- Ничего не поделаешь, - возразил Чеширский Кот. – Все мы здесь не в своем уме – и ты, и я.
Л. Кэрролл.
В этой истории, в которой самым не понятным образом перепутались фамилии двух всеми уважаемых жителей нашего дальневосточного городка, нет ни капли вымысла. И мне стыдно за нее до сих пор. Стыдно и … смешно. Иногда смотришь на себя со стороны, и поневоле разбирает смех. А смех - одна из самых веселых сторон серьезной самокритики.
- Представляешь, меня зарезали!
- Хорошо хоть не завернули, - сомнамбулическим голосом ответил редактор отдела областной газеты и даже не повернул головы, когда я вошла в кабинет. Пятерней одной руки он сосредоточенно давил на клавиши старой печатной машинки, а пальцы второй медленно обсасывал во рту. Правый глаз редактора видел плохо, и он обычно его прищуривал, когда писал, – наверное, чтобы слабое око не мешало сосредоточению на буквах. Отчасти по этой причине мой начальник никогда не пользовался компьютером и всегда обращал на себя внимание посетителей. Вот сидит молодой еще, вихрастый журналист, задумчиво жует пальцы и щелкает по клавишам печатной – двадцать первый век! – печатной машинки! Шуму на всю редакцию.
- Что, сильно зарезали? – Безучастно спросил он.
- Ну не совсем, конечно. Пару абзацев …
Журналисты говорят «режут», потому что при этом всегда больно, как по живому. Гораздо хуже, когда «заворачивают», то есть легким жестом выкидывают статью в мусорную корзину.
Да Бог с ней, с этой статьей. Зато в свежем номере газеты вышла моя корреспонденция о Международном Питерском Биеннале графики. Выставку разместили в залах «Манежа». Здесь же выставились и несколько наших, местных художников. А недавно кто-то привез толстенный цветной каталог с работами мастеров Биеннале. Наши живописцы и графики ахнули: да-а уж! Те, кто отказался от участия в строгом конкурсном отборе, пожалели – престижа ради стоило рискнуть. Смелых счастливчиков оказалось всего трое: директор художественной школы Валентин Овечкин, его добрый приятель и единственный тогда в городе член Союза художников Валерий Отаркин и моя подруга Роза С-ва.
Роза – дочь солнечной Киргизии с профилем принцессы Будур и замечательный, самобытный график: рисует черной тушью по бумаге. Перо в руке Розы, словно чайка, – полет его легок, красив и уверен. Кто-то сравнивает манеру С-вой с графикой Бердслея, другие видят в ней вторую Надю Рушеву. Я же знаю, что для творческого человека нет ничего хуже бестактных сопоставлений. Что касается Овечкина и Отаркина, то их традиционные пейзажи с городскими достопримечательностями я до сих пор путаю, хотя один работает акварелью, второй – маслом.
- Я домой пойду…
Редактор наконец оторвал глаз от машинки. Медленно открыл второй. Потянул шею, дернул плечом – старый остеохондроз! болезнь интеллигенции! – вытащил пальцы изо рта, что-то сплюнул на пол. Откинулся на спинку стула, скрестил руки на животе.
- Да ты в своем уме? – как можно строже спросил он и с прищуром забегал глазом по мне. «Куда она вечно уходит после обеда?» - День только начался. Тебе писать не о чем? Фотки есть к материалу?..
И вдруг безучастно:
- Ну иди.
И вернулся к своим печатным буквам.
****
В тот же день мы обедали, когда Роза начала вспоминать историю из врачебной практики ее мамы-невропатолога:
- Ну, помните, я рассказывала, в районной больнице работал главврач, тронутый на чистоте…
Роза поставила на стол тарелки с дымящимся бешбармаком из жирной баранины. Только голодный человек способен с поэтическим воодушевлением говорить о еде. «Дух баранины подобен теплу семейного очага и томит душу, как жаркий полдень в Киргизии», - сказал бы такой человек.
Мы с Игорем, мужем Розы, и ее дочкой Вероникой пили бульон из пиал, а Роза сокрушалась: по вкусу мясо дальневосточной овцы не так ароматно, как азиатское. В нем вся прелесть в курдючном сале, которое киргизы и узбеки обязательно добавляют в блюда традиционной кухни. Разговор о курдюке и напомнил ту пикантную историю с главврачом.
Медленно - жестом уже сытого человека, - поддевая вилкой длинную лапшу, Роза продолжила:
- Тань, знаешь, есть такие узбеки – киргизы, не знаю, - узбеки, которые умеют красиво подать себя. Вот этот главврач всегда ходил в накрахмаленном, - она зажмурилась, - белом-белом халате! Маленький такой, аккуратненький. А за ним - толпа врачей больницы, благоговейная свита! И все боялись: не дай Бог где в отделениях грязь. Сразу: «Убрать, почистить!..» - Командовал, как Наполеон. Вот привезли деда.… А как деды в Киргизии ходят? Игорь, как деды в Киргизии одеваются? У них штаны с низкой мотней для сквознячка в интимных местах, и всё на завязочках, на шнурочках. Пока дед эти шнурочки развя-ажет… - Роза вздохнула. - Всю жизнь на земле, с хозяйством. Когда тут мыться? А родственники больных приносили им, ну, кто что – кто молоко козье, кто фрукты – все деревенское, свежее, домашнее. А жена деда нашла под курочкой три яйца, - грязные! - и какие были, такие и положила на больничную тумбочку.
Утром обход. Врач зашел в палату, следом свита. «Пыль убрать! Полы протереть!» И тут этот чистюля увидел деда. Все напряглись. «Яйца помыть!» - и ушел. Медсестра со вздохом достала тазик, мыло… Дед испугался: шнурочки развязывает, руки трясутся, а сам причитает: «Мо-ожет, не на-ада?» А медсестра в ответ бурчит: «Врач сказал - надо!..»
На другой день на обходе главный снова к деду подошел. Уже с пристрастием: «Яйца помыть!» Медсестра – за тазиком, дед - сияет, шнурочки развязывает… Надо же, думает, на старость лет такая забота!
Вся палата обзавидовалась… Тря дня деду яйца намыливали. Когда разобрались, в чем дело, очень смеялись.
- А что дальше было с этим дедушкой?
- Не знаю, Вероничка, - ответила Роза. – Вы только представьте руки этой бабки. Вот принесла она яйца… Игорь, какие у нее руки?..
Роза задумалась. Мы тоже.
- А платочек? Помните, были советские такие, большие платочки в клетку. Достала его бабка откуда-то, мятый, немытый… Разгладила руками…
Только мы начали фантазировать, как Роза сменила тему. - Игорь, собака пришла. Собака-бабака!
А собака никуда и не уходила. Рыжий кокер-спаниель Дик лежал у ног Игоря и только сейчас показал из-под стола сонную морду.
- Собака-бабака пришла!!
И еще поэтически и гастрономически настроенный человек сказал бы: «Пиры в доме С-вых и в будни достойны кисти Кустодиева, пера Гиляровского. А беседы сопоставимы с откровенностью Петрония, улыбкой Рабле…»
****
После обеда Роза проводила Игоря на работу и прежде чем устроиться с нами у телевизора, успела пробежать глазами газетный материал о Биеннале. Вероника достала с книжной полки старую видеокассету с «Алисой в стране чудес». Не отрываясь от газетного листа, Роза пыталась возражать:
- Может, не будем?
И голосом выпившего человека добавила:
- Бум не бум? После бешбармака точно уснем. «Ху а ю!» - и начнем храпеть.
Американский мультфильм «Алиса в стране чудес», вероятно, сделан флегматиками, имеющими особо изощренный вкус к детализации. Примерно так же «Дисней» поставил «Белоснежку» - пока семь гномов помоют руки… Так и хочется дать им небольшого пинка. Вот и Алиса долго охает и ахает, вежливо болтает с каждым встречным ей жителем страны чудес… Мы ни разу не могли досмотреть этот фильм до конца!
… Бешбармаку было уютно в наших желудках. Дик положил морду на мой тапочек. Мы молча наблюдали, как Алиса долго плутала в кустах и цветах, пока, наконец, не заметила гриб – большой, почти с нее ростом. Она заглянула за него, под него, обошла со всех сторон. И наконец догадалась посмотреть, нет ли чего на шляпке гриба? Алиса поднялась на цыпочки и увидела большую Синюю Гусеницу. Глаза ее были огромные, бесцветные и напоминали кого-то… Гусеницу, казалось, мучили спинные боли. Но печатной машинки у нее не было. Она сидела, скрестив руки на груди, и курила кальян. Сейчас, казалось, Гусеница, выпустит кольца никотина и скажет тихо, как сомнамбула: «Какая разница?.. Зарезали… не зарезали? Завернули… не завернули…»
Мы замерли.
- Сечас, сечас… - тихо предупредила Роза, лежа на диване. – Смотрите, девки…
Алиса и гусеница долго молчали. Они разглядывали друг друга. Наконец гусеница вынула кальян изо рта и медленно, полусонным голосом, заговорила:
- Ху-у… а-а… ю-у?
- Ты… кто… такая? – гнусаво добавил переводчик.
И - уже от имени Алисы:
– Сейчас, право, не знаю, мадам. Я знаю, кем я была сегодня утром, когда проснулась…
- Да ты в своем уме? – удивилась гусеница.
- Смотрите, девки, смотрите…
- Не знаю, - ответила Алиса, - должно быть, в чужом…
Пауза. Гусеница забыла о печатной машинке, то есть о кальяне. Она с любопытством смотрела на Алису: «И куда она ходит после обеда?»
- Ху… а… ю? – прямо, без наводящих вопросов снова спросила гусеница. Во рту она медленно посасывала пальцы и сплевывала на пол. – Я говорю, а ты записывай, записывай…
Кольца дыма парили под потолком кабинета.
- Про деда с яйцами запиши. Я что, зря расска-азываю-у?!
Нас разбудил телефонный звонок. Роза взяла трубку.
- Да-а… А-а, Валентин Иванович? Здравствуйте. Как ваше здор… Читали? И мы читали. Вот Танюха сейчас у нас… Что? Что?.. – Роза тревожно посмотрела на меня. Я почувствовала, как в сытый желудок к бешбармаку опустилось что-то ледяное. – Да ну… Как так? Про вас не написано? Я вам сейчас Таню дам.
Я ухватилась за трубку и слышу:
- Татьяна Сергеевна, ну вы меня опозорили. – Голос Овечкина дрожал. - Дома читал, жене дал посмотреть. Отаркин читал. В школе читали. В Хабаровск поехал руководству союза художников показать. А там читают и говорят: «А про вас тут не написано!»
- Как же не написано, Валентин Иванович, я же лично с вами встречалась…
- Вот встречались, писали… А что вышло? Про мои пейзажи сказали, как про пейзажи Отаркина… Вот, мол, художник Отаркин и прочее… Я и сам не понял.
Он помолчал и совсем отчаянно добавил:
- И как вы слушаете? И пишите как? Не знаю, жаловаться на вас что ли… И перед людьми стыдно…
Сказал и бросил трубку. Первая моя реакция – бежать в редакцию каяться. Вторая – хватать газету и искать ошибку. И вот что я прочла: «В Санкт-Петербурге прошла Биеннале графики… В ней приняли участие художники… Ст-ва.., Овечкин (вот он!) и… Отаркин». Ну? Где ошибка? Читаю дальше. А дальше все, что было сказано об акварелях Овечкина, было отнесено не к нему, а к живописцу Валерию Отаркину, которому и без того досталось почти два абзаца текста! Фамилия «Овечкин» была нечаянно, из-за моей невнимательности, заменена «Отаркиным», но имя, словно осколок в зубе, имя «Валентин» и акварели этого художника в тексте остались!
Роза долго смотрела на мою расстроенную физиономию, а затем начала медленно заваливаться на бок от тихого, почти беззвучного, из уважения к моим переживаниям, смеха.
- Ты только представь! Писала ты. Выправляла. Читала я. Читал сам Овечкин, потом принес жене. Наверняка его ученики, коллеги видели заметку…
Роза говорила, я все четче начинала представлять, какую импульсивную и серьезную жизнь – жизнь, похожую на светские будни Носа майора Ковалева, - ведет газетный листок, пока сотрудник редакции беспечно обедает в приятной компании и смотрит детские мультики.
- Затем он поехал в Хабаровск, чтобы показать статью в Союзе художников. – Продолжала Роза. - Все-таки Биеннале – это вам не ..! «Манеж», одним словом! Ехал в автобусе три часа. И – спорим! - снова рассматривал газету. И только там, только там люди со свежим взглядом обратили внимание, что о нем почти не написано!
Да-а уж! Писала я материал... Потом передала его, как полагается, редактору отдела. Тот перестал мучить пишущую машинку и вгрызся в текст. Поправил все, что мог. Нашел две тавтологии, в одном предложении поменял слова местами. Отнес заместителю главного редактора, человеку опытному и дотошному во всем, что касается профессиональной ответственности. Затем ошибки искали два корректора и отнесли вычитанный текст на верстку. И напоследок всю газету внимательно смотрел главный редактор.
И никто не заметил разницы между уважаемыми в нашем городке талантливыми людьми - акварелистом Валентином Овечкиным и живописцем Валерием Отаркиным.
****
Роза вышла в подъезд проводить меня. В словах утешения не было пользы, и мы молчали. Из-за приоткрытой двери печальными глазами смотрела на нас не гулявшая собака-бабака. Одна из пуговиц на шерстяной кофте подруги висела на тонкой ниточке. Роза оторвала ее и кинула в лестничный пролет.
- Слышала?
- Чего?
- Ты не слышала, как она ударилась об пол?!
Роза с укоризной посмотрела на меня. Оторвала от кофты вторую пуговицу и с силой, аккуратно целясь в середину пролета, бросила ее. Мы замерли, прислушиваясь.
- Теперь?
- Ага! – Сердце мое забилось. Тонкое-тонкое эхо парило в сыроватом воздухе. - Давай еще!
Роза оторвала последнюю пуговицу.
- Теперь я!
Но Роза только смеялась:
- Нетушки!
- Почему?!
- Я старше на десять лет!
Мы приготовились. Роза задержала дыхание: пуговица красиво и, как нам показалось, медленно полетела вниз.
И снова мы слушали эхо.
В этот момент я и Роза были похожи на гурманов, которые в душистом аромате мясного соуса смакуют тонкий привкус базилика и чернослива.
Роза осталась без пуговиц. Мне же пора было домой.
Ни разу больше я не слышала претензий к моей ошибке. А Валентин Овечкин не стал жаловаться в редакцию.
Времена не выбирают,
в них живут и умирают.
Большей пошлости на свете
нет, чем клянчить и пенять.
Будто можно те на эти,
как на рынке, поменять.
Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
блещет тучка; я в пять лет
должен был от скарлатины
умереть, живи в невинный век,
в котором горя нет.
Ты себя в счастливцы прочишь,
а при Грозном жить не хочешь?
Не мечтаешь о чуме
флорентийской и проказе.
Хочешь ехать в первом классе,
а не в трюме, в полутьме?
Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
блещет тучка; обниму
век мой, рок мой на прощанье.
Время — это испытанье.
Не завидуй никому.
Крепко тесное объятье.
Время — кожа, а не платье.
Глубока его печать.
Словно с пальцев отпечатки,
с нас — его черты и складки,
приглядевшись, можно взять.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
