой
резанул
человечий
крик!
Звук был пронзительным и чистым, как
ультразвук
или как крик ребенка.
Я знал, что зайцы стонут. Но чтобы так?!
Это была нота жизни. Так кричат роженицы.
Так кричат перелески голые
и немые досель кусты,
так нам смерть прорезает голос
неизведанной чистоты.
Той природе, молчально-чудной,
роща, озеро ли, бревно —
им позволено слушать, чувствовать,
только голоса не дано.
Так кричат в последний и в первый.
Это жизнь, удаляясь, пела,
вылетая, как из силка,
в небосклоны и облака.
Это длилось мгновение,
мы окаменели,
как в остановившемся кинокадре.
Сапог бегущего завгара так и не коснулся земли.
Четыре черные дробинки, не долетев, вонзились
в воздух.
Он взглянул на нас. И — или это нам показалось
над горизонтальными мышцами бегуна, над
запекшимися шерстинками шеи блеснуло лицо.
Глаза были раскосы и широко расставлены, как
на фресках Дионисия.
Он взглянул изумленно и разгневанно.
Он парил.
Как бы слился с криком.
Он повис...
С искаженным и светлым ликом,
как у ангелов и певиц.
Длинноногий лесной архангел...
Плыл туман золотой к лесам.
"Охмуряет",— стрелявший схаркнул.
И беззвучно плакал пацан.
Возвращались в ночную пору.
Ветер рожу драл, как наждак.
Как багровые светофоры,
наши лица неслись во мрак.
1963
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
