|
Что такое поэзия? Этого я не знаю. Но если бы я и знал… то не сумел бы выразить своего знания или, наконец, даже подобрав и сложив подходящие слова, все равно никем бы не был понят (Иннокентий Анненский)
Проза
Все произведения Избранное - Серебро Избранное - ЗолотоК списку произведений
Дойти до Марса | Это мечта такая. Мечта детства.
Наша Станция располагалась у подножия невысокой, чуть выше 430 метров, горки по названию Дооб. На самой вершине этой горы стояла военная часть, морская, что-то там со связью вроде бы. Называлась "Марс". До кавычек нам в детстве дела не было, поэтому звали мы её запросто - Марс. Просто Марс. Ну и здесь, в рассказике часть будет именоваться так же, без кавычек.
Время от времени с горы спускалась машина-грузовик. Из кузова споро сыпались, одной рукой отталкиваясь от борта для прыжка, а второй придерживая бескозырки, упругие матросики в дивной форме. (Я и до сих пор считаю, что нет обмундирования красивее, чем морское, привыкла, наверно, в детстве).
Ребятки наливали воду в большую цистерну, забирали из нашего малюсенького магазина привезённый для них хлеб и ещё что-то в мешках, да в занозистых деревянных ящиках. Мы суетились рядом. Разглядывали красавцев, задрав головы. Сходили с ума от зависти, если кому-нибудь из нашей станционной братии, доставалось подержать бескозырку, пока парни или отряхивались от дорожной пыли, или низко наклонялись над латунным краном, привинченным к ржавой трубе, попить свежей водички. Счастливчики держали бескозырку двумя окостеневшими от счастья и ответственности руками, прижимая поближе к пузу или груди, как получится.
А мы потом даже перед сном в кроватях ворочались, вспоминая как же сегодня повезло Лёшке, а он, гад, даже ленточку завернувшеюся не дал поправить, окрысился:
- Не трожь!
Не тебе, мол, вещь доверили.
Об этих ленточках у меня до сих пор в пальцах память осталась, какие они приятные на ощупь, не жидкие, плотненькие, и как по ним рука плавно скользила до самых золотых якорьков внизу. И окоём бескозырки такой крепкий, так надёжно на голову садился, как будто был там всегда. Хоть морячки и насовывали бескозырки на нас смеясь, шутовским манером, криво-косо-правь к носу, а вспомнить сладко, словно это награда.
Когда матросы собирались в увольнительную в город, то на них были фланки, тёмно-тёмно синие, и тоже очень приятные на ощупь, это если по рукаву украдкой погладить, стесняясь насмешливого взгляда обладателя рубашечки. И чёрные брюки флотские, с клапаном, застёгивающимся по бокам талии. Наглажены они были так, что казалось возможным обрезаться о наведённые стрелки. Чёрный широкий ремень с сияющей бляхой. На бляхе якорь внушительно, объёмно выдавлен. Грубые башмаки, зато зеркально начищенные. И красота красот у ворота - гюйс, воротник матросский, голубой с тонкими белыми полосками по краю, углом на груди расходящийся, а за плечами ровным полотном, и тельняшка в вырезе фланки и уголков воротника. Все пуговки, что наружу - желто-металлические, и тоже с якорьками. Роскошь!
А по хозяйственным нуждам они приезжали в грубых синих робах. Это такие штаны и рубаха свободные, вроде бы как из парусины сшитые. От стирки робы сильно линяли и чем старше становились, тем казались светлее, голубее и взгляду приятнее.
Года это были вторая половина пятидесятых - начало шестидесятых, служили мальчишки сначала семь, потом, вроде бы, пять лет, а уж после - четыре года. Но для нас - пяти-шестилетних, эта была целая большая жизнь. Потому привыкали мы к матросикам, как к своим поселковым. Всех знали по именам и характерам. Станция была для них перевалочным пунктом. Из города, в город, за водой, за продуктами, а нас не обойти. Поэтому и местом ожидания машины, и местом сбора были дубовая рощица у электростанции и мастерских, или площадка между гаражами и мостом через речку Ашамба.
Там мы их тихо и обожали. В силу возраста мечтая о подобных не женихах, а братьях, или отцах. Там подслушивали их разговоры о девушках и службе. Любовались их формой и примерялись к ней, как бы на нас такая красота сидела.
Сильно запомнился двухметровый мосластый крепкий смуглый матросик Миша. Очень мы его любили за доброту. Никогда этот морячок ребятню не отгонял и всем давал себя потрогать. Когда он перестал появляться под дубами, мы даже поверить не могли, что больше его не увидим, и что любой, хоть и очень долгий срок службы когда-нибудь, да кончается.
Зная места ожидания, как разведчики знают свои пароли и явки, с горки, из Голубой бухты, стекались к нам на Станцию девушки, работницы санатория и местные жительницы. Ещё бы! Такие красавцы женихи здесь подолгу бывают! А от Миши они все просто пищали и впадали в простосердечное алощёкое смущение. Мы не ревновали. У нас с морячками были высокие отношения, не сю-сю му-сю.
Вот изо всего этого и сформировалась общая мечта. Дойти до Марса. Посмотреть, как там живут наши любимцы, чем занимаются.
Совсем недалеко от Станции была ещё и погранзастава. Так туда нас пускали запросто. В праздничные дни демонстрировали на уличных оружейных столах сборку-разборку автоматов. Показывали концертики. Даже, бывало, кормили в столовой по распоряжению их начальника солдатской едой.
Вот мы и думали так же задружиться с начальством матросиков и быть вхожими и на их территорию, с приятными для глаз, ушей и желудков последствиями.
Мы много раз принимали попытки добраться до вершины Дооба, который так же называли Марсом. Надо было выйти с территории станции на её предгорных задах и пойти по дороге "выложенной белым щебнем". Ну, не выложенной, конечно, а засыпанной белыми острыми мергелевыми камнями, которые безбожно ранили ноги. И идти всё время вверх.
Вокруг дороги прорезанный ею лесок из кизила, можжевельника, боярышника, грабинника с обеих сторон, изредка прерывающийся полянами и сходами к ним.
Из самых интересных, справа по ходу - Учителева поляна. Вся покрытая колючей проволокой ежевики, противотанковыми ежами тёрна, а на подходах ещё и когтями держи-дерева. По краям одичавшие яблони и груши. В уютном уголке, рядом с ручьём - остатки жилища.
Что за Учитель жил тут? Кого и чему он учил? Почему такой бедный имел он дом? Землянка просто какая-то! Папа с мамой, собирая на поляне тёрн, ежевику или яблочки-дички для варенья, всегда внимательно осматривались. И папа, разглядывая развалины жилища, задумчиво говорил:
- Если здесь покопаться, много интересного можно найти.
- А чего? Чего интересного? - суетилась я от предвкушения несметных сокровищ и чудесных тайн.
- Ну как же чего, Ира. Здесь же человек жил. Значит, предметы обихода, труда, монеты старые...
Всё что сказал папа было - фигня. Кому нужны какие-то горшки-черепки, если вам пять лет? Кроме монет конечно.
- Папка! А монеты золотые?!
- Ну, это вряд ли. Откуда у лесного жителя золото...
Ну вот. Ну никакой загадки. Разве так можно? И я обижалась на этого неизвестного нищего Учителя. Уж мог бы закопать какую-нибудь драгоценность и намекнуть - картой ли, зарубками какими хитрыми на стволах деревьев. Ну никакой фантазии у людей. Уж хоть бы зеркальце какое-нибудь в витой бронзовой оправе припрятал бы в сырой щели разваливавшейся стены - мне на радость.
Так и шли мы, станционные ребятишки, всё вверх и вверх по белой дороге, в надежде, что уж за следующим поворотом откроется нам въезд в сверхсекретную морскую часть с дивным именем Марс. И там нам, конечно, очень обрадуются и напоят водой, поскольку мы все вишнёвые и мокрые от жары и усилий. Посадят в тенёк, велят подождать. Большой Миша скажет:
- Вы тут пока посидите, а я с капитаном и коком поговорю, чем вас покормить можно.
И тут же позовут нас в столовую, как у пограничников, и накормят флотским борщом и макаронами по-флотски.
А что? Такие случаи бывали, когда в нашу бухту Рыбачью заходил морской охотник. Одно время очень часто заходил. И мы так сдружились с экипажем, что нас стали запускать в кают-компанию и подкармливать.
Какие же патриархальные времена тогда стояли на дворе!
Я очень сильно задружилась с одним матросиком - Володей. Он, видимо, был из большой деревенской семьи, по которой скучал. Сажал меня на лавочку в кают-компании, расплетал козой торчащие косички, расчёсывал заново и аккуратно заплетал, предварительно погоняв скомканные атласные ленточки по металлической трубе ножки стола, от чего бантики становились, как глаженные. Как-то раз во время этого действа в кают-компанию вошёл матрос, которого можно было охарактеризовать парой слов – скользкий тип, а точнее - весь он был как салом намазанный, в движениях, жестах, в интонациях голоса с прорывающейся осторожной издёвкой, в ускользающем взгляде. Чистый угорь.
Неопрятно развалившись напротив нас, широко раскинув ноги и руки, он, видимо, сказал что-то насмешливое и скабрезное. Володины руки враз стали жесткими:
- Думай, что говоришь при ребёнке. Выйди отсюда немедленно!
Неприятный детина тут же поднялся и вымелся. Из чего я сделала вывод, что моего друга Володю "все уважают".
На память об этой дружбе у меня осталась фотография, подписанная "Иринке от дяди Володи. Голубая бухта 1960 год".
А еще воспоминания: о том, как тщательно взрослый приятель протёр мне старые ботиночки, поправил воротник пальто и аккуратнее подладил беретик перед съёмкой. А вот кто снимал - уже не помню.
В очередной приход морского охотника на стоянку к нашему причалу, Володя вынес фотографию, погулял, поболтал со мною, а потом очень серьёзно, как со взрослой, попрощался, сказав, что служба его заканчивается и больше мы не увидимся. Так и исчез навсегда из моей маленькой жизни хороший человек - матрос дядя Володя.
А команда станционных ребятишек всё ползла к Марсу, не подозревая, что идёт по местам заселённым раньше адыгейскими племенами, оставившими здесь свои захоронения разных времён. Горшки с кремациями, на один из которых, разбитыми зубцами горлышка выступающий не поверхность дороги, я устав, с маху села. Вот таким странным образом мы его и нашли. Внутри были фиолетоватые пережженные остатки костей, свёрнутая в кольцо сабля или нож, было не очень понятно что, и разные металлические детали, колечки, как потом объяснили музейные работники, мелочь из лошадиных прибамбасов, детали уздечки что ли.
Позже, бульдозер, пробивающий в наших местах пожарную лесную дорогу, вскрыл захоронения в каменных ящиках, сложенных из крупных плит. Страшненько же было смотреть на череп, глядящий на нас из такого укрытия. Кроме скелетов в могилах ничего не было - хорошо постарались давние гробокопатели. Костей человеческих в ту пору мы на Станцию много натаскали, хранили их во дворе у химсклада. Но потом у одного из отцов кончилось терпение и он сложил все эти неумные и неуютные игрушки в мешок, отнёс в лес и так тщательно закопал - не найти.
Знающие люди показывали нам и насыпные курганы, расположенные слева от дороги к Марсу, перпендикулярно ей, длинной цепочкой тянувшиеся к обрывистому берегу моря. Говорили, что копаться в них бесполезно, поскольку все они уже давно проверены щупами и пусты. Что до нас из них всё подняли. Ещё в начале 20 века.
А один раз было так - возле дороги на Марс стали готовить большую поляну под посадку грецких орехов, и когда подняли самый верхний задернованный слой земли, обнаружилось, что всё поле являлось подземным хранилищем огромных округлых горшков, в которые запросто мог залезть человек.
Раньше мы такую могучую керамику видели только в нашем городском Геленджикском музее. Экскурсовод говорила, что подобные горшки служат для хранения зерна.
Мы там на поляне, конечно, здорово полазили. Каждый облюбовал себе горшок и обживался в нём. Фантазировали, как бы было здорово спрятаться всем сразу на поле, а когда кто мимо пойдёт - выскочить из-под земли. Вот бы испугали! Мы пытались выкопать хотя бы одну ёмкость, но не получилось ничего, уж очень много надо было труда и навыков применить. Сейчас на этом месте поднялись деревья грецких орехов. Называется бывшая поляна теперь - Ореховая роща на Дообе.
А недалеко от нашей дороги на Марс, внизу склона Конторской щели, в самом узком её месте, располагался старый замшелый родник, носил название - Черкесский. Яма его была красиво и аккуратно выложена камнями по полусфере. Кто это сделал и когда - история не сохранила. Весной вода переливалась через край и прозрачным ручьём бежала в сторону Станции, вдоль огородов сотрудников.
Взрослые часто делали у Черкесского родника шашлыки. Хорошее было место. За родником сразу начинался пологий склон и так удобно было на нём располагаться полулёжа. Как-то мы с друзьями отмечали там день рождения отца и кто-то нашёл мужские старые часы, долго пролежавшие в земле. Они были тут же подарены отцу.
А хороший папин знакомый - инженер Маракуев, большой любитель мотоциклов, и единственный в те времена среди знакомых обладатель кожаного комбинезона для езды, говорил:
- Здесь надо бы хорошенечко порыться. Больно приметное место. Можно и клад найти.
Наверное он имел ввиду хозяйственную металлическую и керамическую утварь адыгейских племён, согнанных с приморских территорий ради спокойствия великой Державы. Уходя, горцы закапывали кое-что. А ещё они оставляли свои сады. Не убивали плодовые деревья.
Много приятных воспоминаний осталось об этом старом роднике, а самого его уже нет. Снёс его по незнанию своей огромной машиной бульдозерист, бивший противопожарную дорогу в приморские щели. Не местный был человек. Потом он оправдывался:
- Хоть бы сказал кто, что там родник! Два метра в одну сторону, два в другую - экая важность! А я не знал.
В этом месте на пожарной дороге всё время лужа. Там он где-то, значит. Может жив ещё?
А однажды, всё тот же, работавший на горе будьдозерист, выворотил, террасируя склон, чуть ближе к морю, огромную неразорвавшуюся авиационную бомбу. Услышал скрежет справа, заглушил машину и вылез посмотреть. Как он только не поседел увидев на огромном ржавом металлическом яйце свежие глубокие царапины от его переднего ножа-резака? И как продолжил свою работу после этого?
Рабочий сообщил властям о находке, и не только, видимо, им одним. Потому что весть разнеслась, и на гору хлынули экскурсии любопытствующих местных. Не сказать, что такая бомба для наших мест особая редкость. Немцы сильно бомбили окрестности Новороссийска и Геленджика. Таких сюрпризов в земле осталось много. Даже около двора одного геленджикского знакомого лет двадцать лежала похожая штукенция, слегка выглядывая. Боялись её трогать, поскольку весь квартал могла разнести в случае неудачи. Но вот то, как остался жив работяга, вывернув и процарапав вдобавок эту чертяку, интересно было всем. Вот и ходили, глазели на бомбу и свежие глубокие царапины на ней.
И мы, дети, конечно же, там паслись. Примеривались, как эта штука может нам пригодиться.
Хорошо, что её вскоре взорвали. Никуда не повезли, прямо на месте разобрались. На Станции от взрыва чуть все окна не вылетели, так хренаныкнуло.
Мальчишки наши до таких военных трофеев были шибко любознательные. Вечно рылись на горе, искали приключений. Одно такое приключение сын знакомых прямо домой принёс. И чтобы родители не заметили, спрятал в ящик с углём на дворе. Снаряд, не разорвавшийся - и в уголь! Вечером пошёл отец уголька принести, в печь подбросить, а на совок снарядик и скатись. Хорошо, что заметил вовремя. А то дома не досчитались бы. И семьи горе-сапёра-минёра.
Много чудес хранила вокруг себя Дорога на Марс.
В самом её начале, только чуть выше Станции подняться, слева в лесочке заметны были остатки небольших окопчиков и землянки. Местные нам говорили, что, вроде бы стояли там в войну девочки-зенитчицы, и вроде бы погибли две из них при авианалёте. И как-будто похоронили этих девочек на месте поселкового кладбища, с чего оно и началось. Не знаю, правда ли это, документов не видела, хоть и искала.
А если правда, то жалко, что не осталось от тех молоденьких зенитчиц могилки, что бы прийти и погрустить над ней, и сказать им спасибо, и цветочки положить лесные.
Вот сейчас устало поблескивает передо мной, на компьютерном столике медаль "За победу над Германией". Братишка с другом нашли её в тех самых обвалившихся и заросших травой окопчиках. Ушко обломано, верхней части, ленточной, нет. Это конечно никакое не доказательство, мало ли кто её там потерял. Но вопрос - а вдруг это кто-то из выживших зенитчиц приходил проведать место своей службы?..
А мы так ни разу и не добрались до самой вершины Дооба. Так и не побывали в гостях у наших матросов. Только однажды, на Девятое мая середины шестидесятых, когда опять стали праздновать День Победы, довёз нас туда после митинга у Братской могилы на Тонком мысу, на своём газике, самый добрый из станционных директоров - дядя Луч. Я не шучу, Луч это имя.
И мы увидели надёжно закрытые ворота с якорями в ромбах, и изгородь, извиваясь убегающую от ворот направо и налево.
Луч Михайлович притормозил, стал потихоньку разворачивать директорского "козлика", но навстречу нам никто не вышел.
Так и осталась в голове эта мечта - дойти до Марса.
А недавно брат сказал мне, что сейчас там на территории два старых прапора сидят и караулят флотское добро. Матросиков в их команде нет совсем. | |
Ваши комментарииЧтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться |
Тихо, тихо ползи,
Улитка, по склону Фудзи,
Вверх, до самых высот!
Кобаяси Исса
 Авторизация |
|
