ВЫСТРЕЛ Выставляю повторно на обсуждение, благодарю заранее.
ВЫСТРЕЛ
Мы, пацаны, сидели, вокруг стола, у Эдуарда, по прозвищу Голова. У него деиствительно была большая голова. И, вообще, он был старше нас, физически значительно лучше развит, под рубашкой угадывалась мускулатура. К тому же он посещал кружок бокса. Конечно, мы его немного побаивались. Хотя, иногда дразнили :"еврейская Голова."
Отец Головы не вернулся с войны, евреев немцы в плен не брали. А до войны папа Головы был акробатом. Мама Эдуарда, красавица тётя Таня, также учавствовала в акробатических представлениях, вместе с мужем. Но после войны в цирке выступала только помощницей фокусника.
Однажды Голова привёл весь наш двор на репетицию в цирк, где тётя Таня, поражала всех своим нарядом и своей красотой.
Уже в конце войны маму Эдуарда посещали бравые офицеры. Соседки, по этому поводу, шептались между собой, но тётю Таню, это не смущало. Она редко появлялась на общей кухне, место душевных женских бесед и ярых перепалок.
А после того , как кто-то из офицеров подарил ей электрический чайник, не только редкость по тем временам, но и неслыхання роскошь, она и вовсе на кухню не выходила. Чем они питались помимо чая? Понятное дело: на офицерские пайки.
У них на столе всегда были: колбаса,конфеты и даже халва. Офицеры щедро одаривали хозяйку, маму Головы.
Однажды я играл в вестибюле нашего дома, в жёстку. Жёстка это металлический свинцовый кругляк, в котором пробивалась дырка, и он обшивался тряпицей, лучше шкуркой, для мягкого полёта, и набивался ногой, чем больше жёстка взлетала вверх, тем лучше. И в этот раз, я упоительно выбивая количество взлётов, заметил, как в дом вошёл военный человек. Я косо взглянул на него, подумав:"Опять к тёте Тане" и вдруг, почувствовал на себе пристальный взгляд. Я бросился на шею офицера, с вещмешком за плечами. Это был мой папа,
приехавший из госпиталя на несколько дней, в длинной шинели с полевыми погонами. Когда мы шли по улицам Москвы, все офицеры и красноармейцы отдавали папе честь. Ещё бы! Фронтовик! Все мальчишки мне завидовали. Но скоро он уехал на фронт.
А сегодня, Эдуард пообещал нам показать этот самый электрический чайник, и при нас вскипетить в нём воду и угостить нас чаем с подушечками. Мы, с нетерпением ждали этого чуда техники.
Нас в комнате было пять человек. Киселёв, пока мы сидели в ожидании кипятка, с любопытством осматривал жилище хозяев: декоративные настенные часы, картину-натюрморт, в углу старинной работы трельяж, за которым проводила время мама Эдуарда. На полочках трельяжа множество всяких дамских предметов: флакончики, щёточки, маленькие ножницы для ногтей, красивый гребень для волос, ну и конечно духи и пудра.
Кисель подошёл к трельяжу, взял в руки один из флаконов и понюхав заявил:
- Наверное Красная Москва,- со знанием заметил он.
- Поставь на место, - резко приказал Голова. Красная Москва, Kрасная Москва! Мама нашими духами не пользуется!
- Да? А какими?
- Французкими. Кажется "шинель" называется.
- Шинель: Ха! Ха! А может бушлат?- начали мы смеяться.
-Ну да ,матросский бушлат,- добавил Лёвка.
- Сейчас я вам покажу бушлат. - разозлился Эдька и непонятно откуда, вытащил кобуру с наганом. Кажется, это был офицерский Т.Т. Мы замерли. Стало тихо... Где-то в углу комнаты деловито жужжала муха. Голова достал пистолет из кобуры и навёл на Киселя, который весь побелел, глядя на дуло нагана.
- Ты что с ума сошёл,- закричал Лёвка.
- Правда Эдик, ты что?- примерительно вступился Генка, вдруг он заряжен?
- Да нет. - Попытался успокоить всех Голова, продолжая держать Киселя на мушке. Вот сейчас возьму и нажму на спуск.
- Подожди, зачем наставлять на человека,- вновь вступился Генка. Вообще, Генка был не робкого десятка, отведи в сторону пистолет.
-Куда в сторону? Издевательски спросил Голова. Может на тебя? А?
- На меня не нужно,- твёрдо ответил Гена. Вон в угол потолка.
- Да, говорю вам не заряжен.
- А вдруг,- придя в себя заметил Лёвка, по возрасту он был почти ровесник Эдуарда.
- Да ладно, забздели,- презрительно заметил он, отвёл пистолет в угол потолка и нажал на спуск. Раздался выстрел. Мы в страхе смотрели на маленькую дырочку в углу потолка. Голова продолжал дрожжайшими руками держать пистолет.
-Убери наган! - закричал Лёвка, вложи в кобуру!
Голова положил пистолет на стол, и в этот момент засвистел электрочайник. Мы моментально выскочили из этой "гостеприимной" комнаты.
Больше к Голове в гости ни кто не ходил.
Роман Койфман
Альберт Фролов, любитель тишины.
Мать штемпелем стучала по конвертам
на почте. Что касается отца,
он пал за независимость чухны,
успев продлить фамилию Альбертом,
но не видав Альбертова лица.
Сын гений свой воспитывал в тиши.
Я помню эту шишку на макушке:
он сполз на зоологии под стол,
не выяснив отсутствия души
в совместно распатроненной лягушке.
Что позже обеспечило простор
полету его мыслей, каковым
он предавался вплоть до института,
где он вступил с архангелом в борьбу.
И вот, как согрешивший херувим,
он пал на землю с облака. И тут-то
он обнаружил под рукой трубу.
Звук – форма продолженья тишины,
подобье развивающейся ленты.
Солируя, он скашивал зрачки
на раструб, где мерцали, зажжены
софитами, – пока аплодисменты
их там не задували – светлячки.
Но то бывало вечером, а днем -
днем звезд не видно. Даже из колодца.
Жена ушла, не выстирав носки.
Старуха-мать заботилась о нем.
Он начал пить, впоследствии – колоться
черт знает чем. Наверное, с тоски,
с отчаянья – но дьявол разберет.
Я в этом, к сожалению, не сведущ.
Есть и другая, кажется, шкала:
когда играешь, видишь наперед
на восемь тактов – ампулы ж, как светочь
шестнадцать озаряли... Зеркала
дворцов культуры, где его состав
играл, вбирали хмуро и учтиво
черты, экземой траченые. Но
потом, перевоспитывать устав
его за разложенье колектива,
уволили. И, выдавив: «говно!»
он, словно затухающее «ля»,
не сделав из дальнейшего маршрута
досужих достояния очес,
как строчка, что влезает на поля,
вернее – доводя до абсолюта
идею увольнения, исчез.
___
Второго января, в глухую ночь,
мой теплоход отшвартовался в Сочи.
Хотелось пить. Я двинул наугад
по переулкам, уходившим прочь
от порта к центру, и в разгаре ночи
набрел на ресторацию «Каскад».
Шел Новый Год. Поддельная хвоя
свисала с пальм. Вдоль столиков кружился
грузинский сброд, поющий «Тбилисо».
Везде есть жизнь, и тут была своя.
Услышав соло, я насторожился
и поднял над бутылками лицо.
«Каскад» был полон. Чудом отыскав
проход к эстраде, в хаосе из лязга
и запахов я сгорбленной спине
сказал: «Альберт» и тронул за рукав;
и страшная, чудовищная маска
оборотилась медленно ко мне.
Сплошные струпья. Высохшие и
набрякшие. Лишь слипшиеся пряди,
нетронутые струпьями, и взгляд
принадлежали школьнику, в мои,
как я в его, косившему тетради
уже двенадцать лет тому назад.
«Как ты здесь оказался в несезон?»
Сухая кожа, сморщенная в виде
коры. Зрачки – как белки из дупла.
«А сам ты как?» "Я, видишь ли, Язон.
Язон, застярвший на зиму в Колхиде.
Моя экзема требует тепла..."
Потом мы вышли. Редкие огни,
небес предотвращавшие с бульваром
слияние. Квартальный – осетин.
И даже здесь держащийся в тени
мой провожатый, человек с футляром.
«Ты здесь один?» «Да, думаю, один».
Язон? Навряд ли. Иов, небеса
ни в чем не упрекающий, а просто
сливающийся с ночью на живот
и смерть... Береговая полоса,
и острый запах водорослей с Оста,
незримой пальмы шорохи – и вот
все вдруг качнулось. И тогда во тьме
на миг блеснуло что-то на причале.
И звук поплыл, вплетаясь в тишину,
вдогонку удалявшейся корме.
И я услышал, полную печали,
«Высокую-высокую луну».
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
