В поведении и привычках она была практически Маугли. Одежда облетала с неё, как листва с деревьев - рвалась, пачкалась, терялась. Только сандальки всегда оставались на ногах, поскольку кожа подошв была природно нежная, перенасыщенная нервными окончаниями. Бесконечные панамки, косынки, детские шляпки вечно незаметно падали, оставлялись, забывались во всех местах, куда Маришу заносило роскошное детство.
Родители работали, бабушки были очень далеко, и поэтому утро начиналось с поспешного завтрака тем, что оставила мама, и продолжалось на улице, куда её выносило желание познать мир. Конечно, впрямую вопрос так не стоял - познать. Просто жгущее пятки любопытство, много сил, и отсутствие запретов гнали вперёд. Уже взрослой она поняла, что в детстве была классической потребительницей удовольствий, ну, а в том, что время и место поставляли ей удовольствия чистые, первобытные - просто повезло.
Академическая станция в подкове невысоких склонов.
Море, подбирающееся на брюхе, и лижущее галечный пляж в тихую погоду, и кидающееся на берег ревущей оскаленной пастью в плохую.
Речка, узенькая, зимой раздобревшая, гремящая камнями, летом тихая почти пересыхающая, только в серповидных бочажках на поворотах остающаяся с водой.
Клифы скал, ослепительно белые летом, и серо-зеленоватые в зимнюю сырую приморскую погоду.
Лески(мелколесье) с разнообразными плохо проходимыми "чепыжниками" - шипастыми тёрнами, держи-деревом, будто сплошь усыпанным рыболовными крючками, тесными цепляющими одежду грабинниками, кизилами с шероховатыми овальными листочками, от соприкосновения с которыми так потом чешется кожа, с лианами разного достоинства - и колючими и нет, но одинаково крепко хватающими за ноги, и оплетающими корпус.
Сосновки на более высоких местах (так здорово сквозь них просвечивало море и солнце). Просторные, торжественные, душные в жару и тревожные при ветре из-за свистящих и стонущих шумов.
Травы, и весь огромный травный мир связанный с ними - колосики, метёлки, калачики всякие и усики, кузнечики, жуки, букаши мелкие, улитки. Ну и самое увлекательное, красивое - бабочки и мотыльки.
Цветы от весны практически до весны, благодаря мягкому черноморскому климату. Их было так много, и они имели для мелочи пузатой такое значение, что писать надо отдельно, не второпях, обижая память пустым перечислением.
И имея всё это, плюс прекрасное здоровье, как было не стать Маришке Маугли и бродяжкой? Она загуливалась до того, что пришедшие с работы родители начинали её искать, бегая, обходя территорию станции. И один раз очень долго не могли найти, и уже волновались всерьёз, а потом увидели её спящей(из одежды - одни сандали) в пологой ямке мягко заросшей упругим пореем.
После этого случая пытались закрывать дома, но дочь приноровилась отправляться гулять через форточку, как кошка. Один раз (самый первый) даже застряла из-за пухлости, и так орала, что услышала соседка и протолкнула.
Летом, когда одежда только мешала, Маришка загорала сплошь. Как с негодованием и смехом рассказывала ей потом бабушка:
- Я приехала, а ты вся чёрная, даже те места, которые у детей обычно прикрыты трусиками! Дураки молодые! (Это уже в адрес сына и невестки).
Не имея ещё никаких философских понятий и терминов за душой (по мелким летам), Риша интуитивно ощущала себя и центром и частью Вселенной (о которой она тоже ничего не знала). Перебирая уже во взрослом возрасте свои детские одинокие прогулки, Марина вспоминала эти ощущения полной взаимосвязанности всего, одиночества под небом, таким огромным, и которому всё равно - колосок ты, букашка, или маленький человечек, оно купол всему, под ним жизнь. И Ришке казалось, что она, стоящая посреди Станции, связана прозрачными нитями со всем что есть на свете.
Что может делать маленький человек на природе?
Ловить (одному или с такими же приятелями) мотыльков смешным марлевым сачком, "копить" их с назревающим чувством вины (уж очень неуютно чувствуют себя "копимые" бабочки и мотыльки), потом вместе с голубоглазым дружком Сашкой отпустить их, но уже поздно, пыльца стёрта детскими пальцами, крылышки подмяты(долго потом не хочется никого ловить).
Можно охотиться на колючих жёстких кузнечиков, азартно крича:
- Вон! Вон краснопёрка полетел! -
и отправлять пойманных в спичечный коробок, а потом, когда придет жалость, выпустить сразу всех и глядеть как бойко они прыгают обратно в траву.
Можно, как незабываемый гайдаровский Фёдор из "Синей чашки", что-то долго и с удовольствием есть с кустов и невысоких деревьев. Фёдор ел малину говоря при этом:
- Малину ем. И ещё буду.
Вот так Мариша и ходила по Станции знакомыми путями то к кусту барбариса с красивыми мелкими полосатыми длинненькими кисло-сладкими вкусными ягодками, то тянулась, пыхтя, сорвать сливы-терновки или чернослив, насаженные вразброс по всей территории.
Ходила с опаской вдоль ежевики (глубоко в куст не влезть - сильно оцарапает, да еще не выпустит, оплетёт плетями с шипами), собирала чёрно-фиолетовые ягоды, перемазывалась вся чернильного цвета соком.
Ждала когда созревший до мармеладной спелости кизил начинал обильно падать на землю, ложилась под дерево и начинала языком собирать ягоды в рот, кизил лопался, вытекал, косточка тут же выплёвывалась, и язык клеил к себе следующую ягоду. Этот метод милое дитя подглядело у местных поросят. Маринка попробовала - понравилось, так и действовала. Хотя..., если случалось лечь в платье - дома ждали суровые меры от мамы, ну что, бывает, переносила с достоинством, виновата ведь.
А ещё ведь были разные цветочно-травные еды, луковички крокусов, медуничный нектар, калачики какие-то гармошчатые, всего не перечесть.
За время вольного выпаса, или просто гуляния, купания в море (тоже совершенно отдельный разговор, стоящий не рассказа, а романа), постепенно накапливалось одиночество, незаметная усталость и тревога. Начинало тянуть домой, вдруг уже родители вернулись с работы.
К дому - бегом. Немного постоять на крыльце. Тихо войти на веранду. Прислушаться. Мама и папа дома. Из кухни голоса. Весёлые. Ругать не будут. Стихийный аналитик Маришка.
Начинается вечер, а с ним новый кусок жизни и ужин, и гости (такие же весёлые, как папа с мамой), их "Апенддаун" на диване у журнального столика, с выкриками, кусочками песен, ведением записей на листке бумаги. Ведущий (чаще всего красавец дядьЖеня, в него были влюблены все женщины Станции, включая Маришку с её подружкой Наташкой) не только вел счёт игры, но и рисовал на листке всяческие интересные загогулины, Маришка с Натахой их потом с интересом разглядывали.
Потом гости уходили и смех их молодой ещё долго был слышен, и мотались в темноте лисьи хвосты светов их фонариков.
Наступал черёд спокойных дел и чтения книжки, сначала Марина папе чуть-чуть, а потом он ей вслух долго, интересно - Носова, Олешу, Маршака, Жидкова, Михалкова, Марк-Твена и кучу-кучу других отличных книжек, которые Мариша до сих пор помнит (они все стоят на полках квартиры). Ну разве может чтение из компьютера сравниться с разворачиванием руками томика, это ведь что-то особенное, как говорила одна из ушедших пра-.
А потом хотят Маришку гнать в кровать, но выясняется, что в суматохе вечера забыли погнать мыть руки-ноги, и тащат мыть.
В кровати, вымытая прохладной водой, с наслаждением поворочавшись, найдя самое удобное положение, и будто даже начав пускать корни, девочка засыпает под тихий мерный звук прибоя, неожиданное ночное всквохтывание соседской курицы в курятнике, ухающий крик ночной птицы над близкой рекой. Кошка Мишка вспрыгивает на кровать и изогнувшись прижимается к Маришке, Маришка, в полусне нащупав её рукой притягивает кошку к углу составленному из согнутых колен и живота.
Какой же он хороший, детский сон под тёмно-синим бархатным южным небом. Надёжный (как в пропасть), спокойный (без взрослого стонущего верчения всю ночь), доверчивый, не прислушивающийся, не боящийся.
Штрихи и точки нотного письма.
Кленовый лист на стареньком пюпитре.
Идет смычок, и слышится зима.
Ртом горьким улыбнись и слезы вытри,
Здесь осень музицирует сама.
Играй, октябрь, зажмурься, не дыши.
Вольно мне было музыке не верить,
Кощунствовать, угрюмо браконьерить
В скрипичном заповеднике души.
Вольно мне очутиться на краю
И музыку, наперсницу мою, -
Все тридцать три широких оборота -
Уродовать семьюдестью восьмью
Вращениями хриплого фокстрота.
Условимся о гибели молчать.
В застолье нету места укоризне
И жалости. Мне скоро двадцать пять,
Мне по карману праздник этой жизни.
Холодные созвездия горят.
Глухого мирозданья не корят
Остывшие Ока, Шексна и Припять.
Поэтому я предлагаю выпить
За жизнь с листа и веру наугад.
За трепет барабанных перепонок.
В последний день, когда меня спросонок
По имени окликнут в тишине,
Неведомый пробудится ребенок
И втайне затоскует обо мне.
Условимся о гибели молчок.
Нам вечность беззаботная не светит.
А если кто и выронит смычок,
То музыка сама себе ответит.
1977
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
