Здоро́вье — состояние любого живого организма, при котором он в целом и все его органы способны полностью выполнять свои функции...
Википедия
У Булгакова убийцей выскакивала из-за угла любовь, неожиданная и прекрасная. В моём же случае не то чтоб из-за угла, но в очень неподходящее время, второго января, в собственной квартире, и не чтоб выскочил, а позвонил врач с сообщением, что кое-что из сданного и проверенного нуждается в дополнительном исследовании.
Именно так всё и началось – надо было заниматься, перепроверять и пересдавать.
Жизнь на этом не заканчивается, естественно, но приобретает ракурс неожиданный и в чём-то спортивный – к ежедневным прыжкам по пересеченной траектории добавляется сосуществование с неопределённым состоянием.
Причём, я не имею понятия, как ведут себя капризные любовницы ( сама, как мне кажется, всегда была любовницей милой, невредной и невзыскательной), но сдаётся мне, что моё состояние вело себя, как дама требовательная, и вертело моей жизнью, как вздумается.
Куда-то поехать? Что Вы? У меня в этот день дополнительная проверка.
Что-то запланировать? Ну, уж никак. Жду нового обследования.
Мы играли с состоянием в прятки ( специально не пишу его с большой буквы, и без этого целый год пляшу под его дудку). Оно залазило в невообразимые уголки, показывая оттуда края рожек, а я вылавливала его с надеждой – мол, может, сейчас-то уже всё?
Но не тут-то было. Я очень хотела договориться с состоянием по-хорошему, и двадцатого августа мы вместе с ним и милым врачом ( уже другим, примкнувших было несколько) решили, что необходима операция, даже не то, чтоб операция, а операцонюшка, с мелкеньким наркозом и отправкой домой через час после проведенного действа.
Я тогда была очень горда собой – как-никак, первая операция в жизни, внимание со стороны тех, от кого желалось его получить и отсутствие внимания извне, ибо положение позволяло даже обойтись без больничного. Я зачислила себя в сонм избранных, имевших право говорить об операциях как о честном прошлом. В разговорах я добавляла как бы между делом к канве повествования –* когда я входила в наркоз*, либо же что-то по поводу нелицеприятного – как мне тогда показалось – анестезиолога. Это был очень милый вариант – соприкоснуться, но не войти, надкусить, но не подавиться.
Тогда мне показалось, что наш с состоянием джентльменский договор соблюдён с моей стороны полностью, ибо я делала всё, что требовалось, - я была подчинённой, послушной, зависимой и рассчитывала на дивиденды уже с его стороны.
Мои иллюзии цвели махровым цветом до двадцать девятого сентября, когда на встрече с хирургом мне было объяснено, что состояние требует значительного расширения круга действия, и милая операцонюшка останется детской шалостью по сравнению с тем, что ещё предстоит пройти.
Состояние из любовницы превращается в командира противотанковых войск, командует наступлением, и двадцать шестого ноября я должна лечь на операционный стол для процедуры без кокетливых суффиксов.
В ту же минуту я изменила правилу – чужие люди не увидят моей слабости – и элементарно разрыдалась, но состояние задобрить не удалось.
Жизнь внешне осталась такой же, но абсолютно преобразилась внутри.
Операция стала брошенным в воду камнем, и от неё вокруг шли круги боли, досады, неприятия, тревоги, изменения планов и страшной внутренней суматохи.
Я ходила внутри себя по одному и тому же маршруту, выясняя – почему, зачем, как – и отвечая самой себе на один и тот же вопрос – за что?
Вопросов, однообразных и муторных, было много. Ответ же находился один – надо.
Но между услышанным *надо* и этим же *надо* осознанным есть очень долгий путь, который, как оказалось, человек проходит сам. Всё происходящее очень напоминает марафонскую дистанцию, во время пробега которой, без сомнения, получаешь воду, панамку, и даже кто-то пристегнёт к твоему лбу минивентилятор, но знать – твёрдо и чётко – надо одно – дистанцию – эту ли, последующую ли – бежать до конца тебе самому.
Стоящий вдоль дистанции народ будет вести себя по-разному, но понимать надо одно и нести это одно без проволочек и терзаний – маршрут этот твой и только твой...
Операция подобна полёту в стратосферу – а каково же там – вне, потом, за пределами?
Я могу сказать сейчас одно. НЕИЗВЕСТНО. Сколько бы ни было собрано исследований, заглядываний, сопереживаний и предположений – никто и никогда не скажет тебе, каково это будет – ПОСЛЕ ОПЕРАЦИИ.
Это скажешь себе сам и потом...
Если сумеешь сказать, конечно...
Я не буду описывать этот сумасшедший дом под названием *Подготовка* - как оказалось, готовить надо всё – от кучи предварительных анализов до прилично выглядящих, чтобы было не хуже, чем у людей, тапочек. Надо залатать миллион дыр – от генерального передвижения во время уборки кроватей в доме, потому что потом будет нельзя, до стахановского перевыполнения мыслимых и немыслимых заданий на работе, чтобы попытаться что-то успеть загодя. Причём, ваше начальство захочет вывезти рабочий коллектив на природу именно за две недели до операции, и все авралы произойдут только в этом месяце, дабы подстреленный заяц, бегущий на последнем издыхании, чтобы всё успеть, приобрёл новый виток ускорения.
Личные драмы, расставания, гастроли любимого театра, свадьба внуков близких друзей – излишне даже говорить – плотно встанут сбитыми шеренгами в тот же злополучный месяц, доведя картину личного исступления до жизнерадостного и шизофреничного апофеоза.
... Учитывая все предоперационные нюансы ( я забыла добавить рассказ о цикле преамбул-процедур, которые у меня переносились, отменялись, добавлялись, уничтожались и объявлялись по новой ), я сказала честно и проникновенно, глядя в глаза операционной сестре, что страха у меня нет, а есть всепроникающая пустота. Пустота же сменилась через два часа тошнотой и болью, причём, я сейчас под пытками не скажу, что уничтожало меня сильнее – боль или тошнота. Впоследствии я вспомню мой практически оперетточный выход из наркоза после первой операции, как вспоминает олимпийский чемпион первый школьный матч на уровне столкновения класса А с классом Б.
Балом правит человеческая физиология, и именно она определяет наше или же не совсем наше Я, уж у меня оно точно было не наше, за болеутоляющей таблеткой я ползла бы на коленях за любым врагом.
Но, тем не менее, через двенадцать часов я, прикреплённая к монитору и пришпиленная капельницей, одуревшая от обезбаливающих, не пившая и не евшая сутки, дрожащими руками красила ногти в зелёный цвет – и я редко бываю в жизни настолько уверена в своей правоте, как в эту минуту.
Мне было важно, де-факто оставаясь истерзанным и измученным телом, ощутить себя де-юро человеком и женщиной. По этой же причине, поднявшись скрюченной и раздавленной со слезами в душ, не сомневаясь, что в ближайшем будущем мне не выпрямиться, я накрасилась, чем вызвала удивлённые возгласы персонала.
Внутри себя я знала - делаю это, чтобы не забыть, что на койку вернусь на пластилиновых ногах именно я...
Когда-то мне очень понравилась книга Ирины Грековой *Перелом*, посвященная доктору, умнице и красавице, заведующей отделением в местной больнице. Эта дама отправляется на курсы в Москву, ломает там ногу и оказывается в роли рядовой и неизвестной пациентки в московской больнице, дабы постичь и понять, что такое – страдать, что значит быть зависимой, и познаёт изнанку жизни, находясь на другой стороне баррикад. Нечто подобное произошло и со мной, ибо я обычно была по другую сторону боли, теперь же я ощутила все нюансы ипостаси *пациент* - от входа в незамыкающийся туалет ( а вдруг станет плохо, и нужна будет врывающаяся помощь) до призрачного подобия конфиденциальности за закрытой и колышущейся от покашливания шторки.
Я уже не говорю о том, как персонал во время передачи смены жизнеутверждающе и очень уж громко обсуждал мои интимнейшие проблемы бодрым голосом и, разумеется, говоря обо мне при мне же в третьем неопознанном лице.
До операции ( сейчас для меня это звучит *как до нашей эры* ) друзья, пережившие в своей жизни и не такое, говорили мне, что ПОСЛЕ чувствовали себя счастливыми, повернувшись в день Х на два миллиметра больше, чем в день Z.
...На утро ПОТОМ, когда я зашла в душ сама, я тоже была счастливой, учитывая, что днём ранее меня туда ввозила санитарка.
Десятого декабря я была в библиотеке с огромным желанием забрать домой тысячу книг. С желанием забрать, и с мыслью, что ровно две недели назад в это время я лежала на операционном столе.
Есть в растительной жизни поэта
Злополучный период, когда
Он дичится небесного света
И боится людского суда.
И со дна городского колодца,
Сизарям рассыпая пшено,
Он ужасною клятвой клянется
Расквитаться при случае, но,
Слава Богу, на дачной веранде,
Где жасмин до руки достает,
У припадочной скрипки Вивальди
Мы учились полету - и вот
Пустота высоту набирает,
И душа с высоты пустоты
Наземь падает и обмирает,
Но касаются локтя цветы...
Ничего-то мы толком не знаем,
Труса празднуем, горькую пьем,
От волнения спички ломаем
И посуду по слабости бьем,
Обязуемся резать без лести
Правду-матку как есть напрямик.
Но стихи не орудие мести,
А серебряной чести родник.
1983
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
