«Поэт, как альбатрос, отважно, без усилья
пока он - в небесах, витает в бурной мгле,
но исполинские, невидимые крылья
в толпе ему ходить мешают по земле»
- Ш. Бодлер
«Идет по пустыне и грохот, и гром,
бежало стадо бизоново.
Старший бизон бежал с хвостом,
младший бежал без оного...»
- В. Маяковский
«Быть может, прежде губ уже родился шепот» - такова эстетика одного из моих верховных учителей-предтеч Осипа Мандельштама. Поэзия настолько естественна, самодостаточна и необходима, что родилась впредь человека. До его отделения от стаи. Раньше самых ранних богов. Раньше совести. А первый стих появился вместе с молодым (младшим) поэтом. По этому же поводу. По эдикту его души - отделиться, но стать ближе.
Писательство – опыт, а не разговоры, кровь, а не чернила, призвание, а не членство, наитие, а не график. Творчество – интуитивно, эго - непостижимо, надежда – эфемерна, случай – капризен, опыт – тяжек, будущее - лживо, душа – неподотчетна, мнение – деспотично, жизнь – смертна, поэзия – молитва.
Научиться писать стихи нельзя. Как нельзя оценить чувство, которое всегда богаче мысли. Стих - гласная исповедь и ослепительная тайна, укрытая Творцом в глубине внутреннего кармана грешной творческой души. Не открытая, (не дай Бог!), но сочиненная. Да, поэт – отшельник, ясновидец и пророк, слагающий заповеди. А, заодно, - ремесленник и торговец, сдающий напрокат слова. Да, поэту верить нельзя, - он вкрадчивый экзекутор и ликующий мизантроп, талантливый иезуит и романтик-снизу-крантик, гениальный мифоложец и великий провокатор. Но нельзя не верить его стихам. Они - поначалу - стыд, но такой, который, со временем, станет его/вашей гордостью. Они – горькое откровение, сладостное кощунство, счастливое заблуждение, срамная некомфортная истина, - не познав их, можно повеситься от тоски и отчаяния.
«Нежность существует без причин, как небо и стихи», – поет группа «ДДТ». Так и есть - у стихов нет причины. Они рождаются, как ощущение, как сбитое дыхание, асинхронное мысли, которая старше и длиннее этого дыхания. Мучительно или подспудно, судорогами слез или невесомо, вырываясь из души, они падают на бумагу, словно искры из костра, как волна цунами, что сминает бетонный пирс, как неясный ветерок, шевелящий прядь на виске и ласково лижущий щеку.
Веским, ярким словом можно размозжить сердце и засветить фонарь в глазу. Смачной строкой, как жирной солянкой, можно заляпать брюки, репутацию, настроение. Точеная рифма ошеломляет, словно кипяток, выплеснутый на темя. Под напором стихов трещат лифчики, раскисают пиджаки, сотрясаются души. Они – мысль, которая морщит ум, и вещь, заставляющая мерцать воображение. Они - пропасть между мирами и мост, их соединяющий.
А еще стихи - судьба, захлестнутая у тебя на шее.
Даже не выдернутые из ноосферы, еще не записанные, они живут. Магия стихов, их ужас заключены в их самости, своеволии, равнодушии к дифирамбам и непотребе признания своей правоты. В этом нуждается поэт. Особенно только что закончивший книгу. Или просто (просто?!) стихотворение. В очередной раз, отделившись от стаи, он «намного старше, чем был, когда за него принимался» (И. Бродский) Именно поэтому он страстно жаждет разрешить мучительную альтернативу – Я или НИКОГДА? Ибо каждый мерцающий образ, любая дерзкая рифма, наивный кудряво-мальчишеский или вымученный слезливо-демисезонный стих, – есть попытка удостовериться в собственном наличии.
Когда мне будет восемьдесят лет,
то есть когда я не смогу подняться
без посторонней помощи с того
сооруженья наподобье стула,
а говоря иначе, туалет
когда в моем сознанье превратится
в мучительное место для прогулок
вдвоем с сиделкой, внуком или с тем,
кто забредет случайно, спутав номер
квартиры, ибо восемьдесят лет —
приличный срок, чтоб медленно, как мухи,
твои друзья былые передохли,
тем более что смерть — не только факт
простой биологической кончины,
так вот, когда, угрюмый и больной,
с отвисшей нижнею губой
(да, непременно нижней и отвисшей),
в легчайших завитках из-под рубанка
на хлипком кривошипе головы
(хоть обработка этого устройства
приема информации в моем
опять же в этом тягостном устройстве
всегда ассоциировалась с
махательным движеньем дровосека),
я так смогу на циферблат часов,
густеющих под наведенным взглядом,
смотреть, что каждый зреющий щелчок
в старательном и твердом механизме
корпускулярных, чистых шестеренок
способен будет в углубленьях меж
старательно покусывающих
травинку бледной временной оси
зубцов и зубчиков
предполагать наличье,
о, сколь угодно длинного пути
в пространстве между двух отвесных пиков
по наугад провисшему шпагату
для акробата или для канате..
канатопроходимца с длинной палкой,
в легчайших завитках из-под рубанка
на хлипком кривошипе головы,
вот уж тогда смогу я, дребезжа
безвольной чайной ложечкой в стакане,
как будто иллюстрируя процесс
рождения галактик или же
развития по некоей спирали,
хотя она не будет восходить,
но медленно завинчиваться в
темнеющее донышко сосуда
с насильно выдавленным солнышком на нем,
если, конечно, к этим временам
не осенят стеклянного сеченья
блаженным знаком качества, тогда
займусь я самым пошлым и почетным
занятием, и медленная дробь
в сознании моем зашевелится
(так в школе мы старательно сливали
нагревшуюся жидкость из сосуда
и вычисляли коэффициент,
и действие вершилось на глазах,
полезность и тепло отождествлялись).
И, проведя неровную черту,
я ужаснусь той пыли на предметах
в числителе, когда душевный пыл
так широко и длинно растечется,
заполнив основанье отношенья
последнего к тому, что быть должно
и по другим соображеньям первым.
2
Итак, я буду думать о весах,
то задирая голову, как мальчик,
пустивший змея, то взирая вниз,
облокотись на край, как на карниз,
вернее, эта чаша, что внизу,
и будет, в общем, старческим балконом,
где буду я не то чтоб заключенным,
но все-таки как в стойло заключен,
и как она, вернее, о, как он
прямолинейно, с небольшим наклоном,
растущим сообразно приближенью
громадного и злого коромысла,
как будто к смыслу этого движенья,
к отвесной линии, опять же для того (!)
и предусмотренной,'чтобы весы не лгали,
а говоря по-нашему, чтоб чаша
и пролетала без задержки вверх,
так он и будет, как какой-то перст,
взлетать все выше, выше
до тех пор,
пока совсем внизу не очутится
и превратится в полюс или как
в знак противоположного заряда
все то, что где-то и могло случиться,
но для чего уже совсем не надо
подкладывать ни жару, ни души,
ни дергать змея за пустую нитку,
поскольку нитка совпадет с отвесом,
как мы договорились, и, конечно,
все это будет называться смертью…
3
Но прежде чем…
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
