В детстве я была очень любопытной. Больше всего на свете мне нравилось тащиться домой из школы, разглядывая всё, что попадалось на глаза. Для новых впечатлений и открытий, я ходила всё время разными дорогами, по сложным изломанным маршрутам, выбор которых был определён съедающей меня жаждой новых ощущений и знакомств.
- А что там?
- А вот здесь я, кажется, ещё ни разу не была!
- А что это они делают?
- А что этот дядька сказал? Я никогда такого не слышала.
- Вот это черешня! Везёт же людям!
Короче, побудительным мотивом моим шляниям после школы было ротозейство.
Зрителем я была благодарным и себе на уме. Если видела что-то необычное из людских проявлений, никому об этом не рассказывала, всё потихоньку перемалывала, сама этого не понимая, и опускала в какие-то глубокие кладовые памяти.
Маму очень сердили поздние приходы из школы, и то, что я время от времени совершенно уходила в себя, вспоминая «этапы большого пути» и события их сопровождающие.
- Ну, скажи мне, где это можно шляться столько времени?! Ты же вся промокла, ведь дождь идёт с утра!
или
- Почему мне говорят, что тебя видели в Солнцедаре? Что ты там делала?
или
- Где ты опять витаешь? О чём ты думаешь? Смотри, у нас в посёлке была такая женщина – задумывалась, задумывалась, а потом с ума сошла. Спустись с небес на землю!
Понятно. Мама горячилась. Она очень волновалась за меня. Настолько мы умудрились с ней быть не похожими друг на друга внутренне, что просто беда. Конечно, ей в детстве и в голову бы не пришло шляться где-то под дождём, не знамо что делая.
Я давала слова и маме и себе, что больше ни-ни, что сразу домой. Я честно старалась её радовать. Но проходило какое-то время и меня опять тянуло в экспедиции.
И я опять шла «таскаться»…
Школа наша начальная, стояла на длинной, подъездной к посёлку Голубая Бухта, улице, которая сейчас называется Пограничной, а как она называлась тогда, и называлась ли как-то вообще – не знаю.
По двору вокруг школы, тряся изо всей силы над головой рукой с коровьим колокольчиком (боталом), пробегал дежурный, дребезжа надтреснутой музыкой у всех трёх имеющихся в здании дверей, что бы услышали все классы.
Неловкими, нетерпеливыми руками, вся сведённая напряжением спешки, я засовывала в ранец учебники с тетрадками. Эх, забыла вложить назад в тетрадку промокашку, да ладно, сойдёт и так, суну рядом. Промокашка въезжала в отделение ранца собираясь в противную гармошку. В пенал кидала перьевую ручку с металлическим пером «звёздочкой» (другие не разрешались. А так нравилось пёрышко-«уточка», с носиком, так удобно им было писать, такими толстенькими ровненькими получались завитушки букв! Но оно не давало при повороте волосяную линию, и поэтому было запрещено в начальных классах).
Рывками хватала и сбрасывала в открытую пасть менее деликатные предметы – перочистку из разноцветных суконных лепестков, скрепленных общим швом, прозрачную (красоты необыкновенной по тем временам) рыбку-точилку, одновременно напоминающую и леденец и рогатку. Простой карандаш, двуцветный сине-красный карандаш, счетные палочки, скомканный носовой платок… Всё вроде бы. Хлопком руки посылала со спинки рюкзака болтающуюся крышку, щёлкала запорами. Собрано.
В маленький сатиновый мешочек, висящий на ручке сумки опускала прозрачную, зеленоватого стекла чернильницу-непроливайку с чернилами. Непроливайка-то она непроливайка, но если увлечёшься и шуранёшь посильнее, то из конуса кратера всё же выплеснется фиолетовый протуберанец и изгадит всё вокруг так, что мама не горюй! Хорошо ещё, что в нашей сельской школке не требовали «сменку», то есть вторую обувь, а то бы ещё один мешок на горб.
Из класса, по коридору с печкой-голландкой, отапливающей три учебных комнаты из четырёх, я выскакивала на крыльцо, таща ранец за заплечные ремни. Останавливалась на минутку в раздумьях, как идти, оглядывала весёлый театр послешкольных военных действий.
Тут события развивались по схеме – кто во что горазд.
По идее – все или ждали пригородного автобуса номер три, заберущего нас вниз к морю в Голубую Бухту и Солнцедар, или уже шли домой пешком. Но на самом деле всё бурлило, кипело, крутилось и жило самостоятельной от ожидания автобуса и пути домой, жизнью.
Орали, носились и били друг друга портфелями мальчишки в серых мышастых формах, брюках и гимнастёрочках с широкими, с бляхой, ремнями, туго подхватывающими мальчишеские талии и делающими низ гимнастёрки похожим на пышную коротюсенькую юбочку. Летели с голов военного обличия фуражки с ученическими кокардами и лаковыми козырьками. Кто-то из пацанов послабее уже ныл, кто - то уходил со двора всё время настороженно, по-волчьи оглядываясь, кто-то, разбившись на дуэты, трио и квартеты, играл в коробки (это кто ловчее кинет на землю спичечный коробок, в зависимости от того, как он приземлялся, на плоскость, ребро или попку, то есть короткое ребро, начислялись баллы), в «монетку», в «пристеночек», квартетами и больше гоняли ногами мячик.
Субъекты особо раннего развития фигуряли перед сидящими под старым ясенем на лавочке автобусной остановки девчонками. Девчонки делали вид, что им неприятны приставания и выпендрёж пацанов, и поэтому при каждом маленьком поводе спешили продемонстрировать своё презрение к юным обольстителям громкими криками
- Дур-р-а-к!
-Тебе что, делать нечего!?
- Отвали!
- Отвали, я сказала!
- Ты больной!?
Одни девчонки пищали, другие чинно беседовали парами, делая вид, что их не касаются глупости пацанов, третьи, фыркая, как возмущённые кошки, отходили от приставох подальше. Обязательно были сорящиеся ученицы, решающие острые девчачьи проблемы. Тут в ход шли вредность, насмешки, обзывания. Излюбленным обзывательными словами у девочек, к себе подобным, тогда были
- Крыса!
и
- Ненормальная!
Кто-то, пристроившись на самом конце лавочки, и повернувшись лицом к заросшему оврагу, разворачивал и ел свой маленький бутербродный обедик, ничего не замечая вокруг.
Слева от дорожки к школьной калитке, в песочнице, радостно гукая, широко раскинув толстые ноги, обсыпала себя песком из детского ведёрка толстенная тётка – местная поселковая дурочка. Сколько ей было лет - не знаю, для нас, учащихся начальной школы, она казалась совершенно взрослой. Всё, что должно было вырасти у девочки – давно выросло, и она сидела, грузная, сисястая и абсолютно безобидная, если её не задевать. Когда к ней приставали, дразнили - очень гневалась, краснела, вскакивала, размахивала руками, норовила толкнуть обидчика, по-пароходному трубя вместо слов. Я её никогда не трогала и даже старалась не смотреть, - как-то страшно было, неприятно и очень жаль её.
На вопрос ошарашенных таким зрелищем при школе, людей
- А это ещё что у вас тут такое?
наши учителя смущённо разводили руками и ссылались на районо, по приказу которого эта девица всё ещё числилась в школе ученицей первого класса уже который год. Спецзаведений вблизи не было, образование должно было быть общим, без исключений, для всех, дом её родителей был совсем рядом. Вот и сидела в школьной песочнице, с жестяным совочком и облупившимся синим ведёрком эта радующаяся каждому камушку и цветочку, каждой игрушечке, тётя-младенчик.
Обогнув кучу броуновски носящихся, потных, багроворожих пацанов, со сбившимися пионерскими галстуками, и шурнув, взвизгнувшую калитку, я выходила на улицу к автобусной остановке, и, поискав глазами, и найдя, предлагала Натахе пойти пешком, но она соглашалась редко. Моя подружка очень любила добираться домой на автобусе.
Ну, нет, так нет. Перейдя улицу, я ныряла в первый переулок напротив школьного двора. И, оказавшись одна, тут же забывала про дом, маму, Натаху, дружочка Саню. Всё это мне заменял подувший в лицо «ветер дальних странствий», ветер бродяжничества и, казавшееся поначалу бездумным, острейшее любопытство к чужой жизни. Только став взрослой я поняла, сколько информации о том давнем времени начала шестидесятых годов, отложилось в моей детской голове.
Окна. Чужие окна.
Они манили меня как магнит. Так интересно было, идя по узким маленьким переулочкам, топча ногами никогда не знавшую асфальта мягкую дорогу между частными домиками, подходить и разглядывать самодельные выставки между двойными зимними рамами, и всё то, что можно было увидеть в глубине маленьких «залок», как часто назывались приукрашенные парадные комнаты.
Для всех домов было два общих правила – между стёклами всегда лежали дорожки ваты, а на вате всегда стояли рюмки с солью. Всё остальное зависело от желания хозяйки и от её представления о настоящей красоте. Между тётушками соседками разворачивались настоящие соревнования – кто красивее оформит межрамное пространство.
Но всё же разумность и экономия брали верх, и окошки оформлялись бросовыми, выбракованными из комнат и кухонь вещицами. Часто стопочки, стаканчики, рюмочки с солью, попарно симметрично стоявшие на ватной подстилочке, были с выщерблинками или трещинками, но они так симпатично утопали в белом пухе, так искрились тяжёлой сероватой солью, что всё равно вида не портили, а наоборот, придавали целесообразности всему остальному накрученному вокруг них. Соль собирала влагу и немного защищала комнаты невысоких домиков от сырости. Все остальные предметы были чисто дизайнерскими изысками старушек хозяек.
Вата обычно выкладывалась меж окон не тонкой полоской, а пушисто взбито, на манер валика, или длинного сугроба. Этого казалось бабулькам мало. И поверх ваты или крошилась для поблёскивания слюда, или резался на мелкие искры целлофан, сияющий, как льдинки наста на снегу, или толклись в крошку старые битые ёлочные игрушки и потом высыпались на эту белую дорожку. Мне очень нравилось. Выглядело весело.
Но оставалось место, и поэтому на вату, кто во что горазд, ставили старенькие статуэтки со сколами. Из одних окон на меня смотрели пионерки пятидесятых годов с плечиками фартучка в виде округлой волнистой пелерины, с аккуратно заплетённой косой, схваченной черной лентой, из других, мне задирала с круглой подставочки свою бессмертную ножку костяная балеринка в белой пачке. Про балеринку я знала, если поднесёшь к ней прилагающийся прямоугольник с зеркалом из набора, она начнёт крутиться в ту сторону, куда я веду зеркальце, потому что на задней стеночке прямоугольника приклеен магнит, а в подставочке – круговая железка.
Очень часто на окнах посёлка стояли семьи оленей из шероховатой керамики. Олень мама с ищуще повёрнутой головой. Гордый марал-отец, высоко и напряжённо держащий голову. Детки оленята, из них – кто стоит и щиплет травку, кто лежит, красиво подобрав лапки с копытцами. Все на индивидуальных подставочках. Разрозненные, с отбитыми хоботами слоники из мраморного набора "Семь слонов на счастье", резиновые куколки пищалки, потрескавшиеся от возраста.
Почти у всех, среди межрамных украшений лежали расколотые ёлочные игрушки или рассыпавшиеся стеклянные бусины. Блестят, выкинуть жалко, а на окна в самый раз. Ещё бывали вырезанные из журналов или с конфетных коробок цветы, их тоже красиво раскладывали на белом фоне ваты.
Нравилось мне всё это разглядывать, просто страсть как! Я так забывалась, прилипая глазами к окошку, что не замечала, как постепенно отклоняясь от вертикали упиралась в него лбом. Бывало прогоняли, тогда я уходила смущённо и беззлобно, понимая, что не совсем права, надо бы поосторожнее быть, тогда и увидеть можно побольше!
Ведь витринкой между рам красота не заканчивалась! Были ещё изумительные занавесочки на окнах, коротенькие задергушки на полвысоты стекла, чаще всего кропотливой ручной выделки «ришелье», реже «мережки», бывали задергушечки вышитые гладью. Тут только разглядывай. Сколько труда, сколько глаз, сколько терпения надо было иметь, что бы такое сделать. Да и соблюсти эти произведения ручного искусства тоже стоило усилий – постирать аккуратно, не дёргая, как простое грубое бельё, посинить в меру, что бы лишь отдавало в голубизну, накрахмалить так, что бы красиво топорщились, а не висли соплёй, отгладить тяжеленными старыми утюгами, то угольными, то печного нагрева цельного литья, и так, что бы не прогорело, не пожелтело, осталось ослепительно белым.
За задергушками «ришелье» висели ночные длинные занавески. Шиком считалось (и я была с этим абсолютно согласна) иметь плюшевые плотные одноцветные занавески (вишнёвые, ярко-синие, бутылочно-зелёные) с «бамбошками» - плюшевыми шариками закреплёнными по краям полотна на толстых коротких шнурочках. Шарики чудесно висели и забавно покачивались от движения воздуха. Это была настоящая красота! Но сколько я не подъезжала к маме с предложением обзавестись такими «ришелье» и «плюшами», мама была тверда
- Ну что ты, Ира, это же ужас какой-то, старомодно, смешно. Ты где этого насмотрелась? Опять «хатки считала»?
Так же мама была категорически против моего предложения немедленно обзавестись чудесными горшочными цветами шлюмбергерой и фуксией. У бабусек на внутренних подоконниках, или на высоких жардиньерках-подставках поближе к свету, они так красиво цвели, правда, назывались по-народному декабристом и ещё кем-то. «Научники», к подвиду которых относилась и моя семья, в те шестидесятые годы держали в квартирах традисканциии разных размеров, очень уважали настенные кашпо, слово это было новое, звучало красиво. И ещё у наших мам были в моде алые бархатные колокольчики с нежными ворсистыми листьями. В одном из таких цветов я подговаривала своего маленького брата поискать Дюймовочку, брат сопел, пыхтел, но не вёлся.
В своих путешествиях, подглядывая чужую жизнь, и видя много одиноких бабулек в маленьких домиках, я не понимала, что это всё или вдовы Большой войны, или так и не вышедшие из-за неё же замуж, тётки помоложе, которые сами за себя в ответе, помощи ни откуда не ждут, лишь бы не мешали.
Наверное, из-за этих своих одиночеств они и обставляли свой быт с такой тщательностью и просто театральностью (на мой взгляд). И это пленяло и притягивало детские глаза.
Внутри маленьких поселковых домиков, турлучных, саманных, из дикого камня, в небольших комнатках помимо украшенных окошек и цветов перед ними, было ещё много интересного.
Ну, во-первых, кроме цветов красивых, но бесполезных, у каждой бабульки обязательно был алое. Назывался он - алОй, или столетник, а рос почему-то исключительно в старых эмалированных синих, зелёных, фиолетовых кастрюлях, пугая меня своей жуткой некрасивостью, похожестью на семейство запаршивевших крокодилов с шелушащимися плёнками кожи. Второй, страшненький, но очень ценимый хозяйками цветок звался «доктором» и забавлял меня тем, что сам воспроизводил на своих листьях деток и кидал их вниз на землю горшка, то есть был живородящим, по - моему, научно он назывался колонхоэ. Этими цветками бабульки очень гордились и чем огромнее, мясистее они были, тем приятнее бабке. Такая аптека на каждом окне.
Летом, берясь за ручки кастрюль, старухи с кряхтением выносили обоих своих лекарей, и Алоя, и Доктора на двор, что бы дать им длительного природного моциону. Приспосабливалась табуретки, и на них эти панацейщики пляжились под солнцем.
Конечно, в каждой халупке должна быть кровать. В Голубой, у бабусек, тогда было два типа спальных мест – кровать с никелированными спинками и кушетка, называемая лежанкой. И то и другое содержалось очень тщательно и имело много украшений. Во-первых, ложе обязательно должно было быть пышным, высоким, не чахлым. В самом низу старый матрас, может быть даже соломенный, на нём сверху поновее, выше всех – перина, взбиваемая, ухоженная. Обязательно в плотно зашитом парусиновом чехле. Любовно проветриваемая по теплу на заборе. Вещь статусная. Между слоями матрасов засовывали бабуськи всякое ещё распоротое старьё, которое и выкинуть жалко, а вдруг пригодиться, и деть некуда. Вот и получались лежбища слоистыми, и значительными.
Аккуратные хозяюшки на разлюбезную перину стелили на день простынку с подзором, то есть с подшитыми к ней по всей длине кружевами ручной выделки. Это было очень красиво. Сверху, на кровать накидывалось покрывало, но так, что бы виден был подзор простыни.
Гобеленовое покрывало! Мечта хозяйки! Светло-голубое, светло-розовое, или салатовое. С розами, с орнаментами растительными, с орнаментами геометрическими, с сюжетами, каких только не было! Садиться на кровать было уже нельзя. Ни в коем случае! Такую красоту задницей тереть. Были ещё покрывала плюшевые, тоже очень береглись. Самые зажиточные, богатющие бабки сверху основного покрывала натягивали ещё тюлевое, как тогда говорили – германское. Кровать начинала напоминать царскую кружевную колыбель.
Далее раскладывались подушки. Их сначала взбивали, ловко мутузили, придавая им воздушность и нужную форму, потом укладывали одна на одну, от большей к меньшей, самую верхнюю, предварительно хорошенько сунув ей кулаком в угол, ставили «пирожком», или «пилоточкой». Бабулька брала тюлевую накидушку, прицеливалась, ловко взмахивала руками, и набор подушек красиво покрывался кружевной тканью. Иногда на кровати таких подушечных горок было по две, с двух сторон, в головах и в ногах. У некоторых бабушек было деление на дневные и ночные подушечные наволочки. Ночные - простые белые, чистые. Дневные – парадные, с вышивками гладью или крестиком, с прошвами, с кружевными вставками полоской или уголком, реже с рюшами, ещё реже с двойными рюшами! На этих наволочках пунцом наливались розы, сидели на персональных ветках яркие попугаи, закручивались в венки гирлянды мелких цветов, трепетали разноцветные бабочки.
Никелированные спинки кровати. Отличная, блестящая вещь. С шарами навинчивающимися с помощью резьбы на свои основания, с вьюнками, пирамидками, с завитушками, финтифлюшками, поперечными и продольными сияющими трубками, смотри – за день не насмотришься!
А ещё очень важно сообщалось
- С панцирной сеткой!
И палец вверх…
На стене, у которой стояла кровать обязательно висел ковёр или коврик. Ну, настоящие ковры были тогда редкостью, а вот «германские» гобеленовые коврики были у многих и очень ценились.
Огромное множество сюжетов имели гобелены, лес с оленями, про Красную шапочку, мельницы на реке, замки, лошади, уединённые дома на опушке леса… Были и плюшевые аналоги, называли их «бархатными» коврами. Для окончательной, бесповоротной красоты, на надкроватные коврики посередине косо прикреплялись кружевные, ришелье, прошва, или вышитые гладью дорожки.
На кушетках-лежанках всё обустраивалось практически так, как и на кроватях. Располагались спальные места подальше от входа и поближе к окну, сбоку от него.
В этих маленьких домишках-хатках были всего одна две комнаты, иногда вход сразу с улицы, чаще через лёгкий «колидор»-сенки, или «колидорку», с функцией веранды. Поэтому всё и размещалось в одной комнатушке, - и печка, и кровать, и обеденный стол, и кухня. Печи, насколько я помню, были одного типа, - плита, это всё сразу и тепло, и чугунная панель с разбирающимися кругами для готовки еды, и духовка для выпечки, называлась она короб. В коробе, при осторожности, в дождливую погоду можно было высушить и промокшую обувь. Но тут уж глаз да глаз, что бы не погорела. Мебель вся была самодельная, не магазинная - и столы, и табуретки, и полки. Главная комната называлась залой или залкой
- У залку проходи, бери стулку и садись.
Такие слова можно было услышать, если ты пришёл к кому-нибудь из местных, с Пограничной.
Но никто меня конечно к себе не звал, а наоборот, заметив, что я застоялась у двора, тётки говорили
- Чего тебе, девочка? Иди себе, иди.
- Кто там. Мария? Чего?
окликала хозяйку, услышавшая её голос соседка
- Да никого. Так, девочка чужая…
А дворы были тоже очень интересные. Садик с вишнями, черешнями, абрикосами, яблоками, алычей. Огород со всем, что можно вырастить для стола. Картошка - немного, лишь бы молодой на стол хватило. Если побольше, то отдельным огородом, обнесённым плетнём, где-нибудь у леска раскорчёванным и занятым. Огурцы – большая плоская грядка, сорта тогда были такие, что в конце июля огурцов уже не купить, заканчивались. Помидоров сажалось много, в основном красные, размера среднего. Большие розовые гиганты и желтые, появились на огородах наших мест уже ближе к семидесятым годам. Лук и чеснок, зелёный горошек для внуков, если они есть. Чахлая капуста, как бы ошалевшая и обмельчавшая на высокой кривой кочерыжке, от непривычно жаркой для неё среды обитания. Рыжеватые высокие зонтики укропа там и сям по всему огороду, петрушка. Бродяга и пират хрен в самом дальнем углу огорода, лопушистый и похожий на банановый куст, посаженный на отшибе за дерзость и упрямство в поведении. Про него говорят, что если забыться, так он весь огород займёт. Что- то не помню, видела ли я в детстве на этих огородиках баклажаны, которые местные называли синенькими и болгарский перец? Потом, попозже они точно стали встречаться у всех на дачах, и правильно - культуры очень подходящие для нашего южного климата. Вдоль изгородей росли кусты малины, смородины и крыжовника, но выглядели они намного более заморёнными, чем, скажем, их собратья на Южном Урале, где у бабушки на даче они проживали очень сочными, пышными и обильно отдающими ягоду. Нормальные были, одним словом, огородики, только и знай, что обихаживай!
Для удобства хождения по двору, во всех основных направлениях дорожки были выложены, у кого битыми кирпичами, у кого диким камнем-плитняком, широкими обрезками досок, где и просто протоптанные. У кого как. Потом, попозже, очень часто стали внутридворовые дорожки цементировать-бетонировать, да ещё в виде желоба, с боковой невысокой стеночкой-поребриком.
Во многих двориках стояли летние печи, это что бы жару в дом не носить, и без печей лето знойное. Да и мухи не так в хату лезут, когда в ней готовки нет. В тёплое время и стирали бабульки тоже на улице, А что, красота! Поставят похожее на гробок цинковое корыто на две табуретки, или ещё что приспособят, и швыркаются в волю. Тут не страшно и пол водой залить. Лягут грудью на извилисто-ребристую металлическую, в толстой деревянной раме, стиральную доску и ну по ней бельё гонять! Кипит работа в корыте. А подостынет чуток, так с печки ведро с кипятком снимет старуха и прямо в корыто плеснёт-добавит. Стирали тогда все хозяйственным мылом, порошков ещё не было и в помине. Мыло было коричневое, толстое и вонючее, но грязь отстирывало. Что бы не гонять кусок смыливая с него пену, очень часто его тёрли на тёрке и в воду кидали мыльные стружки, так оно растворялось быстрее.
Как-то вначале шестидесятых годов, приехавшая в гости папина тётка привезла из Москвы в подарок моей маме новинку из новинок – стиральный порошок «Новость», целую фабричную коробку, пачек двадцать. Цвет упаковок был вроде бы сине-голубой и с нарисованными мыльными пузырями. Растворялась эта диковинка в тёплой воде мгновенно, стирала очень хорошо, давала много сверкающей крупными пузырями пены. Мама, добрая душа, раздарила больше половины соседкам, что бы все порадовались такому усовершенствованию в стирке. Стиральных машин тогда ещё не было ни у кого из наших знакомых.
Эта папина тётка вообще была человек кардинальных решений, - если она везла что-то, что ей самой понравилось, то количество всегда мерялось не штуками, а упаковками. Так один раз она привезла мне целую фабричную коробку больших пачек кукурузных палочек. Наверное, не надо говорить, как велика была моя детская благодарность за подобный размах. Мы эти палочки ели всей Станцией. Я выносила их на гульки по коробке и мы съедали их с друзьями. Почти месяц счастья…
А со стиркой ещё и так поступали – кипятили бельё в выварках, специальных баках с внутренним дыроватым вкладышем, что бы не пригорел нижний слой. Помешивали бурно кипящее, вспузыривашееся, лезущее вверх бельё палками, или специальными деревянными щипцами. Летом на улице это делать было приятнее, чем в доме, уж больно запах у варева был специфичный из-за вонькости хозяйственного мыла, кислый и унылый. Запах бедности.
Да. Дворы. В них во всех были поленницы с дровами. Не такие могучие, какие я потом, во взрослом возрасте увидела в Сибири, в несколько рядов, но тоже труда навалом. Конечно, Черноморское побережье не Сибирь и дров идёт поменьше, и уголёк рядом. И купить его дешевле, чем за Уралом. В сельском районе Тюменской области я один раз слышала определение морозности ночи такое
- Я за ночь два совка угля на дрова кинул!
Это значит – очень холодно.
Здесь, у нас, уголь на совки никто не считал. Во дворе было выделенное место, где сооружался из досок короб, а в него ссыпали купленный у государства уголёк. В холодное время вёдрами заносили его в комнаты, к печке, и топили. И тут тоже была своя классификация. Ростовская баба Нюра, вечная торговка семечками на пенсии и моя квартирная хозяйка, говорила, что по размеру уголь для топки делится на «кулак», «орешек», «семечку» и «пыль». У каждого вида своё назначение. Если знаешь, что когда закидывать, будет у тебя в хате тепло, безгазно и уголёк не переведётся раньше весны. А если печь при этом делал толковый мастер, то и потухнет она не через сутки, не через двое, а тогда, когда ты ей разрешишь. Что бы «козла» вынуть вовремя, спёкшийся шлак. Вот баба Нюра и тушила печь раза два за зиму.
Ходили по своим дворам бабушки одетые ловко, что бы и тепло, и не мешало ничего. На ногах калоши, у кого есть – высокие по косточку голеностопа, у кого обычные мелкие, обязательно шерстяные носки грубой домашней вязки, или условно-белые, или коричнево-рыжеватые, гамаши или нитяные чулки, а то и «обмотки» (так называла моя бабушка трикотажные штаны от тощеньких спортивных костюмов. Три шестьдесят вроде бы стоил такой костюм).
На головах бабулек были тёплые линялые платки с кистями, в клетку, или с парными полосами по краю. Носили хозяйки телогрейки-ватники, часто безрукавные для подвижности, или казачьи безрукавки-овчинки (вот это были по-настоящему красивые вещи, но редкие и сберегаемые). Поверх юбок, кофт и безрукавок часто напяливали бабульки страшенные тёмно-серые линялые из чёрного фартуки, тоже ради бережливости, и нарукавники по локоть.
От таких одеваний выглядели все хозяйки круглыми и монументальными. С топорами, мётлами, лопатами, совками – весь день на улице. Но дворы содержали в чистоте, всё что надо – сложено в стопки, укрыто старыми стёршимися клеёнками, придавлено сверху камнями или обломками кирпичей от ветров-разбойников, норд-оста, да моряка.
Была ещё одна очень интересная деталь тех времён – отрывной календарь. Он был у всех. Называли его многие по старинному - численник. Молодые, повесив, могли забыть и не отрывать листки неделями. А бабки – нет! Для них это был важный ритуал. Знак, что ещё один день, слава богу, честно прожит, и что новый день пришёл сменить вчерашний. Для возраста очень важно подтверждение правильной последовательности жизни.
Висели отрывные календари на специально купленных длинненьких картонных подложках-плакатиках разных тематик, о семье, советских праздниках, природе и прочих. Иногда, вместо картонных висели подложки фанерные, фигурно, кружевно выпиленные лобзиком, это казалось очень красиво, как и подобные полочки для безделушек. На обратной стороне листков обязательно были маленькие статейки, рецепты блюд, советы по ведению хозяйства, шутки. Вывешивали бабульки свои календари на видных местах, отрывая листик, обязательно прочитывали обратную страничку, и, если содержание казалось важным, то листок не выкидывался, а косо заправлялся за календарь, что бы под рукой был.
Не помню не одной немощной бледной бабуськи в этих халупках-двориках. Все они были с кирпичным румянцем круглый год, энергичными, деятельными, аккуратными. Видимо, такой образ жизни был по силам, лишь здоровым и жизнестойким пожилым дамам...
Недавно я побывала в местах своего детства.
Вместо школы – неопрятный пустырь с заросшей развалистой яминой посередине. А дома знакомых бабушек – или полуразвалившиеся неприбранные хибары, или откровенные бомжатники, площадки под стройку, новые частные коттеджи, для совсем другой жизни. И нет там старых знакомых - деловых и основательных бабулек из моего детства.
И не стоят на остановке в город изнаряженные по праздничному "в люди", строгие, неулыбчивые бабки. В черных плюшевых сильно приталенных жакетах, рукава пузырём манжетами присобранные, с рядом крупных выпуклых пуговиц, с четырьмя выточками по талии, с красиво обливающим грудь плюшем, с волнистым подолом по полбедра. В ладных длинных складчатых шерстяных юбках. В неизменных галошах на шерстяной носок, или в ботах "прощай молодость" с граблями-застёжками. В новых,"для города", ярких косынах, или оренбургских платках на головах. С запахом одеколона "Красный мак", "Пиковая дама", "Сирень". И все с объемными кошелками, плетёнными из куги. На рынок собрались бабульки. Ишь как принарядились! Мои ж вы хорошие...
И так больно мне стало, когда поняла, что нет уже здесь ничего из того, что мне так нравилось. Вот и решила вспомнить и записать, как это было в шестидесятых…
