Мы напряженно слушали, но вдруг
Величественный старец крикнул строго:
«Как, мешкотные души? Вам досуг
Вот так стоять, когда вас ждет дорога?»
Данте Алигьери
Чистилище
*
Собственно говоря, восхождение на гору не было очень уж трудным, оно было скорее скучным. Гора ведь была не вверху, как могло показаться вначале, да! Гора была далеко впереди, тропа хожена-езжена. И кое-где, на скальных выходах, были тщательно вытесаны художественно-неравномерные ступени.
Отшельник с кувшином за плечами, с кувшином, охваченном ремнями и сумкой, оборачивался и густым своим голосом гудел сквозь плотную бороду:
– Иди, иди... Прошлого уже нет... Уставая, ты сбросишь лишнее, утомление уменьшает груз...
И он снова размеренно уходил по тропе, твёрдою рукой опираясь на приличной толщины посох, и снова оборачивался:
– А тяжесть грехов своих, пожалуйста... – и он угрожающе шевельнул бровями и пристукнул посохом о тропу, – не пытайся определить сам! Не лезь в Божьи писаря! Без тебя разберутся. Не боись – лишнего не дадут!
– И, самое главное, – молчи! Ты не знаешь, как отзовётся твоё слово. Гора полна тайн и жизни. Здесь есть места, где сказанное повторяется бесконечно, где сказанное меняет смысл, где звук прорастает подобно растению в земле и слово перелетает подобно птице. А, знаешь ли ты, что ещё здесь есть совершенно живые, но невидимые глазом обитатели гулких пещер, которые просто-напросто питаются осмысленной речью странствующих и дают многочисленное потомство после себя, и явно изменяют этот мир, и рыщут в поисках новых звуков и нового смысла. Хорошо, если слово твоё умрёт, прозвучавши, а если – нет?
– Будь молчалив в поступках своих. Будь недвижим, идя к цели.
– Сатана приметчив и улыбчив. – пояснял Отшельник. – Он скромен и готов вместе с тобой восхититься накопленной нравственностью и жизненной силой.
Отшельник поднимал палец, усы и борода его начинали многозначительно топорщиться. Он задирал голову и смотрел поверх усов как бы издали и с удивлением.
– Вот так, сынок... И тут же, не перестав ещё восхищаться, он легко перебросит тебя через седло и умчит вниз, во тьму. Да... Ты захочешь наслаждения от накопленного – и несколько мгновений из тебя будут исходить радостью запас терпения и жизни. А потом будет опять тьма и долгий новый подъём. А ведь каждый раз он будет завозить тебя чуточку ниже!
Отшельник присел на камень у тропы. Он неожиданное постарел и сгорбился, какая-то мгновенная усталость свалилась на него во время его проповеди.
Отшельник молчал, глядя в сторону, кувшин громоздился за его спиной нелепой конструкцией.
– Плохо. – Сказал он, не оборачиваясь. – Всё плохо. Я ведь и сам должен молчать. А я болтаю. Я должен нести кувшин, а я болтаю.
– Но, в конце концов, – крикнул он вдруг, – как-то мне надо было тебе всё это сказать!..
– Ладно... – сказал он и недовольно прижмурился. – Слушай последнее, что я тебе скажу. Разгадка – в усталости. Если устаёшь, значит идёшь в гору. С тропы вершины не увидишь, подход не прям, тропа извилиста. Чёрт его определит, это направление... Усталость только...
*
Затеялся однажды у меня умный разговор по «Чистилищу» с одним человеком. Основная мысль этого умного разговора сформулировалась достаточно быстро: ЕСЛИ «АД» ЕЩЁ МОЖНО КАК-ТО ЧИТАТЬ (ХОТЯ И СКУЧНО НЕВЕРОЯТНО), ТО «ЧИСТИЛИЩЕ» ЧИТАТЬ УЖЕ СОВЕРШЕННО НЕВОЗМОЖНО! НЕ ГОВОРЯ УЖЕ О «РАЕ».
Я не смог оспорить сей тривиальный посыл, как не пытался. Да, и посыл этот, как я успел понять, звучит постоянно в разговорах о Данте и его бессмертной «Комедии». Хуже того – я и сам не так уж давно думал именно так: НЕВОЗМОЖНО СКУЧНО ЧИТАТЬ.
А вот, что сказал Хорхе Луис Борхес, коего знают всё-таки у нас пока ещё..: Вот что он сказал:
«Я литератор и полагаю, что венец литературы и литератур – это «Комедия». Это не означает ни совпадения с ее теологией, ни согласия с ее мифологией. У нас христианская мифология и языческая неразбериха. Речь идет не об этом, а о том, что ни одна книга не доставляла мне столь сильного эстетического наслаждения. Повторяю, я – читатель-гедонист, в книгах я ищу удовольствие.
«Комедия» – книга, которую все мы должны прочитать. Не сделать этого – значит отказаться от лучшего из даров литературы, пребывать в пугающем аскетизме. Ради чего отказывать себе в счастье прочитать «Комедию»? К тому же это легкое чтение. Трудно то, что следует за чтением: мнения, споры, но книга сама по себе прозрачна как кристалл. Центральный герой ее – Данте, возможно, самый живой персонаж в литературе».
Борхеса я бы не решился назвать пижоном, щеголяющим как бы удовольствием своим от чтения того, что читать невозможно. Борхес – серьёзнее. Мне так кажется. И он говорит о «гедонистическом» удовольствии от чтения того текста, который мы тут – не побоюсь сказать – все, считаем невозможно трудным.
Вот, ведь, какая интересная задачка!
Мы с вами – примитивы? Нет? Как думаете?
Борхес читал «Комедию» и на итальянском, и на английском, и на испанском. Итальянский, истинный, текст «Комедии» великолепен – хотя бы со слов Пушкина и Мандельштама, которые что-то понимали в иных языках. Но мы по крайности располагаем ВЕЛИКИМ переводом на русский – позволю себе такое утверждение. Перевод Лозинского – могучая поэтическая симфония.
Почему же тогда?
Ещё раз хотелось бы сказать – мне, лично мне, трудно было читать «Комедию». Я – как и все, с кем приходилось толковать об этом.
Да, господи! Понятно же, что разучились мы тут вообще заниматься чем-то всерьёз. А таким трудным делом, как ЧТЕНИЕ, и подавно. Мы с вами, которые ещё читаем, а не просто рассматриваем движущиеся картинки, сами не заметив как, привыкли уже к текстам с вкусовыми добавками, к упрощённой, поперчённой, подслащённой, жирной, идентичной натуральному продукту, пище. Мы уже не умеем читать НАСТОЯЩИЕ книги. Сможем ли мы сейчас прочесть «Потеряный Рай» или «Пантагрюэля»? Не пробежать глазами – а ПРОЧЕСТЬ. Не очевидно… Прочтём ли «Жизнь Клима Самгина»? «Войну и мир»? Не знаю…
Мы читаем «Игры престолов». Там – действие, рубка, война, изнасилования, интриги, загадки, элементы чего-то мистического, надобного для остроты, для возбуждения вялых наших вкусовых рецепторов. А главное – ВЫДУМАННЫЙ мир. Подкрашенный, подогнанный, специальный. Мы, конечно, с удовольствием прочтём ещё что-нибудь коротенькое и остроумное, не шибко обременительное: повестушку, рассказец, анекдот. Желательно – раскрученного автора, Довлатова какого-нибудь, поскольку в набор гастрономических акцентов входит ещё и возможность УПОМЯНУТЬ и ПРОКОММЕНТИРОВАТЬ.
Сразу оговорюсь: МЫ С ВАМИ – это в очень большой степени ТОЛЬКО Я. Только себя я знаю, более ли менее, достоверно. Других индивидуумов, как вы понимаете, я знаю гораздо поверхностнее.
Посему и буду рассуждать о том, по какой, собственно, причине именно я, грешный, прочёл-таки и АД, и ЧИСТИЛИЩЕ, и РАЙ.
«Кто вывел вас? Где взяли вы лампаду,
Чтоб выбраться из глубины земли
Сквозь черноту, разлитую по Аду?»
*
Борхес, не ведая усталости, прошёл по грандиозным уступам Дантова мира, восхищённо оглядывая этот мир, его пропасти и утёсы, его страсти и муки – он наслаждался путешествием там, где мы по сию пору задыхаемся и держимся за грудь, присев боком на одну из тщательно выточенных из средневекового мрамора терцин. Мы не привычны к долгому пути. Нам не до ландшафтов. Ладно б только Ад был в этой КОМЕДИИ – там, по крайности, интереснее.
Да, «Ад» читать ещё можно. Его, кстати говоря, только и читают, как я понял. Грехи человеческие живописны и разнолики, они позволяют видеть чудовищ. И разнолики чудовища их олицетворяющие и стерегущие. Наказания грехов жестоки, натуралистично выписаны, радуют сердце заскучавшего было чтеца симулякром сюжета, встряской воображения – воображения, жаждущего действий, жаждущего ЭКШЕНА.
Страшилки увлекают многих, согласитесь, поскольку виртуальны, поскольку мы знаем, что нам-то на самом деле ничего не грозит. Эти-то чудовища, фурии и минотавры, и позволяют нам кое-как проскочить Ад, принимая его за некое ФЭНТЕЗИ. И не позволяют уже войти в Чистилище, поскольку сохраняется инерция восприятия текста, как приключения. В Чистилище нет приключений. Если Ад ещё понятен детям, то Чистилище назначено для взрослых – там уже нет игрушек и страшилок. Там уже начинается подъём.
Хотя, если не спешить и подумать маленько, то можно сообразить, что где-то там, в Средневековье, люди не знали таких увлекательных игрушек, как УЖАСТИК и ФЭНТЕЗИ. И как они принимали в себя драконов, василисков, гарпий и тех же фурий, нам уже не ведомо. Можно предположить, что совсем не так, как мы. И можно предположить ещё, что – гораздо-гораздо серьёзнее. С двух слов. Подключая собственное воображение к сказанному, и всерьёз испытывая отвращение к тому, что это воображение воссоздавало. Как взрослые. Мерзость и ужас того, что предстоит увидеть за стенами железного города Дита, они, возможно, предчувствовали именно так – глядя на вылетающих из-за раскалённых зубцов отвратительных монстров. А не восхищались компьютерной графикой очередного голливудского искусника.
*
Мне повезло – я начал читать для того, чтобы иллюстрировать. Меня поддели однажды бессмертные отрывки, те общеизвестные картинки Дантова Ада, что разбросаны по остаткам нашего культурного ландшафта до сих пор, те «ужасные гиганты», которые маячат во мгле и мраке «подобно твердыне». Одна только надпись «Входящие, оставьте упованье!» чего стоит! Четверть мировой литературы на ней стоит. Я побрёл однажды туда, к словам этим, к этим гигантам, я начал что-то рисовать – и увяз. То есть, просто – влип. Понимаете, чтобы нарисовать, надо ПРОЧЕСТЬ. То есть прочесть без дураков. И мне пришлось читать.
Но первое, что должно происходить при чтении, стоит вам сообщить, читающий должен УВИДЕТЬ. Подключив, разумеется, собственное, а не голливудское, воображение. Причём увидеть ВСЁ, что написано. До камня и облака – всё. Уверяю вас – это страшно утомительно.
Однако, дойдя до середины Ада, я понял, что увидел только чудовищ, бесов, огни, смолу, скалы и ступени. Но продолжал рисовать. Позже, гораздо позже, я начал подозревать, что увидел не то. И начал перечитывать, щурясь подслеповато, чтобы разглядеть то, что сразу, в полный глаз, увидел Борхес – живого Данте, тень Вергилия и бесконечную вереницу душ людских, которые и в Аду – люди, которые – в муках, которые уже понимают всё, но ничего изменить не могут, которые радуются встрече с живым человеком, или мучаются ещё сильнее, завидев странного этого путника. Я с удивлением обнаружил, что Данте говорит с грешниками, жалеет грешников, сопереживает грешникам, а иногда и ненавидит их вполне человечески. Вступая при этом в какие-то сложные отношения с понятиями греха и осуждения, сочувствия и неприятия.
Я вдруг осознал, что всё это там – не понарошку. А раз так, то и Ад этот – отнюдь не только АЛЛЕГОРИЯ, но ещё и реальное состояние… А то и – МЕСТО, если вы понимаете, о чём я…
Мне пришлось идти снова.
Ещё раз повторю – утомительное это занятие, чтение без дураков. А иллюстрирование – ещё и опасное. Посмотрят люди, да и плюнут: «Охота была бумагу переводить!»
Вариант вполне возможный.
«…им это посрамленье
Пришло от нас.
Столь тяжкий претерпев
Ущерб и срам, они затеют мщенье.
Когда на злобный нрав накручен гнев,
Они на нас жесточе ополчатся,
Чем пес на зайца разверзает зев»
И я пошёл кое-как снова. И вышел-таки вслед ВЕЛИКИМ к подножию Чистилища.
«Для лучших вод подъемля парус ныне,
Мой гений вновь стремит свою ладью,
Блуждавшую в столь яростной пучине»
Так сказал Данте и перевёл Лозинский.
Я вышел и побрёл далее.
Там, внизу, в яме Ада, мне было действительно легче. Я шёл вниз, влекомый, как ни крути, а детским интересом к образу Сатаны. Вниз, к Сатане, идти всё-таки легче. И оказался по выходе там, где уже нет ни Сатаны, ни кентавров, ни трёхголовых псов, ни хирургических операций без анестезии, ни боли, которую при желании можно считать вызванной огнём, холодом, смолой и когтями. Где нет уже возможности спрятаться от труда ПУТИ за картинками. Где надо уже скучно и методично думать о том, что же тут на САМОМ ДЕЛЕ происходит.
«Зачем мне знать про каких-то ихних графов, епископов, гвельфов и гиббелинов, пап и разбойников?» – говорил мне вполне сердито мой собеседник.
«Я был Бонконте, Монтефельтрский граф.
Забытый всеми, даже и Джованной ,
Я здесь иду среди склоненных глав…»
Зачем мне этот Бонконте?
«Там аретинец был, чью жизнь так дико
Похитил Гин ди Такко;
рядом был
В погоне утонувший; Федерико
Новелло, руки протянув, молил;
И с ним пизанец, некогда явивший
В незлобивом Марцукко столько сил;
Граф Орсо был средь них; был дух, твердивший,
Что он враждой и завистью убит,
Его безвинно с телом разлучившей, —
Пьер де ла Бросс…»
Зачем мне эта бесконечная вереница неизвестных совершенно имён?
Зачем мне знать имя «Сорделло» или имя «Стаций»?
«Когда ты ведаешь хоть в малой доле
Про Вальдимагру и про те края,
Подай мне весть о дедовском престоле.
Куррадо Маласпина звался я…»
Представляете? Вальдимагра! Куррадо Маласпина!
Поднимаясь в эту гору, надо иметь посох. Чтобы опираться, чтобы иной раз обувку скрутить в узел и повесить для сохранения на бесконечных каменистых тропах и лестницах ГОРЫ. Рисование помогает. На него можно опереться иной раз.
А когда в руке посох, что-то меняется в смысловом векторе – идут не для того, чтобы поглазеть на дива дивные и чуда чудные. Смысл паломничества не только в том, чтобы ДОЙТИ, но ещё и в том, чтобы ПРОЙТИ. Чтобы пройти, взглядывая на то, что на пути встречается. А там встречаются совершенно незнакомые люди – совершенно. Э-вон, какие имена чуднЫе. Но, ведь, – живут и страдают же. Какая разница, как зовут их – не правда ли?
Смысл этого пути может быть и приоткроется помаленьку – ПОКАЯНИЕ. Они все, неведомые нам папы и разбойники, гвельфы и гиббелины, безропотно несут свою ношу, и даже пытаются объяснить, от чего эта ноша нелегка, а наказание сурово.
Разумеется, можно сказать в две фразы о том, что плохое влечёт за собою плохие последствия. Можно было бы какой-нибудь мультик-аниме нарисовать на эту тему. Лично я пропустил бы мимо ушей эти две фразы и мультик, поморщившись, позабыл бы – не младенец, чай, чтобы подобное слушать и смотреть.
А если это надо всё-таки понять однажды? И взрослому человеку? Как тогда?
А, вот так – долгим, скучным путём наверх, где, по слухам, располагается удивительное место – Рай.
И тогда ПУТЬ обретает смысл – смотреть и думать об очень ПРОСТЫХ вещах, о которых мы отвыкли думать. Привыкнув к вкусовым добавкам, идентичным натуральному продукту.
Так я и решил для себя однажды – это путь для ДУМАЮЩИХ. Так и КОММЕНТАРИИ начал делать. Иначе смысла во всём этом пути – никакого.
Мы не боимся уже чудовищ нарисованных специально для нас. Хуже другое – мы не боимся того, чего боятся, вобщем-то, стоит. Мы не боимся последствий своей жизни. А правильнее сказать – мы не думаем о последствиях и результатах. Как-то так, само по себе всё случается, от судьбы не уйдёшь, будут деньги – будет всё. Попробуй оспорь, учитывая, что внешний мир давно уже познаётся из новостей ГУГЛА-РАМБЛЕРА, то есть без применения собственного инструментария. Но если принять во внимание, что много-много веков люди обходились в познании мира именно СОБСТВЕННЫМ инструментарием, глазами, ушами, а вслед – разумом, здравым смыслом, то возникает подозрение, что они имели ещё и какие-то КРИТЕРИИ оценки и выбора направления. Боюсь даже упоминать об этих критериях – основных, фундаментальных, коренных и очень немногочисленных. Засмеют. Заплюют. По плечу потреплют снисходительно.
Критерии, совершенно очевидные для Борхеса, например. Грех. Праведность. Покаяние. Искупление.
Да, потому и легко идти Хорхе Луису Борхесу по долгому пути Дантова мира – он заведомо понимает то, что там происходит.
Там, внизу, где Сатана, там – удовольствие от греха и вечная за него расплата тем, кто не дал себе этого тяжёлого труда – раскаяться.
А в Чистилище – именно этот, бесконечно долгий, трудный, нудный и крайне необходимый труд, крайне необходимый для перехода туда, где душе человеческой открыты возможности уже ВСЕ. В Рай.
Тотальный уход христиан от своей религии связан именно с этим – с уходом от труда. Люди европейской цивилизации уходят от того, что трудно. Избавляются от РАБОТЫ. И в первую очередь – от самой тяжёлой работы. От выработки в себе основного инструмента познания внешнего мира – работающей души. Которая не возникнет без умения глядеть в самого себя строго и безжалостно, без умения видеть, формулировать и искупать свои собственные духовные перекосы. Чтобы иметь возможность оценивать внешний мир, с его запутанными смыслами и четверосложными причинно-следственными связями, в его полной реальности, без надобности ежечасной корректировать картинку ПОД СЕБЯ, под свои похоти и страсти, которые очень часто проходят в рассудке под грифом «несущественные пустяки», а то и «достоинства и возможности».
Мы пережили две страшных катастрофы за один век и пока что ищем виноватых на стороне. Катастрофы на подходе к ОСНОВНОЙ ЕВРОПЕ. И там тоже пока ещё ищут виноватых на стороне.
Впрочем, об этом нет смысла говорить, к сожалению. Мы не вольны предугадать…да и не поймут – объяснять, да поучать, только запутывать. Об этом надо молчать, надо самому молча идти в гору. Если устаёшь, значит идёшь в примерно правильном направлении.
А я, вот, болтаю.
Но надо же было это всё как-то объяснить!
Или нет?
Москва бодала местом Лобным,
играючи, не насовсем,
с учётом точным и подробным
педагогических систем.
Москва кормила до отвала
по пионерским лагерям,
с опекою не приставала,
и слово трудное ге-рон-
то-кратия — не знали, зрели,
росли, валяли дурака.
Пройдёшься по сентябрьской прели -
глядишь, придумалась строка.
Непроизвольно, так, от сердца.
Но мир сердечный замутнён
на сутки даденного ксерокса
прикосновением времён.
Опережая на три года
всех неформалов ВКШ,
одну трагедию народа
постигла юная душа.
А нынче что же — руки в брюки,
гуляю, блин, по сентябрю,
ловлю пронзительные звуки
и мысленно благодарю.
1988
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
