Если мудрец попадает к глупцам, не должен он ждать от них почета, а если глупец болтовней своей победит мудреца, то нет в этом ничего удивительного, ибо камнем можно расколоть алмаз
Тюбиков проснулся первого января ближе к вечеру, в родном ремонтном цеху. О том, что это 1 января, он узнал по работающему на станке Ч.П.У. экрану жк телевизора, переделанного из монитора управления оного и тщательно скрывавшегося от сурового взгляда начальства. На полу спецовками было выложено «С новым годом».
Странная мысль пробила сонный разум Тюбикова. И он помчался, вернее, почти пополз, мимо станка невероятной точности, режущего металлы любой плотности, лазером, но уже почти как год превращенного в самогонный аппарат повышенной производительности. Он поправил на нем здоровье стаканом свежевыжатого виски и побежал в раздевалку, где висело большое зеркало.
Смотреть на себя было больно. Кроме того, что лицо было опухшим и раскрашенным, на Тюбикове были надеты чёрные женские колготки и заправленный в них толстый шерстяной свитер. Обут он был в бессменные кирзовые сапоги, в которых когда-то вернулся из армии.
Бригадир и почти лучший друг Тюбикова Борисыч забавно то ли лежал, то ли висел на карусельном фрезеровочном станке, причем, в белых чулках и без прочего нижнего белья. Верхом безумия на ягодице Борисыча виднелась надпись «снегурочка», а снизу подпись Тамарочки, инструктора по технике безопасности. Между ягодицами мастера была возложена и зафиксирована пышная ветка ели с парой–тройкой елочных шариков.
Сама же Тома лебедем проплывала между телами и станками, фотографируя праздник на новый айфон.
Настроение у Тюбикова стало ещё хуже: а что, если жена увидит сей заводской корпоратив, или начальство обнаружит мини алкогольный завод? Мысли Тюбикова витали где-то между прицепившейся песней про голубую луну и двумя лежащими друг на друге статуями Ильича в чугуне, вряд ли размышляющих таким образом о победе мирового коммунизма…
Токарь Миша звонко писал на оголённые провода станка, и это журчание отдавалось в мыслях Тюбикова водопадом. Время шло. Домой или как……………..?
Вернее… домой, но кАк? Пропавший день и праздник… Надо было как-то найти или хотя бы объяснить свое отсутствие, не только себе, но и жене, и ее маме, что была как раз у них в гостях, и детям… Короче всем, ждущим бОльшего от этого праздника.
В окне среди заснеженного двора завода по ремонту дирижаблей и полной тишины… виднелось светящееся окно мед.пункта.
У Тюбикова перехватило дыхание. Если фельдшер Иван Самуилович еще там, то он, Тюбиков, спасён.
Про Самуиловича можно было бы написать целую повесть. Человек, который имел как минимум пару высших медицинских образований и даже работал хирургом… до поры, до времени. Но любовь к лёгким деньгам и натура афериста сгубила в нём большое и светлое. Вернее, эта самая любовь в светлом и чистом халате и кинула его в заводские дебри фельдшером. Зато с тех самых пор у заводчан летно-ремонтного дирижабельного завода практически не было проблем с медициной, и все – за очень небольшие деньги. Справка в милицию – легко: «работник находился в состоянии аффекта, после того, как ему на голову упал мотор дирижабля, причем в рабочем состоянии».
Муж из командировки вернулся и привёз забавную болезнь – да ничего страшного, это не от блуда, «это от нового лака плюс реакция на хлорку в душе». Ну и за ещё немного… и сама болезнь уходит в историю.
На этот раз Самуилович был подозрительно трезв. Он ел огромный бутерброд с сельдью и запивал кефиром прямо из пачки.
– Кефигчику, голубчик? – передразнивая когда-то всеми любимого вождя, произнёс фельдшер.
– Нет, – твёрдо ответил Тюбиков. – Помогай Самуилыч…
Любопытный взгляд фельдшера при словах о помощи тут же заскользил по Тюбикову в поисках купюр...
Тюбиков это уловил и начал суетливо искать наличность, но… опять же, блуждающий взгляд Сёмы по наряду коллеги, а именно по колготкам с заправленным в них свитером, и даже по кирзовым сапогам, тормозил процесс.
– Так что у вас, батенька? – лениво произнес мед.работник.
Тюбиков мялся несколько минут, затем словно выдавил из себя:
– У меня пропал день, нужна справка о том, что этого дня не было в принципе… – и добавил, – для жены.
Иван Самуилович, так и не найдя взглядом то, что так хотел найти, сложив губки в трубочку, прогнусавил:
– Ну что вы, такого быть не может. – И тут же поспешил уснуть или потерять сознание.
– У меня есть две тысячи, – неожиданно для самого себя выкрикнул Тюбиков.
Да, у него в шкафчике лежала оная сумма, заботливо спрятанная от жены, на подарок, на очередной день ее рождения.
Фельдшер, не долетев до пола миллиметра два-три, пружиной выпрямился, держа в руке все тот же пакет с кефиром и бутерброд с селедкой.
– Таг шо вы, голубчик, желаете?
– Я не знаю, – пробубнил Тюбиков, – мне бы день один оправдать.
– А скажите, голупчег, у вас аппендикс вырезали? – с какой-то странной ухмылкой спросил фельдшер, открывая чемодан с хирургическим инструментом.
Через пару часов Тюбиков с гордым видом стоял пред тремя бесконечно гордящимися им, Тюбиковым… парами глаз, аки жены, дитя и тёщи. Он показывал Новый шрам на теле и взахлёб рассказывал, как был выбран родным коллективом для незамедлительной доставки… не куда-либо, а на орбиту луны как послание от всея земли… органа, в своем родном теле.
А так как дело было государственной важности, общение со всеми запретили, тем более с семьёй.
И теперь он, Тюбиков… совершенно тайно награжден званием – великий посол … причем пожизненно…
Меня преследуют две-три случайных фразы,
Весь день твержу: печаль моя жирна...
О Боже, как жирны и синеглазы
Стрекозы смерти, как лазурь черна.
Где первородство? где счастливая повадка?
Где плавкий ястребок на самом дне очей?
Где вежество? где горькая украдка?
Где ясный стан? где прямизна речей,
Запутанных, как честные зигзаги
У конькобежца в пламень голубой, —
Морозный пух в железной крутят тяге,
С голуботвердой чокаясь рекой.
Ему солей трехъярусных растворы,
И мудрецов германских голоса,
И русских первенцев блистательные споры
Представились в полвека, в полчаса.
И вдруг открылась музыка в засаде,
Уже не хищницей лиясь из-под смычков,
Не ради слуха или неги ради,
Лиясь для мышц и бьющихся висков,
Лиясь для ласковой, только что снятой маски,
Для пальцев гипсовых, не держащих пера,
Для укрупненных губ, для укрепленной ласки
Крупнозернистого покоя и добра.
Дышали шуб меха, плечо к плечу теснилось,
Кипела киноварь здоровья, кровь и пот —
Сон в оболочке сна, внутри которой снилось
На полшага продвинуться вперед.
А посреди толпы стоял гравировальщик,
Готовясь перенесть на истинную медь
То, что обугливший бумагу рисовальщик
Лишь крохоборствуя успел запечатлеть.
Как будто я повис на собственных ресницах,
И созревающий и тянущийся весь, —
Доколе не сорвусь, разыгрываю в лицах
Единственное, что мы знаем днесь...
16 января 1934
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
