Пашка проснулся затемно, когда прохладный летний воздух прозрачными пластами лежал по углам избы в ожидании солнечных лучей.
Рядом на печке тихо посапывал во сне семилетний Лёпа. Пашка любил и жалел брата - в коротенькой его судьбе война была всегда, малОй не знал и почти не помнил погибших на фронте старших братьев, прежнего довоенного лица матери, иной жизни...
Он посмотрел вниз на узкую пустую лежанку и недовольно насупился - опять не ночевала дома старшая сестра.
После того как забрали в Трудармию мать, утащившую с колхозного поля ковшик колосков, Зинка, по мнению жадных до сплетен деревенских баб, "задурила" и "взяла волю".
С пимокатки, где обреталось большинство местных женщин, она подалась в леспромхоз, работала теперь не "за палочки", как в колхозе, а за настоящий хлебный паёк.
На лесоповале кормили картошкой, варили суп с галушками, это скудное, лишённое молока и масла, питание, позволяло приносить домой сэкономленный хлеб.
Но и крепкая мужичья ругань теперь привычно звучала в разговорах сестры, и самокрутки она вертела лихо и ловко, и всё чаще приходила из леса нетрезвой, а то и вовсе пропадала на пару дней, ничего не объясняя домашним.
"Гули-погули, а как бы пузо не надули... " - сердито ворчала от печи старая баушка Грапина в сторону двадцатилетней, бедово-рыжей зинкиной головы, покоящейся на подушке, но ругаться всерьёз опасалась даже и она - крутой казачий нрав старшей знали все.
Не так давно, донельзя разобиженный на сестру за непутёвость, кинулся Пашка на нетверёзую Зинаиду с кулаками, обругав её кобылой, но сильная, крупная сестрица маханула брательничка через всю избу и, раздувая точёные ноздри, гневно прошипела - "а хлеб - жрёшь?" - и брат пристыженно умолк.
Он и в самом деле набрасывался на хлеб, который она приносила, не в силах справиться с голодом. Есть хотелось всегда, еда мучила, как морок, мерещилась в мутных снах, даже ядрёный самосад ненадолго спасал от тягучей пустоты в желудке.
После той неловкой стычки так и жили они - молчком, без слов договорившись не упоминать невесёлые семейные новости на свиданках с матерью во время коротких поездок в город.
Серое безжизненное лицо встало в памяти, он крепко зажмурился, прогоняя плохое, - мать была так непохожа на прежнюю себя, весёлую, языкастую, никогда не унывающую казачку, что казалась чужой.
Она жадно набрасывалась на привезённую из деревни еду, и, насытившись, невпопад спрашивала о доме, засыпая от усталости, обрывисто отвечая на вопросы. "Снаряды делаем для фронта... вчера на стружку пала, там и проспала ночь... сил нет... тяжело..." - разговор получался рваный, бестолковый и, возвращаясь в деревню, они с сестрой грустно молчали.
Он перекинул ноги на край печи, спрыгнул вниз и вышел на крылечко - курить.
- Прокадили всю избу, забери вас лешак, садят и садят, - тут же раздалось ему в спину, - в палисадник иди! Опять не выворотилась домой Зинаида - дура не дура, а полдичь есть!
Баушка Грапина маялась по утрам спиной и, расхаживая старые свои кости, придиралась к любой мелочи, ругала Зинку полдичью, Пашку - бестолочью, жалея только младшего, безответного Лёшу.
Пашка, не возражая, послушно ушел за дом, пристроился с самокруткой на прохладной ещё завалинке.
Старуха пришла к ним сама, когда забрали мать.
Они так и не сочлись роднёй, тщетно пытаясь найти какие-то общие связи, но, прожив вместе почти два года, стали роднее родни.
Знал и понимал Пашка одно - не приди к ним старая Грапина, плохо бы пришлось всем, и растерявшейся Зинке, и ему самому, и ничего не понимавшему младшему брату.
Мать была центром жизни, от неё, как от печки в избе, шло ровное тепло и спокойствие, дававшее силы и надежду.
Перепуганные и вмиг осиротевшие, сбились они вокруг старухи, как брошенные котята, и маленький семейный мир постепенно наполнился жизнью, заботами и отвлекающей бытовой суетой.
Для него Грапина стала ещё и верным советчиком в решении житейских проблем и неурядиц.
Четырнадцатилетний Пашка давно считал себя старшим, единственным мужиком в семье, отвечавшим за всех в отсутствии матери.
Он хватался за любую работу - пас коров, возил сено, дрова, летом боронил, пахал на быках, молотил, стараясь всё делать, как можно лучше, по взрослому.
Вчера он вернулся из леса, где отрабатывал положенные ему трудодни, огорчённый и раздосадованный.
Он собирал оставшийся от леспромхоза мелкий подлесок и возил в деревню, обеспечивая односельчан дровами на зиму.
На брошенной делянке попалась ему крупная позабытая берёза, которую он по хозяйски приметил и сразу же решил увезти домой. Но берёза оказалась тяжеленной и как ни тянул её Пашка на телегу, как ни старался уложить неподатливый комель, сил не хватало.
Измотанный и обессилевший от борьбы с неподъёмным деревом, он плюхнулся в траву и разревелся от острой обиды. Сейчас же обругал себя нюней, быстро вытер стыдные слёзы, и долго ещё оглядывался на ближний лесок - всё казалось, что смотрят оттуда чужие насмешливые глаза.
Обиняками рассказав Грапине про зловредное дерево, услышал неожиданный совет - взять назавтра в лес малого. "Толку мне от него..." - возразил было Пашка, но старуха настаивала: "Четыре руки - не две, вместе всё одно справитесь."
И сейчас, вернувшись в избу, он наконец-то понял, что задумала старая Грапина.
На столе была сухарница! - настоящая сухарница, которую до войны частенько делала мать, добавляя к сухарям мелко порезанный лук, толченый чеснок и вкусное домашнее масло.
Он отправил в рот первую ложку редкого теперь лакомства и застыл от боли - мучительной резкой судорогой переклинило скулы, как всегда бывало от голода.
Распробовав, понял, что настоящих ржаных сухарей в миске мало, были там шелупайки и мелкое крошево лепешек из собранной в поле прошлогодней картошки. Но вкус ржаного хлеба, заваренного кипятком, и слабый запах масла вернули прежние, забытые ощущения. И главное - сухарницы было много.
- Масло откуда-то взяла... - удивился Пашка.
- Где взяла, там нету, - огрызнулась всё ещё сердитая старуха, - ешь знай, толкай ниже носа! И ты не сиди, растворивши рот, есть не будешь, замрёшь! - прикрикнула она на малоежку-младшего.
Вот за такую помощь и поддержку уважал больше всего Пашка старую Грапину, безропотно принимая её непростой характер и всегдашнюю сварливость.
Разное говорили про старуху в деревне.
Умела она и скотину лечить, и худые зубы легко заговаривала от нестерпимой боли, лила воду на пеленки деревенским младенцам, правила грыжи, могла и карты раскинуть, местные бабы бегали к ней ночами за чем-то своим, тайно-женским.
Но самым главным её талантом было повитушество. Никто в деревне не смог бы лучше Грапины принять роженицу, распарить в бане и раскатать до нужной круглости головку свеженародившегося ребятёнка, завязать красиво и ровно крохотный детский пупок.
"Слово знает" - говорили сельчане, предпочитая не связываться без крайней надобности с резкой, неприветливой старухой.
Наевшись сухарницы, покатили они с Лёпой в лес весело и быстро.
Сибирское лето только набирало спелость, занимался хороший июньский день, с голубого безоблачного неба лился чистый, нежаркий ещё, солнечный свет, ровно трусила пожилая колхозная лошадь, и довольный поездкой малой, как шустрый птенец, приветствовал радостным щебетом всё, что встречалось в пути.
- Паш, а война скоро кончится? - в который уже раз спрашивал он брата, - поливановский дед Ефим говорил - фрицы драпают.
- Конечно, драпают. Чего ж им еще делать-то, как не драпать, вон как наши воюют, гонят и гонят. Скоро всех прогонят, тогда и война кончится.
- Может, и правда, - неохотно согласился Пашка, не в силах смириться с тем, что такую вкусную штуку, как колбаса, изобрел враг, понимая, однако, что прошедший германскую дед Ефим лучше знает, чего мог навыдумывать поганый немец.
- Мы его победим и всю колбасу заберём, - мечтал между тем Лёпа, - и хлеб после войны у всех будет каждый день, и парёнок - сколько хочешь...
- Парёнки тебе и сейчас баушка дает, - возразил Пашка, - парёнки без хлеба нельзя, живот от них крутит, меру знать надо. Кто прошлым летом солодки накопал и обожрался?
За оголодавшими деревенскими опалятами летом нужен был постоянный пригляд, они мели всё подряд, собирали ягоды, черемшу, лук-слизун, копали саранки, сосали сладкий сок медуницы.
Крапива, лебеда, щавель, дикие ранетки, всё, чем можно насытиться, шло в пищу, но от избытка зелени нещадно крутило слабые детские животишки.
Корнями солодки прошлым летом потравилась разом целая компания травоедов - солодка останавливала почки, ребятня опухла, не на шутку перепугав взрослых.
Неделю пластом лежал тогда Лёпа на печи, выхаживала его Грапина, отпаивая настоями ей одной известных трав, но, даже встав на ноги, он долго ещё был слабее одногодков.
Раньше других падал, как снопик, в табачных рядках, одурманенный ядовитым запахом растений, что выращивали на махорку для фронта.
И деревенская ребятня дружно тащила его в сторону, терпеливо ждала, пока он отдышится, чтобы снова собирать табачные листья.
Лёпу любили в деревне все.
И Пашка всегда знал, что малой - самый лучший у них в семье, светлая его головушка всегда поворачивалась к доброму и хорошему, как маленький подсолнушек - к хозяину неба.
И старая Грапина отличала мальчишку, уверяя, что увидела эту душевную особость сразу же, как только приняла его у матери - Лёша родился с идеально круглой головой, с длинными светлыми волосами, красивый и ясноглазый, как божий ангел.
Добрались до брошенной делянки, когда солнце окончательно утвердилось на небе. Неподатливая ещё вчера берёза быстро оказалась на телеге, права была старая Грапина.
Довольный Пашка, решив нарубить веток для сегодняшней бани, выбрал дерево покрупнее и занялся делом, попутно забавляясь лёпиным бодрым кружением по поляне - младший брат играл в самолёт, побеждающий вражескую авиацию.
Он резво лавировал в траве, завывал сиреной, тарахтел пулемётом, выкрикивал оглушительное "ба-бах!" и громко сообщал шелестящим деревьям: "От советского информбюро! Ещё один фашистский самолет подбит нашими героическими летчиками! Ур-ра!"
Самолет они видели недавно, когда приехавший в деревню киномеханик крутил кино в маленьком сельском клубе.
Вход был платный - пять копеек или одно яйцо.
Отродясь не водилось у Пашки никаких копеек, не выдержав, он подговорил младшего утащить у Грапины два сырых яичка.
Кино смотрели оба, распахнув глаза и рты, так захватывающе необычна была военная хроника на экране.
Вернувшись домой, был Пашка нещадно бит - обнаружившая покражу, рассвирепевшая баушка долго гоняла его по избе, приговаривая: "Вот тебе кино, бестолочь, вот тебе клуб, анафема, вот тебе яишня..." - и перепуганный Лёпа жалобно пищал с печи: "Это я потырил, я, меня бей..." "А кто научал, тому и кнут," - лютовала Грапина, вооруженная хворостиной.
- Айда помогать, лётчик! - громко позвал Пашка брата, - садись сверху на лесину и держи её крепче, что б не телепалась.
Дело и вправду пошло быстрее. Пашка ловко пластал ветки, думая о том, какая вечером будет у них баня, какой ужин соберёт сегодня баушка, голод вернулся и привычно-нудно тянул желудок.
Душно пахло разбуженной солнцем богородской травой, стрекотали кузнечики, совсем близко пронзительно заверещал заяц, и удивленный Пашка вскинул голову - неужто выскочил на поляну глупый косой?
Ярко-горевшее на небе солнце слепило глаза, лесное марево волнами плыло в нагретом воздухе.
И никакого зайца не было на делянке.
На яркой зелёной траве тут и там рассыпано было мелкое кровавое вишенье.
На блестящие, приторно-красные ягоды-капли круглыми от страха, жуткими глазами смотрел маленький Лёпа и тоненько страшно кричал: "Пальсы! Пальсы мне срубил!.."
Дальше Пашка всё делал, кажется, одновременно, слыша как тяжело бухает в голове сердце - он рвал на ленты рубаху, перетягивал худую ручонку, чтобы унять кровь, бинтовал обмякшую ладошку, собирал с травы то, что ещё недавно было мальчишечьими пальцами и всё повторял неловкими, каменными губами: "Слышь, баушка пошепчет и - прирастут... пошепчет баушка - прирастут..."
И торопил запалённую лошадь, и чуть не плача кричал ей: "Ну, шибче же, шибче!", и поминутно оглядывался на уже и скулить переставшего младшего брата.
Белее муки становился Лёпа, с кровью уходила из него жизнь...
"Помрёт малой," - работая кнутом, думал Пашка и гнал из головы безнадёжные, отчаянные мысли...
Недаром считали ведьмой старую Грапину - почувствовав неладное, она уже бежала к ним от калитки и, без слов подхватив на руки ослабевшего пацана, непривычно быстро унесла его в дом.
Самого себя обнаружил Пашка в избе, как сквозь сон слушая взволнованные голоса и чужие шаги. Никакая сила не подняла бы его сейчас на ноги, он точно врос намертво в лавку, застыв в каменном ожидании.
Наконец, знакомый запах горьких сухих трав прошелестел рядом и Грапина заговорила устало и тихо:
- Ну, нето-нето обмогаться начал. Укол фельдшерица поставила, что б заражения, значит, избежать, так сказала. Порошки дала. Буду зверобоем поить, да девясила напарю, только бы жару-то не было у него...
- А... пальцы...? - осторожно спросил Пашка, угадывая ответ и страшась его услышать.
- Какие ж ему теперь пальцы, - рассудила Грапина, - беспалый будет наш Лёпа. Хорошо, что левая... рука-то... Какую-никакую, а работу работать сможет. Девки браковать станут... - задумалась она, и тут же заключила, - не беда, характером он не в вашу породу, не казак, ласковый да добрый, найдет себе пару...
Пашка резко сдернулся с лавки и вымахнул на крылечко - курить.
- Паужнать иди, на стол собрала, - вскоре позвала старуха и, вернувшись в избу, он сразу же увидел маленькие стеклянные рюмки, от которых тянуло едко-кислым угарным духом.
- Я самогонку пить не стану! - решительно отказался Пашка. Он терпеть не мог спиртное, зная, что оно и превращает красавицу-Зинку в дурковатую полдичь, и давно уже дал себе зарок никогда не связываться с опасной отравой.
- Станешь, - спокойно ответила Грапина, - на тебе лица нет, да и я сама не своя. Лекарство это. Нужно.
Пашка поморщился и, вздохнув, вылил в себя первую в жизни рюмку.
- Напраслину на себя не возводи, нет на тебе греха. Это я, старая, послала мальчонку в лес, мне и ответ держать перед матерью вашей. Не возводи, сказала! - прикрикнула она, видя, что угрюмое пашкино лицо не меняется от услышанного, - жизнь длинная, твои-то грехи все впереди! А этот грех - мой!
Но парня уже вело - от самогона, от пережитого страха, от усталости. Поддерживаемый старухой кое-как взобрался он на печку и как в черную яму упал в равнодушное беспамятство.
Проснулся затемно и всё вчерашнее разом стало перед глазами.
"Сон это, намнилось," - ещё успел обрадоваться Пашка и тут же понял, что ошибся - младшего брата не было рядом.
Пронзительно пахло в доме бедой - чужими людьми, больницей, подсохшей кровью.
Он спустился вниз, тихо прошел в сторону горницы и осторожно заглянул внутрь. Малой спал на высокой кровати, которую никто не разбирал с того времени, как забрали мать.
Левая, плотно забинтованная рука лежала на маленькой подушке-думке, непривычно большая для худенькой мальчишечьей фигурки.
На осунувшейся мордахе младшего высоким домиком стояли удивленные брови, опущенный скобочкой рот будто спрашивал - что это случилось с ним там, на его маленькой войне? Он же так хорошо воевал, он подбил аж двух фашистских гадов, и о его победе сказало радио... Зачем было всё остальное и откуда взялась длинная надсадная боль?
Сидя на холодном крылечке, Пашка глотал колючий дым, гоняя в голове короткие злые мужские мысли.
"Вырасту. Кончится война эта, кончится, проклятая, не век же ей быть. В город подамся. Сказывали парни, в городе на заводе много заработать можно. Работать стану. Много заработаю. Будет у Лёпы протез, как у Яшки-гармониста. Если ногу сделать можно, значит, и пальцы - тоже. Самый лучший протез будет. И чтоб, как настоящие пальцы, чтоб не отличить..."
Он поднял голову и увидел мать, дальней тропинкой идущую в сторону дома.
Снова отчаянно забухало сердце - как сказать матери, что это он, единственный мужик в семье, старший, отрубил Лёшке пальцы?
Но, приглядевшись, понял, что почудилось, - пьяненькая уставшая Зинка брела по дороге, бормоча частушку. "У нас цыгане ночевали, пили и обедали..."- долетело издалека.
Пашка отложил самокрутку и неожиданно для себя сорвался навстречу сестре.
Он бежал, косолапя, неловко бередя руками сонную утреннюю прохладу.
Летела под ногами земля, мелькало красное спелое вишенье, бескровное лицо младшего брата, отчаянный кнут охаживал лошадиный круп...
Накрывала веки горячая волна подступающих слёз, тугие невидимые узлы расплетались в груди...
Он ткнулся с разбега в тёплый зинкин живот и захлебнулся жарким спасительным потоком исцеляющих слёз.
- Что ты, Паш? - бормотала ничего не понимающая сестра, - что ты?
- Не хотел я, Зи-на... не хо-тел...
В белёсом июньском небе медленно набирал силу тревожный рассвет последнего военного лета.
Лукоморья больше нет, от дубов простыл и след.
Дуб годится на паркет, — так ведь нет:
Выходили из избы здоровенные жлобы,
Порубили те дубы на гробы.
Распрекрасно жить в домах на куриных на ногах,
Но явился всем на страх вертопрах!
Добрый молодец он был, ратный подвиг совершил —
Бабку-ведьму подпоил, дом спалил!
Ты уймись, уймись, тоска
У меня в груди!
Это только присказка —
Сказка впереди.
Здесь и вправду ходит кот, как направо — так поет,
Как налево — так загнет анекдот,
Но ученый сукин сын — цепь златую снес в торгсин,
И на выручку один — в магазин.
Как-то раз за божий дар получил он гонорар:
В Лукоморье перегар — на гектар.
Но хватил его удар. Чтоб избегнуть божьих кар,
Кот диктует про татар мемуар.
Ты уймись, уймись, тоска
У меня в груди!
Это только присказка —
Сказка впереди.
Тридцать три богатыря порешили, что зазря
Берегли они царя и моря.
Каждый взял себе надел, кур завел и там сидел
Охраняя свой удел не у дел.
Ободрав зеленый дуб, дядька ихний сделал сруб,
С окружающими туп стал и груб.
И ругался день-деньской бывший дядька их морской,
Хоть имел участок свой под Москвой.
Ты уймись, уймись, тоска
У меня в груди!
Это только присказка —
Сказка впереди.
А русалка — вот дела! — честь недолго берегла
И однажды, как смогла, родила.
Тридцать три же мужика — не желают знать сынка:
Пусть считается пока сын полка.
Как-то раз один колдун - врун, болтун и хохотун, —
Предложил ей, как знаток бабских струн:
Мол, русалка, все пойму и с дитем тебя возьму.
И пошла она к нему, как в тюрьму.
Ты уймись, уймись, тоска
У меня в груди!
Это только присказка —
Сказка впереди.
Бородатый Черномор, лукоморский первый вор —
Он давно Людмилу спер, ох, хитер!
Ловко пользуется, тать тем, что может он летать:
Зазеваешься — он хвать — и тикать!
А коверный самолет сдан в музей в запрошлый год —
Любознательный народ так и прет!
И без опаски старый хрыч баб ворует, хнычь не хнычь.
Ох, скорей ему накличь паралич!
Ты уймись, уймись, тоска
У меня в груди!
Это только присказка —
Сказка впереди.
Нету мочи, нету сил, — Леший как-то недопил,
Лешачиху свою бил и вопил:
– Дай рубля, прибью а то, я добытчик али кто?!
А не дашь — тогда пропью долото!
– Я ли ягод не носил? — снова Леший голосил.
– А коры по сколько кил приносил?
Надрывался издаля, все твоей забавы для,
Ты ж жалеешь мне рубля, ах ты тля!
Ты уймись, уймись, тоска
У меня в груди!
Это только присказка —
Сказка впереди.
И невиданных зверей, дичи всякой — нету ей.
Понаехало за ней егерей.
Так что, значит, не секрет: Лукоморья больше нет.
Все, о чем писал поэт, — это бред.
Ну-ка, расступись, тоска,
Душу мне не рань.
Раз уж это присказка —
Значит, дело дрянь.
1966
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
