|
Глупая красота — не красота. Вглядись в тупую красавицу, всмотрись глубоко в каждую черту лица, в улыбку ее, взгляд — красота ее превратится мало-помалу в поразительное безобразие (Иван Гончаров)
Проза
Все произведения Избранное - Серебро Избранное - ЗолотоК списку произведений
Про бабушку Феню... мему-АРТ | Бабушка моя Феодосия Степановна Миняйло (я называл её баба Феня) во времена УССР была предпринимателем, хотя этого слова тогда не употребляли, и никогда на государство не работала. Ну разве что по молодости была в колхозе несколько лет, но вспоминать об этом она не любила. Благодаря её заботам наша семья жила хоть скромно, но не бедно. К тому же бабушка сама, без посторонней помощи, строила себе дом в городе Изюм, на улице Энтузиастов (раньше она называлась скромнее - Ивановская). Работала в одно лицо.
Рядом с домом был большой огород, и тут, конечно, задействованы были руки всей семьи, в том числе и мои. Бабушка создала огромные плантации клубники, которые давали основной доход семье, потому что её продавали в ближайших промышленных городах - Донецке и Харькове. Однажды ездили с клубникой даже в Москву. Тогда я впервые побывал с бабушкой, поскольку она была верующим человеком, в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре. Та поездка навсегда врезалась в память и оставила глубокий след как первая встреча с красотой. Бабушкин летний бизнес позволил мне почувствовать себя на местных рынках своим человеком, но самое главное, дал мне возможность с детства попутешествовать по СССР.
Но был у бабушки еще один источник финансового накопления. Тогда на Украине работали маленькие частные мастерские, которые производили необходимый людям товар. Бабушка была посредником между этими мастерскими и покупателями на селе, специализировалась на поставках тапочек, платков и фартуков. Попутно, бывая в больших городах, она прикупала в магазинах для деревенских знакомых заказанный ими товар. Почему-то чаще всего это были богатые яркие платки. Я хорошо помню, как этот товар потом хранился у нас под кроватью, пока бабушка не отвозила его в деревню. Теперь я понимаю, что у бабушки всегда был значительный оборотный капитал, который позволял ей приобретать товар впрок. По тем временам такая форма работы считалась спекуляцией, но бог её миловал от происков ОБХСС. Подозреваю, что баба Феня не наглела, а сельчане села Кунье, Изюмского района, откуда она была родом, важную поставщицу товара не сдавали местному участковому. Тем более что часто она товар отдавала в долг и порой брала не деньгами, а продуктами - курица, яйцо, мясо... Вот такой был у неё бартер. Продукты шли в нашу семью. Других родственников у нас рядом не было.
Мне иногда кажется, что если бы баба Феня жила в наше время, то она могла стать средней руки предпринимателем и довольно успешным. При этом надо помнить, что бабушка окончила только два класса церковно-приходской школы и едва могла расписываться. А вот считала ловко. Внуку- мошеннику ни разу не удалось обмануть её.
Иногда для пересчёта накопленного капитала она приглашала сметливого внука. Пересчитывать деньги было моим любимым занятием, потому как в эти минуты я с удивлением обнаруживал, что баба Феня была богатой - у неё было запрятано в чулок порой до 3000 рублей. Сумма по тем временам для мальчика, не державшего в руках больше рубля, умопомрачительная. Но потом деньги куда-то исчезали - бабушка строила дом, а туда уходила львиная доля её доходов. При этом пенсию она получала скромную – всего 23 рубля. Таков был итог её короткой колхозной жизни, и ничего удивительного в этом не было, тогда многие старухи имели столько же. Даже те, кто всю жизнь горбатился на государство. Это в 70-80-ые пенсии стали подниматься значительно, аж до 136 рублей...
Во время семейного пересчёта у меня разгуливалось чувство корысти и жадности. Сначала я норовил выцыганить у бабушки деньги. Но она была кремень - деньги на дом! К тому же у неё было всегда наготове деловое предложение - сходи на рынок и продай чего-нибудь из хозяйства. И я торговал бахчевыми, клубникой, овощами...Для украинского хлопца тех времен базар был и театром, и университетом жизни...Но торговал я до тех пор, пока меня не застукала за этим занятием учительница истории Валентина Степановна Черевко (в школе педагог покровительствовала любимому ученику). Она сначала выговорила мне, а потом матери - и тогда мать категорически запретила заниматься моим маленьким бизнесом. Маму сразили слова учительницы о том, что её сын умен и подаёт в науках большие надежды, а его развращают и портят торговлей на базаре. Но это уже другая история.
Иногда, пересчитывая у бабушки деньги, я пытался незаметно просчитаться, чтобы заныкать хотя бы три-пять рублей на свои мальчишеские нужды. Но самое удивительное, бабушка всегда разоблачала моё детское мошенничество и, даже если это было не в момент кражи, а какое-то время спустя, сердито говорила: "Верни пять рублей, которые прилипли к твоим рукам". И я не спорил - безропотно отдавал. Но тем не менее, баба Феня снова и снова привлекала внука к процессу пересчёта богатой кубышки. Теперь я понимаю, что таким образом она приучала к деньгам и честности хотя бы в пределах семьи.
В 80-х летом я с семьёй был у бабушки в гостях. Она уговорила меня заняться пересадкой клубники. Я решил помочь - копал, поливал, сажал, на это ушло две недели. Жена ворчала - лучше на реке загорать, чем в огороде болтаться весь отпуск. А через год баба Феня прислала мне 1000 рублей. «Это твоя доля с урожая»,- написала мне бабушка. Отдал жене - обуть, одеть дочерей...Жена удивилась - ничего себе доход - три моих месячных зарплаты! И задумались мы, а не переехать ли нам на Украину к бабушке, но бог,как сейчас понимаю, миловал...
ЭТО ЭССЕ ИЗ ЖИЗНИ С БАБУШКОЙ:
Свет тьмы-тьмущей
Он жил своим умом.
Из эпитафии.
1.
-Одни пишут о том, что видят, другие лишь о том, что знают! – любил повторять мой коллега по журналистскому цеху Георгий Богдановский.
Сам ли он придумал этот афоризм или, как человек начитанный, подцепил у кого-то из умных авторов, я так и не удосужился спросить. Но мне нравился этот постулат, благодаря которому я знал: дураки пишут лишь когда видят всё вокруг, а умные берутся за перо, когда понимают суть происходящего изнутри. Дураки снаружи, мы – внутри.
Но однажды моя самоуверенность была поколеблена. Я выпустил крохотную книжечку верлибров «Завещание пейзажа/ Правда лица», которая заканчивалась, как мне казалось, такими проникновенными строками:
КАК МНОГО ДЛЯ ЖИВЫХ ЗНАЧИТ СМЕРТЬ –
ТАК НИЧЕГО ДЛЯ МЕРТВЫХ НЕ ЗНАЧИТ ЖИЗНЬ.
Я гордился этой почти библейской, соперничающей в Екклезиастом формулой бытия небытия, и мои немногочисленные читатели с восторгом спотыкались об это двухстишие и несли своё восхищение автору, который знал, о чем пишет. Автор действительно думал, что знает, что проник в суть проблемы бытия небытия. Но однажды книжечку прочитал известный современный поэт Виталий Кальпиди и тоже споткнулся об эти строки. Но не восхитился, а выжурил меня в своём отклике: «Не пишите того, чего не знаете наверняка», - был категоричен поэт. Обвинение, что я пишу о том, чего не знаю, стало самым жестоким оскорблением для меня. А разве я не знаю? А откуда знает Кальпиди, что всё может быть не так, как увиделось мне? Дискуссии не получилось. Поэт не спорил – он бросил реплику и забыл. А я остался наедине с самим собой, и восторг первооткрывателя сменился на унижающее каждого пишущего сомнение.
2.
-Там что-нибудь есть? -
тревожился умирающий.
-Там что-нибудь осталось? -
поинтересовался у него
первый встречный на том свете.
Из дневника.
Меня всегда смущала гробовая тишина того света, где прячется от живых всё прошлое мертвых. То подлинное прошлое, которое прожили наши предки, не жалкая взвесь истории, которую лучше всего окрестить вымыслом правды. Ощущая душой тишину того света, я всем сердцем возненавидел формулу равнодушных, считающих, что всё тайное становится явным. Разве это проблема бытия?! Явное становится тайным – вот ущерб просвещению, которым ничем нельзя восполнить. Все видели, все присутствовали, все участвовали – прошло каких-то пятьдесят лет, и в хрониках начинается бесстыдная путаница. Через тысячу, через пятьсот, даже через сто лет невозможно восстановить детали прошедшей жизни, а нам подсовывают лишь возможные варианты событий, с помощью которых предприимчивые щелкоперы сумели обеспечить себе вполне сносную жизнь.
А всё потому, что мертвые молчат! Их не интересует наша жизнь. Они прошли свой путь, который они боятся доверить ныне здравствующим по каким-то ведомым только им причинам, и мысль русского философа Николая Федорова, что когда-то воссоединится и живые, и мертвые, выглядит как плод художественного воображения. Есть ощущение ( молчи поэт Кальпиди!), что мертвые воссоединятся с ныне здравствующими и теми, кто придет на их смену, только на том свете. И здесь проблема не только в неумении воскрешать (современные возможности генной инженерии уже подвели нас к практике, что теоретически возможно восстановить человеческую цепочку в обратном направлении) – этому устремлению сопротивляются сами мертвые. Как когда-то античные греки, зная о существовании отрицательных чисел и, заподозрив, что исследования с ними могут привести науку к разрушительному состоянию бытия, запретили себе ими заниматься. Недаром Бог, о котором говорят и верующие, и атеисты, никогда не проявляет себя на этом свете, а только на том. И хотя мы убедили себя, что Бог разлит во всем здесь и сейчас, но как реально действующее лицо – Отец, Сын и Дух – он неотрывно находится за порогом смерти. Всегда в прошлом и только в прошлом. Хотя для Бога, как считает Библия, мертвых нет. Но разве только для одного-единственного Бога?
3.
Мы шли, не ведая преграды.
О горизонт споткнулся лишь слепой.
Из дневника.
Впервые я попал на кладбище в возрасте четырех лет. Хоронили моего отца Василия Тимофеевича, 26 лет от роду. Моя детская память не смогла запечатлеть и сохранить это событие, если бы не фотография: я прижался к заплаканной матери, стоящей у края могилы. Это было в 1959 году. С тех пор на кладбище я свез сначала маму, а следом за ней бабушку, двух самых дорогих для меня людей прошлого. И тогда я почувствовал, что нахожусь ближе всех к смерти. Нет, я не чувствовал её дыхания, она не заглядывала мне в глаза, но я впервые понял, что теперь меня у нее некому отпросить; не немногие, которые могли выйти вперед вместо меня, это сделали. И теперь за моей спиной уже прятались мои дети и внучка, даже не подозревая, какую борьбу ведёт их отец и дед. А я стал избегать мертвых, всячески уклоняясь от участия в похоронах. И когда я не хоронил знакомого мне человека, то продолжал жить с ощущением, что он где-то рядом, но не попадается мне на глаза. Часто было так, что в случайных встречных видел черты тех, кто давно умер. Это происходило у меня со многими умершими людьми, в похоронах которых я не принимал участия, но никогда с теми, кого мне пришлось хоронить самому. Я никогда не встречал женщин с обликом мамы или бабушки.
-Ты ведешь себя вызывающе! – упрекала не раз жена, женщина терпеливая. –Если ты не ходишь на похороны, то кто же к тебе придёт?
-Тот, к кому я не приду, сделать для меня этого не сможет, - пытался я отшутиться. – А те, кто крепок жизнью, любят провожать в последний путь.
-А что ты скажешь на том свете, когда встретишься со своими знакомыми, которых не проводил? Ведь они тебя об этом спросят.
-Господи, неужели нам не о чем будет поговорить? Может, они захотят послушать мои стихи, которые я написал после их кончины…
-Сомневаюсь, что их будут интересовать стихи человека, который уклонился от долга.
Но я не внял этим предупреждениям. И меня до сих пор не встретить на похоронах.
4.
Разве свет на всех один.
а тьма у каждого своя?!
Из дневника.
Второе посещение кладбища я запомнил на всю жизнь. В родительский день меня туда повела бабушка Феня, у которой после смерти отца я жил. Повела на могилу своего батюшки Степана, погибшего в Великую Отечественную войну. Мой прадед не воевал, а попал под бомбежку, был тяжело ранен и скончался на руках у родных. Его похоронили недалеко от дома, на кладбище, где кроме жесткой травы, что выбрасывали окрест колючие семена, ничего не росло. Да и могилы сохранялись с трудом: песчаные холмики, если их нет укрепить досками или камнем, быстро рассыпались.
Мимо кладбища проходила дорога, по которой мы ездили в город на базар, по ней же и возвращались. Кладбище стало для меня привычным, непугающим. Мы даже частенько играли с пацанами среди могил. Но это днем, а ночью оно приобретало зловещий вид, и люди старались попасть домой засветло.
Не столько было страшно на самом деле, сколько от всевозможных баек и страшилок, которые детское воображение всегда редактировало в сторону жути
В родительский же день на кладбище было людно. Жизнь осветлялась солнцем, и от обилия еды, выставленной у могил, на душе становилось празднично. Бабушка вела меня к какому-то только ей известному месту, за пригорок, где людей не было. Могилы здесь разрушены, кресты повалены, часто встречались кучи мусора. Но вот бабушка остановилась, отпустила мою руку и стала крутиться на одном месте и поисках могилы.
-Да где же она? Да что это такое? – бормотала она, перебегая от холмика к холмику. – Вот Федор, вот баба Матрена, вот их сын Микола… А где ж ты, тату? – спрашивала кого-то неизвестного бабушка. – Что за наказание?
И вдруг бабушка упала на колени перед кучей полуистлевших венков и стала оттаскивать их в сторону. А под ними обнаружился маленький, почти сравнявшийся с землей холмик, и баба Феня, зарыдав в полный голос, от чего я весь сжался, стала голыми руками нагребать со всех сторон песок к этому холмику. Она стонала, причитала, но продолжала стаскивать со всех сторон горячий песок. Я уже заметил, как за её руками тянулись тонкие струйки крови от ранящих пальцы повсюду разбросанных колючек. Но бабушка, словно не ощущала боли. Между стонами я слышал, как она молила прощение у своего отца, сообщала о матери моей, которая в двадцать три года стала вдовой, и что теперь она живет с внуком Вовой, а дочь опять вышла замуж…
Когда холмик подрос, бабушка на секунду остановилась передохнуть. И увидела меня, стоящего рядом. К своему изумлению, она обнаружила, что внук улыбается. Тут же ловким движением она дернула меня за руку, и я очутился рядом с ней на коленях.
-Греби!- властно сказала бабушка.
-Это еще зачем? – попытался я сопротивляться.
-Греби!- повторила она, но, увидев, что я не собираюсь этого делать, взяла за шкирку и ткнула лицом в горячий песок.
Я заплакал, попытался подняться и бежать, но жесткая рука бабушки Фени держала меня крепко.
И мне ничего не оставалось, как нагребать песок на могильный холмик. Вскоре я почувствовал, как злая колючка впилась в палец, и вскрикнул от боли. Баба Феня тут же взяла мою руку, освободила палец от колючки, отсосала появившуюся кровь.
Потом разложила припасенную для поминок еду. Это была уже другая, хорошая бабушка.
-Ешь! – протянула она мне большой кусок пирога.
Я с жадностью схватил его, лишь бы больше не нагребать этот проклятый песок. А бабушка протягивала мне то яичко, то колбаску, и я ел. Ел жадно, как будто в последний раз. А она говорила – о своей жизни, о жизни моей матери, рассказывала и обо мне. Потом прислушивалась к чему-то и согласно кивала: «Да, тату, ты прав! Спасибо тебе за совет». Я ел и видел перед собой ту самую лучшую бабушку, которая изредка целовала меня в лоб или по возвращении с базара протягивала красивый, большой, в виде коника, пряник. А когда меня кто-нибудь обижал на улице, бросала всё и вступалась на своего единственного внука. Я жил в жестком драчливом мире, где бабушка не раз полосовала меня лозой, но она же была и моей защитницей от любой угрозы извне.
Когда шли с кладбища с пустыми котомками ( что не съели, раздали нищим), я потянул бабушку за руку и спросил:
-Ты когда с дедом Степаном разговаривала, что он тебе сказал?
-Сказал, чтобы тебя берегла пуще ока!
-А почему я этого не услышал?
-А потому что ты его слушал.
-Но я же рядом сидел!
-Рядом – да не вместе! – ответила бабушка.
5.
Как тесен этот свет,
Но тот еще теснее.
Одна опора в смерти-
Большинство!
Из дневника
С тех пор я много раз бывал на кладбищах. Но почему-то только то давнее посещение могилы прадеда Степана врезалось в мою память. Что-то важное, значительное произошло со мной в тот день, что понять мне предстояло на протяжении всей жизни. Сколько раз я бродил между могильных плит новых и забытых кладбищ! Сидел у могилы отца, затем плакал над памятником матери, оставался один на один с холмиком бабушки. Я внимательно слушал тот свет, но никогда до меня не доносилось ничего из запредельного мира.
И тогда я обиделся. Я обиделся на тот свет и решил больше не ходить вслед за покойниками. И стал себя прятать от того света, спасаясь, цепляясь за этот, где есть в изобилии всё: воспоминания, мечты, радости, где есть прошлое, настоящее и будущее. Я убедил себя, что жизнь нам дана для того, чтобы мы могли мечтать о бессмертии. Декларировал к стихах: «Я – памятник себе: душа в заветной плоти!», «Переживу ХХ век!», «Я умру в глубокой старости!» И дразнил Бога. И вслед за Ницше повторял «Бог умер!». А потом стал поддерживать и другую теорию: «Бог не жил!». Он только хочет родиться, поэтому утаскивает нас на тот свет, где воедино сливаются все человеческие души, а после смерти последнего человека родится Бог. Рождение Бога и будет тем самым Апокалипсисом, но мы его уже не увидим. Апокалипсис для того света.
Так я жил в состоянии богоборчества, пока однажды не получил странное послание. Восемь стихотворных строчек, которые я сам записал странным, непривычным для меня почерком: «Миленький мой сыночек, хотя ты меня не просил, всё равно я тебе помогаю из последних смертельных сил. И когда свой жизненный круг завершишь, то смерть не ругай, а сколько есть силы дочкам из небытия помогай!».
Я был несказанно удивлен сначала текстом, а затем почерком: моя рука пишет быстро, обрывисто, неряшливо, а тут был округлый женский почерк. И я бросился искать письма мамы. Когда нашел, для меня уже не было тайной, чьё послание я держал в руках. Это говорила со мной мама в доступной для меня форме стиха. Не скажу, что я был потрясен, но я впервые понял, что тот свет заговорил со мною. Он решил наконец-то открыть мне простую истину, что всем своим прошлым помогает жить этому свету. Это для живущих смерть – непреодолимая преграда. А для мертвых, как говорили древние, жизнь и смерть – это одно и тоже. Это единое состояние бытия с небытием. Мертвые, познав эту истину, боятся, что весь ход нашей жизни приведет к разрушению единства бытия и небытия, ведь одинаково не могут, этот свет без того и тот свет без этого. Вселенская катастрофа – утрата не только этого света, но и того тоже, поскольку они не могут жить и погибнуть в отдельности, а только вместе. Поэтому, когда мы думаем о современном этом мире, одновременно мы думаем и о современном том мире. Вопрос совершенно даже не в том, чтобы дать физические параметры того мира, - это здравствующим не по силам – но нам нужно четко держаться границ, которые нас разделяют и через которые мы можем ( кто может) вести диалог двух миров, которые, как выяснилось, оба созидательны.
6.
Еще Декарт заметил, что поэты, не обремененные доказательствами, делают гораздо больше открытий, чем ученые, которые вынуждены всё время свои прозрения подтверждать опытами и наблюдениями. Мне давно кажется, что простые люди прозорливее многих ученых. Они задолго знают такие истины, которым лишь много лет спустя ученые находят объяснения, причем чаще всего пытаясь опровергнуть заблуждения простых людей. | |
| Автор: | vvm | | Опубликовано: | 09.06.2015 12:56 | | Просмотров: | 4995 | | Рейтинг: | 0 | | Комментариев: | 0 | | Добавили в Избранное: | 0 |
Ваши комментарииЧтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться |
Тихо, тихо ползи,
Улитка, по склону Фудзи,
Вверх, до самых высот!
Кобаяси Исса
 Авторизация |
|
