Яблоко
----
- Хочешь яблоко?
Яблоко оказалось кислое, невкусное и пахло солёной рыбой. Надо было его выкинуть, а не держать надкушенным в опущенной руке.
- Где взял?
- Там.
- Всё у тебя «там».
- Не хочешь, отдай, я доем.
Холодные шершавые пальцы, скользнув по тыльной стороне ладони, потянули яблоко.
- Ещё раз кусну и забирай.
На этот раз показалось, что свело даже зубы.
- Держи. А конфетки нет?
- У-у. Но могу найти, хочешь?
- «Там»?
- А, ну тебя. К тебе уже никто не ходит, а ты выпендриваешься.
- Мне и не нужен никто.
- Разговаривать разучишься, будешь, как птица, чирикать или шипеть, как змея.
- С тобой много наговоришься.
- Ну и оставайся. Дикари вы и есть дикари. Ай… Ду…
- Иди.
Хруст стих. Прямо в глаза неожиданно подул лёгкий ветерок. Секрет такой есть – если зажмуриться сильно-сильно, до боли, до колких звёздочек, можно пересилить любое желание.
Я не хо-чу кис-ло-го яб-ло-ка.
Тук
---
- Да потому что осень. Ты же знаешь, осенью всегда так, соберётся толпа и стоят, молчат. Потом расходятся.
- Знаю, у них даже яблоко из кармана в такой момент вытащить можно и не заметят. Ай... Я ж не про себя, я как будто…
- Ду… А в глаза им пробовал смотреть?
- А чего смотреть? Глаза как глаза, темно, ничего не видно.
- То-то и оно. Даже имени не прочесть.
- На кой имя тебе? Да ты их так что ли не знаешь?
- Знать одно, с именем другое.
- Я могу жетон достать у кого хочешь сейчас. Всё равно не заметят… Ай…
- Жетон, жетон… Ты у них весной жетон вытяни.
- Ага, весной. Весной от них только уворачивайся успевай, носятся что бешеные.
- Кончились.
Местность открылась ровная, рыжая, пустая.
- Ну, и где?
- Не знаю. Не прилетели сегодня.
Воцарилась какая-то бездонная неживая тишина.
- Чего стоим? Назад пошли. Ого, что это? Орех откуда-то. Хочешь?
- Дай сюда. Пошли назад. И не бери у этих ничего.
- Да иди ты. Сама иди, раз такая умная. Эй, мне просто это… в меловой овраг надо слазить.
Последние слова долетели в спину только потому, что им не мешал никакой другой звук. Чёрт, они таки заставили улыбнуться, чёрт. Надо жёстче себя контролировать. И торопиться. В руке был зажат тёплый орех и из-под скорлупы всё чётче улавливался пульсирующий тук.
Листья
---
- Принёс?
- А не видно? Хватай с того края, а то высыплется, дыра ж в мешке.
- У, с ледышками, тащи сушить сначала.
Когда ворох холодных сырых листьев был расстелен тонким слоем по полу и негде стало ходить, помещение медленно стало наполняться их остаточным живым духом и окно запотело.
- Не трогай, пусть…
- Надо, я должна видеть тропу, вдруг кто.
- Кто? Зверуха только если бродячая.
- Хоть бы и зверуха. Она мне прошлый раз бочку с водой перевернула, недельный запас.
- Чего не сказала? Я бы принёс.
- Листья таскай. Ещё много надо.
- Откуда знаешь, сколько? Молчишь? Скрытная ты, живёшь одна, хмурая всегда, листья теперь эти выдумала.
- Я не заставляю.
Окно само начало медленно отпотевать и по матовому стеклу прокладывали дорогу прозрачные капли, ведя за собой тонкие струйки.
- В городе лето уже почти полностью законсервировали, пишут, что без потерь.
- Мне всё равно. Топай к своему лету.
Дверь бабахнула, отскочила и прикрылась неплотно. С улицы раздался шум и крик, по тропе, нескладно задирая ноги, удирала испуганная зверуха. Дверь распахнулась.
- Всё-таки просмотрели, прогнал. Мешок где? Забыл мешок я.
Скорее закрыть ладонями мокрое стекло, чтобы невозможно было увидеть отражения.
- Где бросил, там и валяется.
Пар
----
- Ты обещала.
- Не было такого. На черта мне твой праздник?
- Сидишь и сидишь тут, вся серая стала. Раньше хоть за лес ходили, на скалы. Сейчас капканы проверишь и сразу назад. Пошли, там лето же, бананы, говорят, будут раздавать и мандарины какие-то первый раз.
- Манда…что? Хаха.
- Это такие ягоды новые. Пошла бы и увидела сама. Только ржать умеешь, хоть бы раз улыбнулась по-человечески.
- Я не знаю, как это.
- Да пойдём же. Хоть среди людей побудешь. Они сейчас добрые.
- Я их ненавижу.
- Ду… Ай… айй
- Все будут? И… ?
- За главного он теперь. Будет лето всем по справедливости раздавать.
- Я сейчас. Отвернись.
Шёлковое платье приторно-розового цвета с сиреневыми разводами висело мешком, но это единственное, что могло походить на наряд. Хорошо, что нашёлся плетёный косичкой волосяной шнурок, которым можно подвязаться.
- Не поворачивайся
- Да надо больно.
- И не шевелись вообще.
Медленно приподнимается тяжёлая крышка сундука, под завязку набитого листьями, и в нос ударяет парное тепло. Рука быстро проверят тайник. Тук ровный, подстилка рабочая. До утра хватит. Я скоро.
- Готово, идём.
- Причешись хоть.
- Вот ещё. Чёрт, ладно. Что это? Убери руки! Не ношу я ваши дурацкие побрякушки! Украл?
- Сделал сам. За мастером подглядывал… А камни… Я место знаю, никто до него ещё не добрался. Хочешь, покажу? Не снимай. Вот так, морщись, а не снимай.
Чёрт, почему так внутри горячо, будто вдохнула того пара из сундука? Болезнь что ли какая? Глупости, показалось.
- Чёрт ты настырный, идём уже.
- Куртку застегни, разжарилась, ветряха там ледяной.
Мандарины
----
- Фуух, ну ты и…
- Праздник, праздник! Это не праздник никакой, если всех обыскивают.
- Порядок такой, для безопасности. Чтобы люди не пострадали.
- От меня?
- Да не от тебя, а вообще от негодяя какого.
- Вот и обыскивают пусть негодяя. Хотя мне уже плевать, в гробу я твой город видала и лето ваше фальшивое. И улыбки человеческие такие же. Обожритесь своими бананами ватными и этими, как их…
- Мандаринами. Хочешь?
- Нет, ни капельки. Дай, я только под кожицей понюхаю. Запах у них чудной.
- Хочешь. Понравились? Мне тоже. Можно было бы больше унести, если бы ты кидаться в Главного не начала. Пришлось уносить ноги.
- Неправда, не хочу, забирай свой мандарин, ненавижу. Он, он... Он же меня учил другому совсем, а сам…
- Стой. Там толпа этих, застывших.
- Откуда? Сейчас не может быть, сейчас зима, они спят.
- Стоят, тебе говорю.
- Чёрт, стоят. Идём тихо, не стоять же с ними.
- А глаза-то…
- Вижу, горят. Как мандарины светящиеся… А это что?
- Воют, вроде зверухи, да много…
- Сундук… Я дверь не подпёрла полешком же… Всё праздник твой идиотский!
- Ты куда? Этих посшибаешь… Стой! Да расступитесь, истуканы!
Любовь
----
- Что, что случилось, ты можешь сказать? Не мотай головой. Говори! Да громче же…
- Тук…
- Опять «тук». Ты съехала что ли башкой? Дверь я закрыл, сейчас нагреется. Листья откуда-то затхлые кругом...
- Из сундука.
Чёрные скрюченные листья были повсюду – на столе, на топчане, на полках с утварью.
- Из сундука… А где сундук? Это как же, его разорвало что ли? Ты из-за этой колымаги так убиваешься?
- Тук
- Я сейчас не знаю, что сделаю. Я сейчас врежу тебе!
- Врежь.
- И врежу.
- И врежь! Врежь, врежь так, чтобы я сдохла, ненавижу тебя.
Неосторожный взмах рукой и резкая боль в локте от тычка об угол стола разжала кулак. По полу покатились черепки скорлупы ореха. Язык развязался.
- Там был тук, сила, мечта. Если бы он дожил до весны и я бы смогла расколоть его в первую грозу, я бы, я бы могла получить эту силу… Мне уже было добро, но всё пропало…
- Какую силу, чего тебе не хватает? Просил же, скажи, принесу.
- Дурак! Что ты принесёшь, что? Кислое ворованное яблоко? Никчёмные камни на верёвке? Мне сила нужна, чтобы всё изменить, чтобы глаза у людей светились как звёзды и чтобы ничего они не создавали фальшивого, чтобы Учитель не расплывался в слащавой улыбке, когда толпа кидается наперегонки целовать подол его карнавального платья, чтобы главной была любовь…
- Любовь? Что ты знаешь о любви? Ты же всех ненавидишь, всех, даже тех, кто любит тебя!
Дверь бабахнула, чёрные невесомые листья подлетели до потолка и осели вновь.
- Почему ты не ушёл?
- Страшно, за полночь уже. Тут переночую. Из дома выгонишь – в сарай пойду, там листьев навалом ещё.
- Дай мне куртку, в кармане должен остаться мандарин. Есть!...
Ты прав, я не знаю, что такое любовь. Но я чувствую, как мандарин ей пахнет. А шкурку едят?
Альберт Фролов, любитель тишины.
Мать штемпелем стучала по конвертам
на почте. Что касается отца,
он пал за независимость чухны,
успев продлить фамилию Альбертом,
но не видав Альбертова лица.
Сын гений свой воспитывал в тиши.
Я помню эту шишку на макушке:
он сполз на зоологии под стол,
не выяснив отсутствия души
в совместно распатроненной лягушке.
Что позже обеспечило простор
полету его мыслей, каковым
он предавался вплоть до института,
где он вступил с архангелом в борьбу.
И вот, как согрешивший херувим,
он пал на землю с облака. И тут-то
он обнаружил под рукой трубу.
Звук – форма продолженья тишины,
подобье развивающейся ленты.
Солируя, он скашивал зрачки
на раструб, где мерцали, зажжены
софитами, – пока аплодисменты
их там не задували – светлячки.
Но то бывало вечером, а днем -
днем звезд не видно. Даже из колодца.
Жена ушла, не выстирав носки.
Старуха-мать заботилась о нем.
Он начал пить, впоследствии – колоться
черт знает чем. Наверное, с тоски,
с отчаянья – но дьявол разберет.
Я в этом, к сожалению, не сведущ.
Есть и другая, кажется, шкала:
когда играешь, видишь наперед
на восемь тактов – ампулы ж, как светочь
шестнадцать озаряли... Зеркала
дворцов культуры, где его состав
играл, вбирали хмуро и учтиво
черты, экземой траченые. Но
потом, перевоспитывать устав
его за разложенье колектива,
уволили. И, выдавив: «говно!»
он, словно затухающее «ля»,
не сделав из дальнейшего маршрута
досужих достояния очес,
как строчка, что влезает на поля,
вернее – доводя до абсолюта
идею увольнения, исчез.
___
Второго января, в глухую ночь,
мой теплоход отшвартовался в Сочи.
Хотелось пить. Я двинул наугад
по переулкам, уходившим прочь
от порта к центру, и в разгаре ночи
набрел на ресторацию «Каскад».
Шел Новый Год. Поддельная хвоя
свисала с пальм. Вдоль столиков кружился
грузинский сброд, поющий «Тбилисо».
Везде есть жизнь, и тут была своя.
Услышав соло, я насторожился
и поднял над бутылками лицо.
«Каскад» был полон. Чудом отыскав
проход к эстраде, в хаосе из лязга
и запахов я сгорбленной спине
сказал: «Альберт» и тронул за рукав;
и страшная, чудовищная маска
оборотилась медленно ко мне.
Сплошные струпья. Высохшие и
набрякшие. Лишь слипшиеся пряди,
нетронутые струпьями, и взгляд
принадлежали школьнику, в мои,
как я в его, косившему тетради
уже двенадцать лет тому назад.
«Как ты здесь оказался в несезон?»
Сухая кожа, сморщенная в виде
коры. Зрачки – как белки из дупла.
«А сам ты как?» "Я, видишь ли, Язон.
Язон, застярвший на зиму в Колхиде.
Моя экзема требует тепла..."
Потом мы вышли. Редкие огни,
небес предотвращавшие с бульваром
слияние. Квартальный – осетин.
И даже здесь держащийся в тени
мой провожатый, человек с футляром.
«Ты здесь один?» «Да, думаю, один».
Язон? Навряд ли. Иов, небеса
ни в чем не упрекающий, а просто
сливающийся с ночью на живот
и смерть... Береговая полоса,
и острый запах водорослей с Оста,
незримой пальмы шорохи – и вот
все вдруг качнулось. И тогда во тьме
на миг блеснуло что-то на причале.
И звук поплыл, вплетаясь в тишину,
вдогонку удалявшейся корме.
И я услышал, полную печали,
«Высокую-высокую луну».
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
