Голубь лежал на тропинке рядом с большим сугробом и в сумерках казался упавшей варежкой.
Подняв сизаря, я расстегнула верхний крючок шубы, опустила теплый комок в образовавшуюся ямку и побежала в сторону противоположную дому.
Новые валенки давили под коленками, мороз останавливал дыхание, но все равно я бежала быстро...
... только один человек в поселке может спасти замерзающего голубя - дядька Валерка-голубятник. Ходить к голубятнику строго-настрого запрещено взрослыми. Взрослые дядьку Валерку не любят, потому что он - сидел.
Раньше я не понимала, почему это плохо - сидеть. Ведь все люди сидели и сидят. Но оказалось, что разные люди сидели по разному.
Сидела вредная Пахомовна из соседней квартиры. Она уже очень старая и даже не может ходить. И добрая тетя Лена всегда длинно вздыхает, когда ее спрашивают: "Как там мать?" - и отвечает грустным голосом, - "Сидит".
Пахомовна сидит на диване, она такая злая, все время плюется, а один раз я сама видела, как она взяла и укусила тетю Лену за палец!
А ведь тетя Лена очень хорошая. Она похожа на бабушкины старинные портреты, вкусно пахнет цветами и на голове у нее много-много золотых волос.
Летом, когда она идет по улице, кажется, что это большой подсолнух надел красивое платье и стал ходить.
Но даже тетя Лена ругается, если мы с ее сыном Витькой бегаем к голубятнику, хотя дядька Валерка не плюется, не кусается, у него есть голуби, большая черная собака Рада, разные кошки и щенки.
Сидел высокий седой дядя Жора из деревянного дома на другой стороне улицы. Он очень ловко умеет делать скворечники, починять ботинки и показывать разные фокусы.
Дядя Жора сидел в каком-то лагере. Наверное, его там обижали, потому что иногда он пьет вино, делается пьяный и вся его семья уходит к нам в дом.
Пьяный дядя Жора шатается по улице, потом идет к своему дому, открывает калитку ударом длинной ноги и громко спрашивает у пустого двора - "Собаку кормили?" И объясняет сам себе: "Собака тоже человек!".
И отпускает с цепи рыжего Трезора, и они садятся на крылечко, и долго поют длинную песню про лагерь и вертухаев. Потом они разговаривают и дядя Жора учит Трезорку курить, но пёс выплевывает окурки, ведь собаки не курят.
Когда дядя Жора падает и засыпает, приходят другие взрослые и уносят его в дом. И даже мой папа, который очень не любит пьяных людей, никогда на дядю Жору не сердится, а всегда говорит: "Это можно понять".
... как сидел дядька Валерка - непонятно. Дружок Витька раз сказал мне по секрету, что голубятник - никакой не голубятник, а - у г о л о в н и к - и взрослые потому не разрешают с ним дружить, что он научит плохому - пить, курить и ругаться матом.
Пить и курить мне пока не хочется, а ругаться матом я и сама умею, в бабушкиной деревне даже коровы мычат матом, подумаешь!..
Наконец, я прибежала к маленькому неказистому дому, открыла ворота, дверь и оказалась в тепле. На полу у горячей печки лежала лохматая Радка, раскинув черный пышный хвост. Большой пестрый кот с драным ухом лежал на стуле, мигая желтыми глазами.
Я достала голубя и показала голубятнику:
- Он на дороге упал, ты его вылечишь, правда?
Дядька Валерка взял сизаря в ладонь, сказал:
- Мы его сейчас в больничку отправим, - и голубь поехал лечиться в специальную голубиную комнату.
Ходить туда никому нельзя, но я один раз подсмотрела, как там все устроено - у каждого голубя отдельный маленький домик, в середине большая круглая кормушка и еще много всяких ящичков.
На следующий день уроки в школе опять отменили, и я побежала навещать сизаря.
Голубь уже совсем оживел!
Он важно ходил по полу, клевал печенье и косил глазом на Радку - боялся.
Потом мы пили чай и разговаривали про первый класс и школу, где я учусь.
Дядька Валерка называет меня чуднО - "шпингалетка", а иногда дразнится - "Лорка-урка", но получается не обидно, а смешно.
Потом пришли другие дядьки, стали пить вино, разговаривать и материться. Неинтересно.
Но я и интересное тоже услышала - про вертухаев! Голубятник ругался, что там, где вертухаи - "плохая житуха".
Значит, он тоже сидел в лагере. Тогда почему с ним нельзя дружить, а с дядей Жорой - можно?
Странные эти взрослые, думала я по дороге домой. Если они все где-нибудь сидели, значит, и дружить можно со всеми и нечего все запутывать и запрещать! Это плохое дело.
Кончилась морозная зима, прошла весна и начались каникулы.
В палисаднике, между двумя тополями, я копала подземный ход в другой палисадник, и услышала из открытого окна, как спорят взрослые о том, куда подевать меня на лето.
"Нельзя, нельзя ее в городе оставлять, - горячился папа, - она дом спалит!"
Я навострила уши и удивилась, как это мой добрый, хороший папа так думает! Разве я такая дура, что спалю наш большой, красивый дом?!
Правда, позатем летом в деревне я спалила соседский сарай, но это вышло нечаянно и от обиды, значит, несчитово!
Но папа все спорил с мамой, а потом сказал: "В лагерь ее нужно отправить, вот что я тебе скажу!" Разве лагерь - для детей? Ведь там сидели дядя Жора и голубятник. Значит, теперь и мне придется сидеть?
... конечно, меня часто ругают взрослые за плохое поведение. Наша толстая учительница Апфия Андреевна так все время и писала в моем школьном дневнике - "дурит на уроках", "продолжает дуреть на уроках" и даже - "избивает одноклассников".
Попробуй объясни взрослым, что я не избиваю, а дерусь. Чтобы победить в драке, нужно бить, а не ворон считать. Как побьешь - так и победишь. И как только победишь, про тебя сразу напишут - "избивает".
Но я исправляюсь тоже. Вот, я же очень сильно ругалась матом. Но недавно папа так рассердился, что пришел и сказал: "Садись, пиши расписку!"
Я сидела и писала: "Папа и мама! Я, ваша дочь Лора, обещаю и клянусь, что никогда больше не буду материться." Число и подпись.
Потом папа помахал у меня перед носом распиской и объяснил: "Это - документ! Это не хухры, тебе, мухры, а - письменные обязательства, которые ты должна выполнять! Кто их не выполняет, тот - недостойный человек!"
Мне так понравилось про документ и обязательства, что я даже всем во дворе рассказала и перестала материться! Значит, исправляюсь. Зачем же меня - в лагерь?
... что если папа узнал про мой тайничок во дворе под навесом, где спрятаны натыренные спички и настоящий перочинный ножичек, у которого много лезвий? И поэтому думает, что я спалю дом? Может быть, надо отдать ему все мои спички вместе с ножичком?..
Нужно побежать поскорее к дяде Жоре и хорошенько расспросить про лагерь - что там?
Но побежала я зря - дядя Жора спал, и в комнате пахло вином.
Значит, он уже пнул калитку, сказал, что собака - человек, и спел длинную песню про лагерь. И ходить к нему не стоит, он теперь будет долго молчать и смотреть в землю. А все будут тихонечко шептаться - "Как переживает, как мучается, бедный он, бедный..."
На следующий день я ходила и всех спрашивала про лагерь. И только одна девочка сказала, что Женька, который живет за речкой, тоже был в лагере позатем летом.
Я побежала бегом за речку и вызвала Женьку.
И все оказалось правда. Этот лагерь далеко в лесу, туда долго везут на автобусе.
Женьке в лагере не понравилось, потому что там были вредные вожатки. "А - вертухаи?" - спросила я. Про вертухаев Женька ничего не знал.
Но вожатки были вредные, заставляли днем спать, везде ходить строем, даже в столовую на обед, и все время еще заставляли собирать шишки.
"Зачем?" - удивилась я, - ведь лагерь - в лесу." Но женькина бабушка, увидела меня в окно и загнала его домой, чтобы не водился с хулиганкой.
Показав язык закрытым воротам и противной бабушке, я сказала: "Бе-бе-бе, сама ты - хулиганка", - и пошла себе в сторону дома.
Было как-то грустно... Разве можно днем - спать? Днем спят только дураки и очень маленькие дети, а они все равно что дураки.
Но больше всего непонятно про эти шишки. Сколько шишек в лесу? - видимо-невидимо, миллион миллионов шишек. И зачем их собирать, они же снова нападают!
Наверное, такое специальное наказание для плохих детей. У всех интересные дела, а ты ходи и собирай им все время шишки, пока не умрешь. Плохое дело.
На следующий день я решила сходить втихаря к дядьке Валерке. Он, конечно, не любит, когда расспрашивают и говорит про Варвару, которой нос оторвали, но если спросить не сразу и по хитрому, можно все разузнать. Хорошее дело.
Голубятник мастерил для Радки новую конуру, и я стала помогать - держала дощечки, пока он их приколачивал. Когда он совсем занялся дощечками, я тогда и спросила:
- Дядь Валер, в лагере сидеть плохо, правда?
- Чего там хорошего, шпингалетка, - рассудительно сказал голубятник, стукая по гвоздю, - ничего там хорошего нет... небо в клетку, жизнь в полоску...
- Разве бывает небо в клетку? - удивилась я и посмотрела на небо. Небо было красивое - голубое-голубое с белыми облаками. Без клеток.
- Спрос, - засмеялся голубятник и дернул меня за нос, - кто спросит, тому - в нос! Догадался, что я расспрашиваю.
- А шишки? Собирал ты там шишки? - не унималась я.
- Шишек я там, шпингалетка, столько насобирал - на всю жизнь хватит! - сказал дядька Валерка и сильно стукнул молотком по конуриной крыше.
Потом мы позвали Радку смотреть новую конуру, и стали варить похлебку "на весь колхоз", как сказал дядька Валерка. Про лагерь он больше ничего не сказал.
По дороге домой я все думала, как объяснить папе, что я такое узнала? Скажешь, начнется ругань, - как узнала? зачем к голубятнику ходила? Не скажешь - отправит в лагерь...
Но через два дня опять случилась большая драка, и я разбила нос Вовке-коровке из соседнего двора. В наш двор прибежала вовкикоровкина мама и долго кричала, что я - отродье, что на меня нет управы, что я изуродовала лицо ее Вовочке-коровочке и ругаюсь матом, как пьяный мужик.
Папа очень рассердился, взял меня за шкирку и подвесил в воздух. Очень неудобно оказалось висеть, я шевелила руками и ногами, как какой-нибудь паук, и просила:
- Папа, пожалуйста, поставь меня! Я только один разик всего нечаянно ругнулась, я помню про свои обязательства, я - достойный человек!
Но папа все не поддавался, а только еще больше меня потряс и спросил ужасным голосом:
- Что мне с тобой делать? А?!
- Наказать, - решительно сказала я, - наказать строгим наказаньем! И добавила жалобно, - Ты только в лагерь меня не отправляй, там очень плохая житуха!
- Что?! - заревел папа, как медведь в зоопарке, - что такое?! Ты опять подслушивала, скверная девчонка?! - и от возмущения поставил меня на пол.
Быстренько отбежав подальше от больших папиных рук, я стала объяснять:
- Не подслушивала, а нечаянно услышала в окно, потому что рыла яму...
- Что ты рыла? Где ты рыла? Зачем ты рыла? - закричал сердитый папа и сказал непонятное, - Это для меня ты роешь яму!
- Не для тебя, а - подземный ход, но я уже бросила рыть и все закопала обратно.
- Показывай, где рыла! - потребовал папа и мы пошли в палисадник. По дороге пришлось еще говорить, что я же не виновата, раз у меня такие уши, что они все слышат...
- Уши я тебе когда-нибудь оторву! - грозился папа, но уже не так сильно.
- А ты не знаешь, ты не знаешь, что я, когда услышала нечаянно, а не нарошно, так сразу стала ходить и всех спрашивать. И мне сказал... эээ... мне сказали... эээ... знакомые... люди, что в лагере очень плохо, там небо в клетку, вертухаи и все время нужно шишки собирать!
Тут папа сел на лавочку, стал махать руками, смеяться, вытирать глаза и говорить:
- Иди, иди, иди, я тебе потом все объясню...
Очень странные эти взрослые. Сначала все запрещают и не разрешают, потом ругаются и подвешивают, а потом смеются и говорят, чтобы ты уходила...
Конечно, папа призвал меня обратно и спросил:
- Ты зачем, непослушная девчонка, ходила к голубятнику, я же тебе запретил категорически?
- Я не ходила, а - отнесла голубя, потому что был мороз. А к а т е г о р и ч е с к и - это как? Понарошку?
- Так ты с самой зимы туда шастаешь! - ужаснулся папа, и сказал, что категорически - это значит нельзя и все.
- Я не шастаю, а - навещала сизаря. Дядька Валерка хороший, он голубя спас! Он меня не учит пить и курить, а матерится я сама уже бросила и исправляюсь.
Папа сказал, что я все перепутала - этот лагерь не такой, а - другой. Он называется - пионерский. Там живут всякие пионерские дети, играют в игры и соревнования...
- А заставляют днем спать? - спросила я папу. И он сказал, что это так надо и такой порядок.
- А ты сам там был? - настаивала я. И папа сказал, что не был, но точно знает.
- А другие - были, и тоже знают. Вдруг этот лагерь - такой? Увезут на автобусе далеко в лес, а там - шишки и вертухаи...
- Все! С меня хватит! - воскликнул папа и решил, - Поедешь в деревню, заплетать хвосты коровам!
Хорошее дело. В деревне мне нравится. В деревне интересно и много разных дел. Хорошо, что я не проболталась про тайничок со спичками и перочинным ножичком!..
И деревенское лето прошло, и осень позвала во второй класс, и еще одна холодная зима миновала, а весной я услышала из разговора взрослых (нечаянно, а не нарошно!), что голубятник "снова сел" и следующая наша встреча случилась очень нескоро...
Мне двадцать лет. Я студентка, жена и мама. У меня замечательный любимый муж, замечательный любимый сын и замечательная любимая жизнь.
Год назад, родив наше дитя, мы с мужем, обчитавшись доктора Спока, решили выращивать Свободную Личность в тоталитарной стране.
Под возмущенное аханье и оханье врачей и родственников, мы отказались от пеленок, распашонок и пинеток, отменили запреты и наказания, и сын наш жил на свете голый и довольный, как Адам в раю.
Он почти не болел, поедал все на своем пути, как молодая пиранья, много спал и мало капризничал. Нечастое недовольство он выражал характерным жужжанием, напоминая потревоженного шмеля, за что и получил домашнее прозвище - Жужа.
Научившись ходить, Свободная Личность стала опасна для окружающих и себя самого, и предоставленные ей свободы пришлось решительно ограничить.
Подрощенный Жужа проводит свои дни в неутомимой борьбе за свободу и независимость.
Вот и сейчас, восседая в яркой прогулочной коляске, - "гедээровской", купленной через третьи руки у каких-то торгашей, - он громко выражает протест против угнетателей и тиранов.
Я резво качу коляску по летнему, насквозь прошитому солнечными лучами, поселку, собираясь в гастроном за соком, Жужа жужжит сердито и оскорбленно, поскольку его свобода бессовестно попрана - на него напялили ненавистные одежды, его пристегнули ремнями и куда-то повлекли, не спросясь... жу-жу-жу...
На мне новенькие фирменные джинсы, втридорога отхваченные в универе у фарцы, модная трикотажная кофточка и дефицитные сабо, подаренные мужем на недавнюю днюху.
Особенно хороши сабо - они такие рыжие, такие натурально-кожаные, такие стильные, что от одного их вида двадцатилетняя моя душа уносится в облака и кувыркается в небе, как белогривая лошадка. Жизнь моя хороша, а будет еще лучше!
Минуя чахлый скверик, где собирается у винного магазина местная живописная алкашня, я неожиданно слышу чей-то удивленный и смутно-знакомый голос:
- Лорка, это ты, что ли?
- Я... - отвечаю механически, еще не понимая - кому, и обернувшись, вижу перед собой старинного друга моего детства - дядьку Валерку-голубятника.
Странно, но время его совсем не изменило.
Он все такой же коренастый, плохо скроенный, но крепко сшитый мужичок, скуластый и смуглый, и черные глаза блестят на его физиономии по прежнему бесшабашно и лихо, как две крупные, спелые смородины, омытые летним благодатным дождиком.
- Это чей спиногрыз? - спрашивает голубятник, глядя на Свободную Личность, пришпандоренную к коляске. - Неужто твой?
- Мой! - отвечаю я гордо и звонко, - Мой сын!
- Замуж вышла? - удивляется голубятник, - И сына родила? Молодец! Как пацана-то зовут?
И, услышав знакомое имя, одобрительно кивает. - В честь отца, значит! Это - дело, отец твой был - человек, - выделяет он голосом последнее слово.
И внезапно погрустнев, добавляет потише, - Говорил он мне... ээх...
Свободная Личность, обнаружив перед собой интересный объект - веселую бело-рыжую псину, скачущую вокруг голубятника, - требовательно колотит кулачком по подлокотнику своей кареты и настойчиво скандирует - "дать-дать-дать-дать-дать"...
Как и подобает Свободной Личности, Жужа осваивает заманчивый окружающий мир и сейчас вознамерился тщательно изучить псину - затащить в рот, обслюнявить, выплюнуть, взять в ладошку и бросить на землю, дабы посмотреть, как упадет...
Дядька Валерка оглядывается по сторонам в поисках чего бы преподнести громкоголосому детенышу, и, не найдя ничего лучшего, протягивает ему красную пластмассовую пробку от винной бутылки.
Жужа немедленно хватает еще один новый в его молодой жизни предмет, щелкает языком, победительно восклицает - "эн-ня!" - и отправляет трофей в свою главную исследовательскую лабораторию - в рот...
Подвыпившие приятели голубятника разражаются одобрительными возгласами - "соображает, малец", "этот мимо не пронесет", "мужик растет" - и я тихо и тоскливо смиряюсь с неизбежным, отлично понимая, что отнять у Жужи пробку не удастся - Свободная Личность знает свои права.
Воодушевленный общим весельем голубятник, показывая на меня, говорит высокому могучему детине в трениках и майке:
- Вот такой еще шпингалеткой бегала ко мне. Зимой было... холодина за сорок... белая вся, щеки оттирать пришлось... Голубя притащила. Ну, замерз... Как ты ей скажешь, пацанка же совсем... Взял я его... А у меня сизарей-то не было, я высоколетных держал, бугульминских... Пошел сизаря искать... заманался я ловить его, мля... Вынес ей назавтра... Ты, говорит, дядь Валера настоящий доктор Айболит! Это я-то, прикинь...
И увидев мое вытянувшееся лицо, внезапно замолкает и спрашивает растерянно:
- Так, ты что же, значит, так и думала, что голубь... тот же самый... и потом тоже?
- Не знаю, - отвечаю я так же растерянно, - я вообще не думала как-то...
- Зря я сказал тебе... - сокрушается голубятник, - не надо было... Дурак, зря сказал...
- Не страшно, - отвечаю я в тон, - я же не маленькая уже, я понимаю...
Мы говорим и говорим, вспоминая "весь колхоз", черную лохматую Раду, которую он называл цыганкой, наши с Витькой нелегальные визиты на его чердак...
И - нарядных, белых бугульминских с вишневыми косточками-глазами, которых он так бережно и трепетно любил...
Прощаемся, растроганные и довольные друг другом, и я качу коляску в сторону гастронома, думая о нем с прежней детской радостью и новым взрослым удивлением.
... почему, в самом деле, мысль о подмене ни разу не посетила мою голову? Может быть, потому, что мы тащили в его кособокий домишко всю бесхозную поселковую живность, которую он неизменно принимал и выхаживал?
Серую лобастую кошку с перебитыми лапами, раненую ондатру, какую-то едва живую ворону, вереницу щенков и бродячих собак...
Самой страшной находкой была здоровенная дворняга, сбитая чужой машиной. Дворнягу несли вчетвером на чьей-то куртке и боялись смотреть на залитую кровью голову, на сведенные судорогой лапы, и не верили, что выживет, но все равно тащили, надеясь на чудо, на сказочного Айболита...
Он и дворнягу эту выходил тогда, и, ставшая одноглазой, огромная собачища ходила потом по двору, опекаемая заботливой Радкой...
Радка вообще всех опекала, Радка была добрая, хотя и внушала ужас чужим своей необъятной чернотой и лохматостью.
Он был неправильный и несказочный, этот странный Айболит нашего детства, его не жаловали взрослые, но преданно любили звери и птицы.
И мы безотчетно верили им, а не взрослым, чувствуя, что они не врут и не обманываются в своем естественном выборе.
Ведь даже и там, в неуютном скверике, крутилась вокруг него еще одна милая собаченция, наверняка тоже спасенная или пригретая...
Мои размышления прерывает требовательный вопль Свободной Личности, которая уронила, наконец, на дорогу свой микробоносный трофей.
- Шиш тебе, а не "дать-дать-дать", - весело отвечаю я и, набирая скорость, разгоняю коляску, и она летит сквозь время, минуя дни, недели, месяцы и десятилетия...
И теперь уже Свободная Личность, переросшая меня на голову, сидит за рулем новенькой, самой первой своей машины, тоскливо озирая пыльную улицу, по которой много лет назад катилась "гедээровская" коляска...
Глядя на сына, я ясно понимаю, что затеянная мной ностальгическая прогулка в прошлое нелепа и несвоевременна.
Свободной Личности - двадцать, ему точно так же не сидится на месте, как когда-то не сиделось мне. Он рвется на свои баррикады защищать свою свободу и мамашенькины элегические затеи воспринимает с унылой обреченностью и все тем же протестным жужжанием - я опять ущемляю его святые права.
Мы быстро договариваемся, что он заедет сюда через пару часов, я слышу радостное "пока, мам!" и выхожу из машины - в собственное детство...
... маленький, почти кукольный мир доживающего свой век заброшенного поселка...
Старые одноподъездные двухэтажки, - пять окон наверху (крайние - с балкончиками), четыре - внизу, треугольный козырек над крохотным парадным - в центре, круглое чердачное окошко на треугольном же фронтоне - и аккуратные дворики вокруг, с гаражами, песочницами, деревянными горками и невысокими столбиками для сушки белья...
... здесь играли в "штандер", здесь кричали "кондолы-закованы-раскуйте нас-кто из нас", здесь копали ямки для "чижа" и чертили классики на влажном весеннем асфальте...
И "казаки-разбойники" - летом, и огромная елка - зимой, все было здесь, в этих старых тесных двориках, сейчас припорошенных пудрой рассыпающегося бытия...
Замираю у старого тополя, и ясно вижу забавную рыжехвостую девочку, азартно показывающую стайке ребятишек, какая огромная пожарная машина приезжала вчера в соседний двор.
Девочка звонко шлепает не очень чистой ладошкой по шершавому тополиному стволу, восклицает - "Как вот отсюдова!"- стремительно несется к стене дома на противоположной стороне улицы, с размаху бабахает в стену рукой, победно топает крепенькой конечностью и, завершая обряд, выпевает на торжественно-ликующей ноте - "И вот досюдова!"
Таким нехитрым способом мы измеряли пространство, нещадно ругаемые взрослыми за речевую безграмотность.
Но необъятность мира была так восхитительно-очевидна, так не укладывался он в трезвые взрослые границы, что категории "отсюдова" и "досюдова" были естественными, как необозримое небо над головой, не имеющее видимых пределов.
Любопытные старушки в беленьких платочках пристально смотрят мне вслед с решетчатых скамеек - это что за посторонняя фифа в чуднЫх темных очках бродит по улице, обнимая тополя, чья такая?
И хочется снять очки, и подойти поближе, и сказать, что я - не фифа, я - отсюда, из этих узеньких улочек, и вон там, за дальними гаражами, кажется, мелькает мой красный вельветовый сарафан с вечно оторванным кармашком...
Но недоверчивые старушки смотрят строго, и я прохожу дальше - к частным домам вдоль обмелевшей, почти высохшей речки и, поплутав в камышах, выхожу на заветное "наше место" - на бревна.
... как он возник, этот причудливый тупик между двумя улицами, кто забыл в нем шесть бревен, прочно стянутых проволокой, ставших нашей подростковой трибуной?
Здесь было все - штаб, пресс-центр, исповедальня, клуб по интересам... "Сказали на бревнах" - значит, сказали правду, "пошли на бревна" - значит, пошли посекретничаем, "на бревнах получишь" - значит, получишь по справедливости.
Сюда не ходили взрослые, затейливый тупичок был непроходным, мы ревностно охраняли свой отдельный мир от посторонних вторжений.
На бревнах вершились подростковые судьбы, рушились репутации, закалялись характеры, ставились безошибочные социальные диагнозы. Три непреложных закона - не бояться, не стучать и не подводить своих - правили здесь.
И страшнее любых взрослых наказаний было принятое на бревнах общее решение - предатель, и позорнее какого угодно позора - доносчик, и невыносимее самого панического страха - трус.
Даже разреветься здесь, на заветном месте, было не стыдно, сюда приносили и плохое, и хорошее, точно зная, что все поймут и примут, если главные законы свято соблюдены.
Прохожу к серой от времени бревенчатой горке, сажусь на краешек и, перебирая в памяти картинки из детства, понимаю, как много унесла отсюда во взрослую жизнь.
Предавший однажды не достоин доверия, потому что будет предавать снова и снова, доносящий того же доверия не заслуживает, поскольку не способен его беречь, а струсивший неизбежно станет доносчиком и предателем, - этот детский опыт ни разу меня не подвел, бревна "не врали".
Выхожу из заветного тупичка с другим настроением, понимая и чувствуя, - вернулась, своя, дома! И точно знаю, куда пойду сейчас - к дядьке Валерке, в его неказистый домишко-кораблик с маленькой голубятней на тесном чердаке...
Старый поселок словно откликается, подавая верный знак, потому что навстречу мне по освещенной солнцем улице идет большой подсолнух в красивом платье - добрая Витькина мама.
- Лора! - восклицает тетя Лена, - с домом повидаться приехала, вот молодец!
Золотая корона на ее голове стала тускло-серебристой, когда-то ярко-синие глаза смотрят поблекшими васильками позднего августа, пережившими и зной, и грозы долгого лета, но светлая улыбка все так же освещает лицо, делая его прежним и красивым.
- Как Вы живете, тетя Лена, - спрашиваю с неожиданной для себя нежностью, - у Вас все хорошо? И слышу веселый, всегдашний ее ответ:
- Что нам сделается, живем - старые старятся, молодые растут... Я в молочный за сметаной пошла, захотелось нам с кошкой оладушков... Ты приходи ко мне, чаю попьем, поговорим по людски, стол накроем...
- Приду, - соглашаюсь я с радостью, потому что мне и в самом деле хочется увидеть их старую квартиру, - приду, только к голубятнику схожу сейчас, а потом - к Вам...
И по изменившемуся ее лицу вижу, что у голубятника опять неприятности. Неужели - "снова сел"? И тревожно спрашиваю:
- Что?
- Замерз, - жалобно говорит тетя Лена, - замерз он, Лора, позапрошлой зимой.
- Как - за-мерз? - спрашиваю тут же пересохшими, непослушными губами, - по-че-му?
- На Крещенье было-то, - она говорит быстро и нервно, - ну, пил ведь он сильно, в последние годы и того сильнее... Куда ходил ночью, зачем - так и не узнал никто. Метров двадцать не дошел до дому... Утром нашли... Похоронили, конечно, всем миром-собором, не чужой ведь... Домишко так и стоит теперь заколоченный, не было у него никого, пустой дом остался.
- Вы идите, - бормочу я неловко, - идите в молочный, тетя Лена... Я приду... я попозже приду, хорошо?
И разворачиваюсь в обратную сторону, и торопливо пересекаю улицу, и быстро иду вдоль речки к "нашему месту" - мне нужно на бревна...
... убежать из этого взрослого мира, где тяжелый угольный запах висит в звенящем от мороза воздухе, где в сиреневых сумерках светятся огромные снежные звери-сугробы, где потерявшейся варежкой темнеет в притоптанном снегу сизокрылый голубь...
Влетаю в тесный тупичок, путаясь в пыльных лопухах, яростно трясу сумку в поисках сигаретной пачки и зажигалки, и тихо скулю, глядя на свои трясущиеся пальцы, и тупо повторяю - почему-почему-почему?
... почему он замерз там - на темной холодной улице?
Кто поворачивал громадный равнодушный циркуль, завершая линию, вовлекая в безнадежный замкнутый круг семилетнюю меня, бегущую в темноте к его дому, важного ожившего голубя на крашеном полу, черносмородиновые глаза, смеющиеся добрым, горячим смехом и растерянный голос - "зря я сказал тебе... не надо было..." - кто?..
... он так и не научил меня плохому, опровергнув взрослые страхи и опасения, он подарил мне самое первое, самое высокое и чистое, пронзительно-синее небо с белоснежной пеной легкокрылых голубей, живого сизаря вместо страшной мертвой птицы и веселую, бесшабашную доброту к тем, кто меньше, слабее и беспомощнее.
А я даже "спасибо", кажется, не сказала ему ни разу и все, что я могу теперь сделать - приволочь на его могилу дурацкий цветочный веник, который нужен только мне самой - чтобы унять эту острую, стылую боль внутри...
Я еще долго сижу в заброшенном тупике на старых бревнах, вдыхая горький исцеляющий дым, и монотонно повторяю самой себе, убаюкивая отчаянье:
уголовник - это человек, загнанный в угол... уголовник - это человек загнанный... уголовник - это человек...
Скоро, скоро будет теплынь,
долголядые май-июнь.
Дотяни до них, доволынь.
Постучи по дереву, сплюнь.
Зренью зябкому Бог подаст
на развод золотой пятак,
густо-синим зальёт Белфаст.
Это странно, но это так.
2
Бенджамину Маркизу-Гилмору
Неподалёку от казармы
живёшь в тиши.
Ты спишь, и сны твои позорны
и хороши.
Ты нанят как бы гувернёром,
и час спустя
ужо возьмёт тебя измором
как бы дитя.
А ну вставай, учёный немец,
мосье француз.
Чуть свет и окне — готов младенец
мотать на ус.
И это лучше, чем прогулка
ненастным днём.
Поправим плед, прочистим горло,
читать начнём.
Сама достоинства наука
у Маршака
про деда глупого и внука,
про ишака —
как перевод восточной байки.
Ах, Бенджамин,
то Пушкин молвил без утайки:
живи один.
Но что поделать, если в доме
один Маршак.
И твой учитель, между нами,
да-да, дружок...
Такое слово есть «фиаско».
Скажи, смешно?
И хоть Белфаст, хоть штат Небраска,
а толку что?
Как будто вещь осталась с лета
лежать в саду,
и в небесах всё меньше света
и дней в году.
3. Баллимакода
За счастливый побег! — ничего себе тост.
Так подмигивай, скалься, глотай, одурев не
от виски с прицепом и джина внахлёст,
четверть века встречая в ирландской деревне.
За бильярдную удаль крестьянских пиров!
И контуженый шар выползает на пузе
в электрическом треске соседних шаров,
и улов разноцветный качается в лузе.
А в крови «Джонни Уокер» качает права.
Полыхает огнём то, что зыбилось жижей.
И клонится к соседней твоя голова
промежуточной масти — не чёрной, не рыжей.
Дочь трактирщика — это же чёрт побери.
И блестящий бретёр каждой бочке затычка.
Это как из любимейших книг попурри.
Дочь трактирщика, мало сказать — католичка.
За бумажное сердце на том гарпуне
над камином в каре полированных лавок!
Но сползает, скользит в пустоту по спине,
повисает рука, потерявшая навык.
Вольный фермер бубнит про навоз и отёл.
И, с поклоном к нему и другим выпивохам,
поднимается в общем-то где-то бретёр
и к ночлегу неблизкому тащится пёхом.
1992
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
