Королева, друзья, выкладываю быстро написанный текст, ибо не было времени работать над ним и в ближайшее время не будет, а на турнир хочу поспеть. Три стишка, помещенные здесь, не очень-то складные, но зато, зуб даю, аутентичны, в смысле, не были придуманы, а пришли тогда, давно, как-то сами собой.
Вторая половина 80-х, начало 90-х. Достроились коммунизма. Рейган сказал, мол, жрать не дам и «обвалил» нефть, и… приехали… идёт «перестройка». Талоны на сахар, водку, муку, чай и т.п., пустые, чисто вытертые прилавки в магазинах, украшенные лишь баночками с детским питанием, а по домам - мешки с сухарями на шкафу, в кладовке – коробки с тушёнкой и водкой. «Ветер перемен» тревожно попахивает гарью.
Ранняя весна. Мы, учителя, а точнее, училки, порой (по субботам), перебираем подгнившую картошку на овощебазах, за что нам позволяется унести сколько-нибудь домой. И работаем, учим, как обычно, не унываем и дышим чуть свободнее, и надеемся, и дети… что ж, дети, как дети…
Шумит большая перемена,
ликует маленький народ,
зачуханная наша смена
бежит, толкается, орёт.
Вот у окна - возня и вопли,
звенит разбитое стекло,
дебил, размазывая сопли,
глдит затравленно и зло.
Малютка, я ль тебя обижу?
Сквозь водку, нищету, войну
ты просочился, вылез, выжил…
Господь, спаси мою страну…
Я, новичок в школе, восхищаюсь – неожиданно для себя, ибо тогда и в массовом, и в моём, снобистском, сознании, почти уже созрел стереотип училки, как загнётной тупой истерички – да, восхищаюсь моими старшими коллегами; их профессионализмом, сердечностью и самоотверженностью по отношению к детям.
В школы из Германии поступает гуманитарная помощь в виде старой, но чистой, а иногда и совсем новой одежды, игрушек, сухого молока, круп, мыла, стирального порошка, бутылок с шампунями и прочими штуками такого рода. Взрослая одежда и косметика распределяется среди учителей, остальное – среди детей. Нам приходит особенно много посылок, приватно, ибо школа наша с углубленным изучением немецкого языка и давно дружит с какой-то ФРГ-шной землёй. Учителя разбирают вещи: кто-то – азартно, кто-то – стыдясь, деликатно. Наконец, тётки ссорятся, и приходится прибегнуть к лотерее.Среди детей вещи распределяют классные руководители, предварительно долго копаясь в них после уроков и раскладывая на кучки по списку. Ужасно.
Только трое из всего коллектива ничего не берут, чем оскорбляют остальных. Это русичка – жена какой-то дипломатической шишки, стерва, хотя сильный «профи» и детей «держит» стальной хваткой. На неё злятся, но почти не обижаются, у неё, мол, и так всего навалом. Это военрук, он сразу сказал: «Бабы, вы сдурели? Чтобы я… советский офицер…» и послал всех в жопу. На него несильно, но, всё же, оскорбились. Зато главную долю обиды и злости за своё высокомерное оскрблядство получаю я, будучи такой же нищей и негероической бабой, как все. Тётки даже, как-то раз, сообща припасли для меня дьявольски соблазнительную бутылку шампуня и новую кофточку (розовую, красота бессмертная). Зазвали, возьми, мол, ты чего, мол, давай, тебе же надо… Мне было очень, очень неловко перед ними, но не взяла.
Из ФРГ пришли посылки:
игрушки, курточки, бутылки.
Разгрузка быстро шла к концу,
и шумно ликовали дети,
и крик их радостный, как плетью,
по сердцу бил и… по лицу.
Вспоминался тогда рассказ моей Паши, пережившей оккупацию на Украине, о том, как бывший у них на постое немецкий офицер пригрозил расстрелом за то, что она обидела его любовницу - Пашину соседку. Та похвасталась подаренной кофточкой, а Паша сказала, что кофточка-то, небось, с убитой еврейки. И расстреляли бы Пашу, но, к счастью, она догадалась тоже пригрозить немцу, что пойдет в комендатуру и расскажет, что тот спит с русскими девками-партизанками. Немец испугался (запрещено им было строго), отстал. На стену повесил портрет Гитлера. А бабушка иногда грозила портрету кулаком. Немец видел, смеялся, говорил: «Матка – партизан». И другие её рассказы о войне я тогда вспоминала, может быть, когда-нибудь, соберусь с духом, запишу… Что-то до сих пор не дает мне сделать это… Что? Может быть, столько страшной боли родного, любимого человека никак не осмелюсь выразить в неуклюжих текстах… Она вспоминала так мало, так редко, а я-то лишь потом, через много лет, поняла (кажется) почему.
Коллеги мои оскорблялись, к счастью, недолго. Быстро меня простили, забыли.
Мы думаем, что уже давно живём, как говорится, в новой реальности, забывая, порой, что сегодняшняя грязь это вчерашняя пыль (кто-то мудрый сказал). Наверное, надо помнить об этой пыли, ибо она так никуда и не делась, она здесь, смешалась с новой пылью и грязью, в которой мы кувыркаемся, зарастая дерьмом всё больше и больше, ибо тогда было, хотя бы, нечто, дававшее силы и надежду мне и моим коллегам. Что это было? Не знаю, не знаю, как это определить. Есть ли нечто подобное сейчас? Не уверена. Совсем не уверена.
Учительской здесь вовсе нет,
и сломан женский туалет,
В столовой липкая лапша
с тарелкой мутного борща.
Звенит звонок, мы входим в класс,
я вижусь с ними в первый раз,
их - сорок с лишним, я - одна.
О, нищая моя страна.
О, чудо! Бедный мой народ,
меня приветствуя, встает.
