Если тебе понадобится рука помощи, знай — она у тебя есть — твоя собственная. Когда ты станешь старше, ты поймешь, что у тебя две руки: одна, чтобы помогать себе, другая, чтобы помогать другим
Зима выдалась очень спорная. Городские радовались, что тепло не по сезону, но и их замучили частые оттепели и похолодания. Ртутный столбик так и не смог определиться в предпочтениях и как привязанный прыгал около нуля то вверх, то вниз. Снега было мало, но за городом он лежал уже без проплешин и выглядел довольно белым и свежим. Я радовался чистоте полей, светлеющему предутреннему небу и бодро рулил свой старенький джип (который, действительно, и есть Jeep – ненавижу, когда джипом называют любой внедорожник или кроссовер). Сзади что-то занудно бубнил про давление и грядущий «пролёт по рыбе» Антон, а рядом со мной, откинув голову назад, периодически всхрапывал Санёк. Наконец, нам удалось вырваться на рыбалку. Я не слушал ни того, ни другого – мне было хорошо и покойно. Я предвкушал.
Люблю думать за рулем ни о чем. «Думать ни о чём» и «ни о чём не думать» совсем разные вещи я бы сказал. Как это? Просто достаточно «отпустить себя», расслабиться, и мысли сами полезут в голову. Непредсказуемые. Главное, не заострять на них внимания, а проглядывать их как чужие, как бы со стороны. Даже не как кино, оно часто захватывает, а как, например, диафильм. Вот так. Я поймал этот настрой и полностью растворился в дороге. Компания наша донельзя разношёрстная. Объединяет нас «одна, но пламенная страсть» к зимней рыбалке. На рыбалке и познакомились. Постепенно стали ездить вместе. Всего нас пятеро. Двое, Шурик и еще один Сашка, едут впереди на Шурикином RAV4. Да, у нас три Александра. Так сложилось. Но зовём мы их по-разному, поэтому и проблем нет. Странно. Мы знаем друг друга много лет, но наша дружба не переросла... как сказать? В настоящую, что ли? Мы ни разу не встретились вне рыбалки, ни разу не позвонили друг другу просто так – спросить, как дела, как семья, работа. А звонили только поболтать про снасти, уловы и договориться о выезде. Я упомянул, что у нас не было общих интересов. Может, и были, кто его знает! Мы не выясняли – нам это было не нужно. Нас так переполняла охотничья страсть, что всё остальное было лишнее и могло только помешать, раздосадовать, испортить... Зачем, когда всё так хорошо? Антон, наконец, закончил жаловаться на погоду и начал ныть про то, что он забыл любимую жерлицу. А ведь достал, привязал срезанный рыбой крючок и... забыл положить в сумку... Антон всё время ноет. Не мужик прямо, а баба. Жалуется, капризничает. Казалось бы, радуйся, отдыхай! Так нет, обязательно найдёт повод попереживать. Даже странно это. Не вяжется с его внешностью – поджарый, спортивный. Ну и пусть, его дело.
Солнце застало нас уже на льду. Еще две-три фигурки маячили на горизонте и всего три машины стояли на стоянке. Сейчас, соответственно, уже пять, включая наши. Рыбаков было не много. Торфяник уже месяца два как был подо льдом. Из-за этого кислорода в воде мало и на особый клёв рассчитывать не приходилось. Однако постоянно меняющаяся погода не могла толком заморозить водоём. Лед был как толстый слоистый пирог – сантиметр льда, потом ноздреватый наст, потом снова чуток льда. И так несколько раз. Поэтому рыбацкий азарт той зимой у мужиков оставался неутолённым, и народ отслеживал малейший минус, чтоб метнуться на лед. Стрёмно, конечно. Но мужики-то сидели. И мы рискнули. Глубина здесь небольшая – от метра до двух. Нас пятеро. Максимум неприятностей – искупаемся и домой поедем. Да и крепчавший мороз пощипывал ноздри и обещал в ближайший час сковать лед посильнее.
А клёва не было. И по фиг. Мне всё равно было хорошо. Тишина, покой и никакой суеты. Славный, добрый день. Ни одного облака. Проснулось солнышко и протянуло ко мне свои тёплые руки. Гладило по голове, по щекам и целовало в нос. Вот оно – «мороз и солнце»! И зачем люди пьют на рыбалке? Не пойму. Нет, у нас, конечно, была бутылка с собой. Но это так, на всякий случай. Она уже второй год с нами катается. Я снова оглядел фигурки по сторонам. Мы раскинулись метров на пятьдесят вокруг. Каждый уже понадолбил себе по пять-шесть лунок. Передо мной, метрах в двадцати сидел Сашка. Я поглядывал на него – ведь подсекал, стервец, периодически. Во всяком случае, поболее моего натаскал. И, вдруг, прямо на моих глазах он, ящик, на котором он сидел, термос, стоящий рядом… все просто исчезло. Ошалевший, я пришел в себя только когда над водой появилась Сашкина голова и две руки стали истерично махать в воздухе!
– Парни! – завопил я, – Парни! Сашка! Саша тонет!
Все кинулись к Сашке. Лёд затрещал и Санек, бежавший передо мной, провалился одной ногой. Я встал как вкопанный – подо мной треснуло, потом еще, и лёд стал оседать.
– Ложись на лёд, – крикнул я Саньку и прыгнул в сторону, стараясь максимально «отскользить» на пузе от разлома.
Когда я повернулся, Санёк уже вытянул ногу из полыньи и пытался от неё отползти. С ногой, судя по нелепым его движениям, явно что-то случилось. Шурик мялся на безопасном расстоянии от вопящего Сашки, не зная, что делать. Только Антон не потерял голову. Он уже бежал от моего перевернутого ящика с верёвкой в руке. «Чёрт, у меня же была веревка! Умница Антон!». Когда лёд начал трещать и под ним, он лёг и пополз. «Что делать, что делать, что можно ещё сейчас сделать, чтоб подстраховать Антона?»
Сашка уже не кричал и не ломал лёд перед собой. Он даже не пытался подтянуться, а просто выбросил руки максимально вперед на лёд, как когтями вцепившись скрюченными пальцами в наст, смотрел огромными пустыми глазами на Антона и громко дышал, почти рычал.
Сашка, судя по всему, ничего не понимал. Он ждал спасительную веревку. Лёд под Антоном стал постепенно пропитываться водой.
– Всё Антон, всё! Больше не ползи! – закричал я. – Кидай верёвку!
Антон отполз чуть назад и кинул верёвку. Стало понятно, что не хватает около метра.
– Постой, я сейчас! – я скинул куртку и содрал с себя подтяжки. – Кидай верёвку мне!
Быстро привязав верёвку в подтяжкам, я поднял глаза и замер – Сашки в проруби уже не было… Плавал открытый пенопластовый короб из-под мотыля… и всё. Пористый лёд на краю полыньи в том месте, где цеплялись его пальцы был в многочисленных бороздках, кое-где розовых. Весь мокрый, Антон, не вставая, стал разворачиваться на животе. Я кинул ему верёвку. Шагах в десяти сзади меня стоял Шурик и рядом лежал Санёк. Антон велел мне отойти назад на более прочный лёд и поднялся на ноги только на том месте, где до этого стоял я. Отпустив веревку, он пошёл к машине.
– Заявить надо. – сделав несколько шагов, обернулся и, обращаясь ко мне, сказал: – Знаешь, а я ведь десантник. Сколько раз я спасал, сколько раз меня спасали. А тут, на гражданке, да ещё в такой луже…
– У него сердце не выдержало холода, – сказал я: – Я – врач.
Около машины пока Санёк с трудом переодевался, баюкая сломанную ногу, Антон выпил залпом нашу неразменную бутылку водки, разделся догола, закутался в мой старый плед и залез на заднее сидение. Машина быстро грелась и простудиться ему уже не грозило. «Хорошо, что не дизель», – тупо подумал я.
А Шурик пошёл снова на лед.
– Ты куда?
– Вы езжайте, я ещё половлю. Мне рано ещё…
Прошло много лет. Мы больше не встречались. Да и на рыбалку зимнюю я уже никогда не ходил. Но один вопрос меня мучает до сих пор. Шурик, действительно, пошёл ловить рыбу, потому что хотел? Или просто не мог рулить в таком состоянии, или не мог нас видеть, или стыдно ему было, что не мог ничего сделать, а сказал он первую глупость, что пришла на ум? Даже, если не хотел… Что он делал тогда, когда мы уехали? Всё же ловил? Брал крючок, насаживал червя, играл мормышкой, подсекал… Взял ли он с собой улов? Когда уехал? Как стемнело? Эти глупости стали терзать меня позже, а тогда я стоял у тарахтящей машины и смотрел на чёрную фигурку на белом льду с рыболовным ящиком через плечо и буром в руке, которая уменьшалась и навсегда (я уже тогда это понимал) исчезала из моей жизни…
– Поехали, – скомандовал Антон, выдернув меня из оцепенения.
Как мало мы знаем об окружающих нас людях, о наших попутчиках! Как мало порой мы хотим о них знать…
Спать, рождественский гусь,
отвернувшись к стене,
с темнотой на спине,
разжигая, как искорки бус,
свой хрусталик во сне.
Ни волхвов, ни осла,
ни звезды, ни пурги,
что младенца от смерти спасла,
расходясь, как круги
от удара весла.
Расходясь будто нимб
в шумной чаще лесной
к белым платьицам нимф,
и зимой, и весной
разрезать белизной
ленты вздувшихся лимф
за больничной стеной.
Спи, рождественский гусь.
Засыпай поскорей.
Сновидений не трусь
между двух батарей,
между яблок и слив
два крыла расстелив,
головой в сельдерей.
Это песня сверчка
в красном плинтусе тут,
словно пенье большого смычка,
ибо звуки растут,
как сверканье зрачка
сквозь большой институт.
"Спать, рождественский гусь,
потому что боюсь
клюва - возле стены
в облаках простыни,
рядом с плинтусом тут,
где рулады растут,
где я громко пою
эту песню мою".
Нимб пускает круги
наподобье пурги,
друг за другом вослед
за две тысячи лет,
достигая ума,
как двойная зима:
вроде зимних долин
край, где царь - инсулин.
Здесь, в палате шестой,
встав на страшный постой
в белом царстве спрятанных лиц,
ночь белеет ключом
пополам с главврачом
ужас тел от больниц,
облаков - от глазниц,
насекомых - от птиц.
январь 1964
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
