прольются все слова, как дождь
и там, где ты меня не ждешь
ночные ветры принесут тебе прохладу
на наших лицах без ответа
лишь только отблески рассвета
того, где ты меня не ждешь...
/Би2 и Чичерина. Мой рок-н-ролл/
* «Звезда падала.
Быстро.
Стремительно для воскрешения заветного желания в памяти.
Молниеносно для его загадывания на свершение.
Аут.
Светила, россыпью стразов оставшиеся на бархате неба, подмигивали вразнобой - будто передавали друг другу усмешку по эстафете. Обманутые ожидания выругались сквозь зубы, и снова улеглись в душе, дабы досмотреть прерванный сон.
Я один на один с южной ночью. С этой черноокой красавицей, обнявшей город; захватившей его многообещающим молчанием в сладкий плен, накрыв небом, как колпаком. А небо, это буйно помешенное августовское небо периодически смачно сплевывает на покоренный город. Звёздами.
Мое Настроение торопливо ступает на Млечный путь, спеша на рандеву. Туда, где в легкомысленном аромате ночных цветов его уже поджидает Люб …»
* - Маруся, познакомься, это Игорь. Игорь, это моя сестра, о которой я тебе столько рассказывал, - Сашка сегодня в мажоре. В карих глазах всполохи веселья. Начинаю улыбаться. Невольно.
- Какое у вас интересное имя, Маруся, - у Сашкиного приятеля приятный баритон. Голос - первое, на что я обращаю внимание.
- Не слушайте этого шута, - протягиваю Игорю руку. - Меня зовут Вера. Просто дома мы называем друг друга иначе. Правда, Педро?
- Педро? Еще вчера я был Хуаном.
Сашка младше меня на десять минут и старше на целую жизнь. Мы так непохожи, и совершенно одинаковые.
- Не по Хуану сомбреро, - нарочито сурово говорю я. - Будешь Педро.
Сашка пожимает плечами, снимает туфли и идет на кухню.
- Проходите, пожалуйста, - приглашаю, видя, как Игорь нерешительно мнется у входной двери.
- А где этот твой... Неандерталец? – кричит из кухни брат. Начинает с главного - наведения порядка в моей бестолковой, на его взгляд, личной жизни. И одновременно инспектирует наличие в моем холодильнике еды. Сашка любит совмещать несовместимое.
- Вовсе необязательно его оскорблять, - громко говорю в ответ. Мне неприятно такое начало разговора. Тем более, в присутствии постороннего человека. Но Сашке плевать.
- А кто сказал, что я его оскорбил? Наоборот, я сделал ему комплимент…
Брат возвращается в прихожую. Несолоно хлебавши. В холодильнике у меня пусто. Уже неделю.
- Согласись, Марусь, я мог назвать его антропоидом – по научному - человекообразной обезьяной, что больше соответствовало бы истине, - Сашка не любит Кира. На дух не переносит. Считает, что тот типичное «Не то», ибо я достойна лучшего. Принца на белом коне. А лучше - на белом «Мерседесе». Я бравирую тем, что мне наплевать на принцев и их коней, и меня вполне устраивает то, что есть. Хотя этот «есть» частенько отсутствует. Но Сашка оскорблен. За двоих. На всякий случай.
- Давайте пить чай, – предлагаю, устремляясь на кухню. - Сегодня бесстыдно красивая ночь.
- В такую ночь нужно пить портвейн, - изрекает Сашка.
- И целоваться на крыше многоэтажки, - добавляет Игорь. Я оборачиваюсь и смотрю на него с любопытством.
Они сидят за столом по обе стороны от меня. Такие разные. Интересно, на каком перекрестке столкнулись лоб в лоб их линии жизни? И зачем Сашка приволок этого Игоря? Наверное, решил взяться за меня всерьез - сосватать кому-нибудь. Пристроить в хорошие руки.
Рассматриваю гостя. У него харАктерное лицо.
- Вы похожи на Аль Пачино, - заявляю нахально.
- С кем меня только не сравнивали, - усмехается он.
- Могу поспорить, вас не сравнивали с Шэрон Стоун, - не люблю, когда в меня усмехаются.
Игорь улыбается. Замечательно. За такую улыбку можно простить всё, даже…
- Картину… покупали? – Сашкин приятель указывает на мою «мазилку». Меняет тему.
- Нашла на помойке, - сегодня мне не хочется воспринимать мир серьезно.
- Хорошие у вас помойки… - Игорь похож на старого ювелира оценщика, мне даже кажется, что сейчас он начнет прищелкивать языком и изрекать: «Недурно, недурно, весьма…».
Сашка не вмешивается в наш разговор. Когда-то он, чтобы заставить меня писать картины, потратил годы. Впустую.
- А продайте ее мне, если не жалко, - предлагает Игорь. Неужели, убогость обстановки кухни сподвигла его помочь мне материально? Ладно.
- Запросто!
- Это ее лучшая картина, и она никогда ее не продаст, - наконец подает голос Сашка. Конечно, не продам. Но предчувствие игры будоражит кровь. Она уже отравлена буйной ночью. Наполнена сумасбродством.
- Почему же не продам? Да запросто! – не теряя времени даром, вскарабкиваюсь на табурет, нимало не заботясь о том, что выставила на всеобщее обозрение неприлично голые ноги. Снимаю картину. Внимательно смотрю на нее.
Прищурив один глаз, на меня с вызовом взирает Арлекин. Веселый неунывающий простофиля из итальянской комедии дель арте, перевоплотившийся во Франции в хитрого злоязычного интригана и ловкого пройдоху. Я же вижу за его масками смертельную грусть и усталость. От окружающих. От себя. От навязанных ролей.
Мы похожи. Очень.
Мне сердечно жаль расставаться с ним - некому будет рассказывать сны…
- Нет, ты определенно не Вера, а Маруся! – страдальчески произносит Сашка. - Ну зачем, зачем ты кривляешься?!
Брат воюет за Арлекина, словно это его ребенок. Отнимает у меня картину и водружает на место. Когда-то с таким же выражением лица внушал, что я должна чувствовать то, о чем хочу сказать, прибегая не к словам, а к краскам. Что я должна не лениться, а работать над своим письмом. Набивая синяки, набивать руку.
Моя вера в себя оказалась больна ДЦП.
- Бестолочь, - говорит Сашка. Звучит нежно, будто он назвал меня «милая». – Ты могла бы стать хорошим художником. Столько лет учебы псу под хвост... Знаешь, Игорь, она ведь закончила художественное училище, подавала такие надежды!
Наша песня хороша - начинай сначала. Бей своих при чужих, чтобы чужие боялись. Конечно, все эти горькие для меня слова Сашка произносит из любви. Он почему-то считает, что если любишь, то надо рубить правду-матку. Потому что не бывает ни маленькой лжи, что во спасение, ни полуправды. Превыше всего будь честным с собой. Но не понимает, что именно из-за этой треклятой честности я и забросила кисти. А Сашка готов костьми лечь, лишь бы заставить меня вновь взять краски и начать марать холсты. Он считает, что можно научиться творить. Если долго и кропотливо работать. Не понимает, что я совсем не хочу быть ремесленником.
- Могла бы стать, - кривлю губы. - Стать можно только хорошим сантехником или фрезеровщиком. Чтобы быть художником, нужно иметь внутри, - тычу в солнечное сплетение пальцем. – Огромный дар. В наказание.
Я говорю то, что думаю. То, что миллион раз пережевывала, переживая.
- Почему в наказание? – вдруг спрашивает Игорь. С изумлением смотрю на него. Словно в горячке позабыла о нем. Напрочь. Ощупываю каждую клеточку его лица взглядом. Не вижу. Хочется дотронуться до его лица рукой, познать, как слепец - через пальцы.
Смаргиваю. Сажусь за стол. Говорю ровным голосом:
- Потому что непонятно, кто кем владеет: человек даром или дар человеком. Разрушает ли эта сила или окрыляет? Назовите мне хотя бы одного счастливого гения: художника, писателя, музыканта… Ну? Хотя бы одного из сотни… Они слышат мир в океане пустоты и запечатлевают его, платя при этом до оскомины банальным одиночеством… Ведь мир, который видит художник, доступен только его взору... Персональный миф, созданный воображением, щедро подпитатавшимся вдохновением! А когда вдохновение покидает, знаете, что происходит? Начинается ломка. Как у наркомана. И пытаешься как-то искусственно его найти, создать, отрезать ухо, чтобы чувствовать! Чтобы слышать этот океан пустоты, потому что в противном случае ничего вокруг не мило... Все обесцвечивается в секунды...
- Ты бы могла рисовать! – с ослиным упрямством повторяет Сашка. Глупый. Неужели, зная меня, как облупленную, так и не смог понять?!
- Хочешь, нарисую тебе Колобка? Он от бабушки ушел, он от дедушки ушел? – пытаюсь разрядить обстановку. Я устала от этой ненужной затянувшейся войны, которая вспыхивает между нами, как только речь заходит обо мне, как о несостоявшемся большом художнике. Художнике от слова «худо»...
- Ты весь свой талант растратишь на всех этих колобков- жучек, - устало произносит брат и садится на табурет. - Маруся… На что ты живешь? В холодильнике шаром покати! Кто ты? Нянечка в детском саду? Сопливые носы подтирать, горшки выносить?! - он изламывает левую бровь. Я словно смотрю на свое отражение.
- Ну кто-то же должен этим заниматься… Кроме того, у меня есть шанс приносить детям хотя бы маленькую радость…
- А взрослым радости не нужны? - вклинивается в разговор Игорь. И он туда же.
- А радости взрослых заземлены. «Квартирный вопрос только испортил их...» - как говорил некто Воланд. Крылья, данные им от рождения, с взрослением оказываются полусогнутыми: сил слишком мало, для того, чтобы взлететь, а бессилья слишком много, чтобы не летать… Скучно. Мне же хочется, как на картинах Шагала, парить в небе над городом… Воображать, будто крылья у меня есть до сих пор…
- Ве-ра, спустись на землю, - раздельно произносит Сашка, - Сколько можно парить в облаках? Ты всю свою жизнь проведешь, как попрыгунья-стрекоза из басни Крылова! Ты совершенно не задумываешься о будущем. Плывешь по жизни, как деревяшка по течению!
- Но ведь это моя жизнь. Моя. И я хочу ее прожить так, как я хочу! Ты понимаешь?!
Мы заводимся с пол-оборота. Оба. Сашка почему-то думает, что у него есть право мне указывать, потому как у меня нет роднее, кроме него. Это называется «желание добра». А мне просто хочется дышать.
- Сашок, помнишь, как говорил Остап Бендер? «На каждого человека, даже партийного, давит атмосферный столб весом в двести четырнадцать кило». Сколько ты весишь? – я всегда пытаюсь отшутиться.
- Ха-ха, Вера. Господи, как ты живешь? Это- жизнь?! – Сашка сует мне под нос пустую чашку. – Посмотри, во что ты одета!
Началось. Наверняка, уже подбросил деньги. Интересно, куда на этот раз? Не дает мне их в руки, зная, что я все равно не возьму. Поэтому и прячет. По углам. Опекун чёртов.
- Я ношу то, что мне хочется носить! И оставь меня в покое! –отшутиться не получается. Мне неловко оттого, что Сашка распекает меня при постороннем человеке.
- С твоим талантом ты бы могла жить припеваючи, бестолочь! Тебе просто лень поднять задницу и начать что-то делать!
- Опять?! Ежик - птица гордая, пока не пнешь, не полетит?! Смени тему, Саша, эта начинает меня раздражать!
- Да ты вообще не понимаешь ничего! Посмотри, во что ты превратилась?! Кожа и кости! Почему у тебя пустой холодильник? Почему ты не сказала мне, что у тебя нет денег?! Гордая очень, да?! Что тебе дает твое упрямство?! Кому это нужно?! Кому, кроме меня, вообще нужна ты?!
Зажмуриваюсь. Будто Сашка меня ударил. Хотя, лучше бы ударил.
- Если это всё, что ты хотел мне сказать, то тебе лучше уйти.
* « Потери… В двух шагах от любви… На расстоянии руки, вытянутой, как за подаянием … Ты проходишь мимо них, не удостаивая даже взглядом… Пока не коснутся они тебя и не вцепятся в полу пальто мертвой хваткой… И ни за что не удается расцепить эти железные пальцы, уберегая себя от потерь… От раскрошенного в песок сердца…»
* - Я ложусь в больницу, - голос Лили нарочито бодрый.
Захлопываю холодильник, вытащив оттуда пачку крабовых палочек.
- Решилась все-таки? – стараюсь говорить невозмутимо.
- Ты же понимаешь, это мой единственный шанс. Мизерный, но шанс. - Лиля смотрит на меня. В упор. У нее глаза уставшего от жизни человека.
Вообще, я понимаю. Лиле тридцать восемь. У нее фиброма матки. Опухоль настолько хитрая, что врачи не решались ее удалить, оставив возможность зачать ребенка. Долгие годы. И вот сейчас… Лиля очень хочет иметь ребенка. Иначе мужчина, которого она любит вот уже десять лет, от нее уйдет. Потому что он тоже хочет иметь детей.
«Деточкин очень любил детей. Он не мог поступить иначе» вертится в моей беспутной голове. Я молчу, свернув шею своему сарказму. Но душа словно пружинит на «тарзанке». Случайно задеваю палец ножом. Немедленно появляется кровь.
- Очень больно? – Лиля смотрит с состраданием.
Не люблю слово «больно». Такое никчемное. Порезанный палец – больно. Разбитое сердце - больно. Но между этими двумя «больно», к сожалению, нельзя поставить знак равенства.
- До свадьбы заживет, - иду в ванную, достаю из аптечки «зеленку» и пластырь.
- Давай, я порежу палочки? – предлагает Лиля и берет в руки нож. Я смотрю на ее пальцы. Махонькие, как у ребенка. Не представляю, как она может брать на фортепиано аккорд в октаву. Лиля пианистка. И моя соседка через стенку. Мы сдружились с ней два года назад. Когда умерла ее мама. Я не могла не поддержать ее, потому что прекрасно знаю, в какой морок попадаешь из-за подобной потери.
- А он знает, что ты решилась? – интересуюсь, подразумевая под местоимением «он» Лилиного мужчину.
- Я пока ему не говорила. Не хочу обнадеживать.
- Понятно, - рассматриваю заклеенный пластырем палец. Со всех сторон. Ни черта не понимаю в чужой личной жизни.
- Я знаю, о чем ты думаешь, - вдруг произносит Лиля.
- Записалась в телепатов? – дарю ее усталым глазам полуулыбку. Полу искреннюю. Если быть честной.
- Просто твои мысли написаны у тебя на лице, - она возвращает мне полуулыбку. Воздух в кухне сгущается, как перед грозой. Я молчу. Ужасно не люблю конфликтов.
- Возможно, я дура… Но вокруг него столько здоровых женщин, которые хоть сейчас готовы родить от него ребенка. А он так хочет детей, Вера! Уйти ему - раз плюнуть! А у меня ведь кроме него никого не осталось… Совсем… Было однажды, лет пять назад… Ушла я. Познакомилась с одним... Вроде бы приличный человек. Пригласила в гости, маме представить. Пришел с сестрой. Эта сестра достает из сумочки бутылку водки, ставит ее на стол и говорит, обращаясь к маме: «Ну что, бабка, выпьем, чтобы глистов не было?».
Лиля не улыбается. Мне тоже не смешно.
- И что мама? – снова рассматриваю пластырь.
- А мама спокойно ей говорит: «Я прошу вас выйти вон».
Я накрываю ладонь Лили своей. Мне очень хочется, чтобы она была счастлива.
- Если тебе нужна помощь, рассчитывай на меня.
* «… Слушай…
Слушай музыку своей души.
Она пробивается к тебе и звучит всегда: в горе, в радости, при победах, при поражениях. Вслушайся в нее - ты обязательно откроешь ту дверь своего мира, которая всегда казалась запертой; хранящей за собой потаенное и желанное - понимание самого себя.
Слушай музыку своей души…
Люби ее…
Вторь ей...
Не позволяй уйти. Она не вернется. И дверь в понимание себя снова окажется за семью замками. И только сковывающая сердце тишина постепенно заполнит душу целиком, пожирая ее миллиметр за миллиметром…»
* - Пр-ривет, Вер-ра! - Вовка недавно научился произносить «эр» и словно прокатывает эту букву во рту, как карамельку.
- Привет! – улыбаюсь, открывая дверь шире и приглашая Вовку зайти.
- Я к тебе в гости пожить, - докладывает он и немедленно кладет свой самосвал посреди прихожей. Словно боится, что я выставлю его за дверь.
Вовка мой племянник. Седьмая вода на киселе. Живет неподалеку. Его мама работает медсестрой в больнице. Изредка в ночные дежурства просит побыть с ним. Когда нет никого другого, подходящего на роль няньки.
- Ну, проходи, дорогой товарищ, в комнату, – поднимаю машинку.- Я купила «Шрека», сейчас будем смотреть.
- А больше мультиков нет? – спрашивает мальчик, когда я вытаскиваю кассету из видеомагнитофона.
- Нет, Вов, - виновато улыбаюсь.
- Как можно жить без мультиков? – вопрошает он и тут же добавляет,- Это потому, что у тебя детей нет, Вер-ра.
- Думаешь, пора завести? – сажусь на диван и обнимаю его за плечи. Вовка критически осматривает меня, словно тестирует на родительскую пригодность.
- Ну, вообще… Было бы неплохо… Я бы с твоим ребенком в машинки играл…
- А если это была бы девочка? – еле сдерживаюсь. Серьезность Вовки меня веселит.
- Нет, девочки нам не надо. Они все плаксы.
- Ну да, весомый аргумент. Значит, девочку ни в коем случае?
- Точно. Ни за что. Ей нужны куклы. А куклы - это скукота…
- Ну да, никакого сравнения с машинками… Ладно, идем ужинать… Ты сколько котлет будешь?
- Одну, - незамедлительно выдает Вовка. Он идет следом за мной.
- Пойдешь ко дну, - отмахиваюсь.
- А две – уже на дне! – не сдается Вовка. Он уже взрослый. Ему пять лет.
- Разберемся… Пока я накрываю на стол, давай-ка еще одну скороговорку поучим…
- Новую?- уточняет мальчик. Согласно киваю.
- Верочка, а давай про Греку? - Вовка хитрый. Чтобы меня смягчить, он пристегивает к моему имени уменьшительно-ласкательный суффикс «очк». - Ехал Гр-река чер-рез р-реку…
- Про Греку ты и так прекрасно знаешь. Тарахтишь, как старый мотороллер… Скороговорки на выбор: «от топота копыт пыль по полю стучит» и «добыл бобов бобыль».
- А бобыль - это зверь? Как бобер?
- Нет, Вовка, бобыль- это человек, у которого ничего нет.
- Голоштанный?
Удивленно смотрю на мальчика - и откуда он это слово взял?
- Ну, вроде того.
- Значит, мой папа - бобыль?
- Почему?
- Мама говорит, что он голоштанный.
- У бобыля ничего нет, а у твоего папы есть ты, - возражаю я.
- Мама говорит, что я ему не нужен, поэтому он не живет с нами…
Внутри меня фальшиво звенит расстроенная струна. Подхожу к мальчику.
- Вот еще глупости, - сажусь перед Вовкой на корточки, смотрю на него снизу вверх. - Твой папа очень-очень тебя любит… И всегда будет любить, даже если будет жить на Северном полюсе… Просто вот так вышло у них с мамой, ты все поймешь, когда немножко подрастешь…
- Когда как подрасту? Когда буду тебе вот досюда? – Вовка дотрагивается до моего плеча. В его глазах столько надежды. Мне хочется обнять его и прижать к себе.
- Ну, примерно… - я встаю, ерошу рыжие волосы, и возвращаюсь к плите.
* «… Когда распускается этот цветок, всё в мире преображается до неузнаваемости…
Откуда-то появляется мягкий небесный свет, окутывающий теплом, согревая душу…
Начинает звучать музыка, прекраснее которой никогда не слышал…
Колдовская красота этого цветка зачаровывает, оставаясь неописуемым таинством…
Сколько слов сломали свои копья в турнире за приз- восхваление ее! Но ни одному не удалось победить в этой безнадежной борьбе…
Цветок неподвластен никому…
Он живет сам по себе… Пока бегут в нем живительные соки, наполняя силой…
Он цветет, радуя сердце, источая сладостный аромат…
Покуда не случится силам покинуть его…
Тогда никому не удается задержать его увядание…
Этот цветок неподвластен. Никому…»
* - Привет! – Кир сидит на скамейке возле подъезда. Мое сердце делает сальто-мортале.
- Здравствуй, Кирилка! – бросаю небрежно, как кость голодной собаке. Сердцу приказываю заткнуться.
- Нам нужно поговорить…
Надо же. Не прошло и года.
Он встает со скамьи и подходит ко мне.
- Ладно, - соглашаюсь. – Идем домой. Холодно…
Я иду впереди его. Пешком на восьмой этаж. Чувствуя спиной его взгляд и смертельную усталость, сконцентрированную в области поясницы.
- Чай будешь? – спрашиваю, отпирая входную дверь.
- Можно, - Кир расшнуровывает кроссовки, достает из шкафа свои тапочки и идет в ванную. Чувствует себя, как дома.
Сижу за столом, грею руки о чашку с чаем. Периодически поднимаю глаза и смотрю на Кира. Он сидит напротив. Фатально красивый. Его лицо хочется рисовать. Поцелуями. Перевожу взгляд на его руки. Кир помешивает ложечкой чай, стуча о края чашки. Нервничает? Подбирает слова? Хочет как можно деликатнее объявить мне смертный приговор?
Не люблю несвоевременных объяснений.
Вижу, что Киру отчаянно хочется, чтобы я первой начала говорить. И расставила бы все точки над «и», взяв на себя ответственность за сложный разговор. А мне не хочется. Совсем. Поэтому я молча пью чай.
- Вер, наверное, нам нужно расстаться, - наконец произносит он. Я была готова к такому повороту. Или нет? Или самоуверенно думала, что все еще будет. Что его очужденность, холодность и исчезновения (все чаще и чаще) из моей жизни не свидетельствуют против нашего такого сплоченного «мы». Не говорят о том, что «мы» независимо от меня распалось на два «я». Не кричат, что влюбленность Кира приказала долго жить. Сыграла в ящик. Скончалась в корчах. Сдохла!
Я молчу. Очень долго. Несколько секунд. В течение которых мне кажется, что сердце вот-вот разорвется.
- Хорошо, - голос не дрожит. Вроде бы. Я не боюсь расставаний. Просто не люблю их. Чтобы отвлечься, рисую на скатерти пальцем замысловатый узор. Мне хочется лечь в постель и заснуть. Лет на сто.
Кирилл моментально расправляет плечи и преображается. Чего боялся? Наверное, думал, что буду скандалить или плакать. Так и было бы, если бы он пришел чуть раньше. Чуть раньше мне хотелось выяснения отношений с обязательным скандалом и битьем посуды. Наплевав на приличия и воспитание, которым так кичится Сашка.
Мысленно жму руку времени, сыгравшему мне на руку.
Онемение заполняет кухню, смешивается с чаем, и с ним же проникает в мой организм. Сливается с кровью и растекается по венам. Моментально.
- Ну, я пойду? – фальшиво бодро спрашивает разрешения Кир. Смешно. Я наблюдаю, как он в последний раз шумно отхлебывает из чашки, полощет чаем рот, глотает и ставит пустую кружку в раковину.
- Пока, - говорю в тон и добавляю, - Я собрала твои вещи. Они в прихожей. В белом пакете. Не забудь положить туда тапочки.
Мне бы хотелось рассмеяться ему вслед. Громко и жизнерадостно. Когда за Киром захлопывается дверь, я начинаю плакать.
***
-Камни справа налево-
вечер в Крыму
мыши в углах
а я исчерпала
свой недельный
запас тепла
в южную ночь
страшно
смотреть вверх
мой Север во мне
как вдохновенье
/Ночные снайперы.Вечер в Крыму/
* «…Я покажу тебе город.
Его нет ни на одной карте мира, ни в одной энциклопедии или путеводителе.
Лабиринт его кривых улочек – чувств ведет к сердцу города с площадью Любви, освещаемой двумя фонарями: Надеждой и Верой. Причем, последний фонарь светит во сто крат ярче первого.
Я возьму тебя за руку и проведу по каждой улице. До самого центра.
Я покажу тебе каждый памятник, каждый домик, бережно окутанный дымкой собственной истории.
Я стану твоим безмолвным гидом. Не разменивая волшебство на слова, которые и не нужны вовсе! Всё потом… Когда осень листопадом эмоций засыплет этот город, в красно-оранжево-желтой нежности ты услышишь то, что осталось невысказанным…»
* - Вера, здравствуйте, это Игорь, - доносится из телефонной трубки.
- Кто?
- Игорь. Приятель Саши…
- А-а, Аль Пачино… Вы что-то хотели?
- Вера, Саша попал в больницу.
…
- Алло, Вера? Вы слышите меня?
- Что?
- Саша. В больнице. Семашко.
- Что… с ним?
- Я все объясню потом. Приезжайте, я вас жду.
Такси едет слишком медленно.
В пути десять раз умираю. На каждом светофоре, замкнутом на «красное». Сердце стучит в висках, как будто спятивший барабанщик со всей силы лупит по тамтамам.
Игорь стоит возле приемного покоя. У него тревожные глаза. Не хочу в них смотреть. Боюсь. Безнадежного. Игорь берет меня за руку. Сердце подпрыгивает и застревает в горле. Я теряю речевой навык и землю под ногами. Игорю приходится меня подхватить. Он держит меня бережно, но крепко. Сердце медленно катится из горла вниз:
- Он живой?
Больше меня ничего не интересует.
- Живой, живой, конечно же, - Игорь улыбается. Цепляюсь за эту улыбку, как за спасательный круг.
- Я хочу его видеть. Где он?
Игорь осторожно отводит меня к лавке возле приемного покоя и усаживает на нее. Не выпуская моей руки.
- Его сейчас нельзя увидеть, он в реанимации, - он гладит меня по руке.
- Что… с ним? – буквы никак не складываются в слова.
- Черепно-мозговая травма, несколько переломов, многочисленные ушибы, так сказал врач…
- Господи, как... Как?!
- Его сильно избили, Вера... Украли сумку...
Я выдергиваю свою ладонь из рук Игоря и утыкаюсь в нее лицом.
Мир рушится в одночасье.
За доли секунды замок превращается в пепелище. Жизнь - в прах.
Внутри меня повесилось никчемное слово «больно». И разложилось мгновенно. Отравив все внутренние органы трупным ядом. Теперь боль повсюду. Точками вспыхивает то здесь, то там, то сям. Блуждающими огнями. Как на болоте…
Захлебываюсь плачем.
- Вера, - кажется, Игорь гладит меня по голове. Странно, что он не говорит никаких утешающих слов. Хотя, кому нужны слова? Что они могут изменить?
- Вера, - у Игоря горячие руки, мне хочется сбросить их со своей головы. Словно Игорь виноват в том, что Сашка в больнице.
Нечем дышать. Совсем.
Игорь вталкивает мне ингалятор в рот. Откуда узнал? У него такие перепуганные глаза. Я растворяюсь в них. Без остатка.
- Верочка… - он осторожно гладит мои зареванные щеки, - Всё будет хорошо. Саша обязательно поправится…
Он снова берет меня за руку, сжимает мои пальцы.
- Вы сломаете мне руку…
- Что? А, простите… - говорит он, но пальцы не отпускает. Я чувствую себя обессиленной. Поломанной куклой. Мне хочется заключить сделку с дьяволом: здоровье Сашки в обмен на мою жизнь. Все равно она такая бестолковая. Никому не нужная. Даже мне.
Сидим на лавке между корпусами больницы. Рядом растут высоченные тополя. Настолько высокие, что мне кажется, они подпирают собой небо, как сваи. Солнце протискивается сквозь листья, ложится теплом на плечи. Внутри меня оглушительно пусто. Нужно немедленно разбавить эту пустоту, иначе свихнусь.
- Откуда вы узнали, что у меня астма?
- Да я много чего знаю...
-Правда? Сколько звезд на небе? Сколько капель в море и зерен в мешке?
Игорь улыбается:
- Так выпьем же за кибернетику, - продолжает цитату. Секунду молчит, затем произносит: - Саша много о вас рассказывал, Вера. Он очень вас любит... И переживает тоже сильно.
От этих слов сердце делает кульбит, а потом начинает трепыхаться, как рыба, выброшенная на сушу.
- Я умру, если он не выкарабкается… Он ведь обязательно поправится, правда?
- Конечно.
* - Привет, - голос, от которого сердце начинает исполнять пляску святого Витта. Зачем?
- Здравствуй, Кирилл, - сажусь рядом с телефоном и начинаю накручивать на палец телефонный шнур.
- Как дела?
Дежурный вопрос. Неизменный.
- Хорошо.
Дежурный ответ. Мы исполняем менуэт - теперь моя очередь задавать дежурный вопрос. Я молчу.
- Вер, я хочу с тобой встретиться…
Сердце рухнуло. Кажется, в пятки.
- Зачем?
- Поговорить…
Молчу. Разрываюсь между желаниями повесить трубку и сказать «да». Кирилл расценивает это молчание по-своему.
- Вер, я тут подумал… Может, мы могли начать все заново?
- Что это означает? – намерено веду себя, как тупица.
- Ну, я мог бы к тебе прийти и…
Здорово. Сходимся. И расходимся. И снова сходимся. Как в море корабли. Хотя, пожалуй, корабль - это Кирилл, а я – причал. Заплеванный моряками. Загаженный чайками. Нет, не причал. Кажется, это называется «запасной аэродром».
Господи, как же с ним говорить... Как собрать себя из осколков, и закрыть раз и навсегда вход в одну и ту же воду?
- Кира, ты знаешь, что у человека есть сердце?
- Странный вопрос, - недоуменно произносит Кир.
Действительно.
- Ничуть. У человека есть сердце. Обычное. Но иногда это обыкновенное сердце разбивается. Не насмерть, конечно, но... Ты мне сделал очень больно, Кирилл. Ты не насмерть разбил мне сердце.
Глупость. Какого черта я говорю ему эти глупости?! Попрощаться и повесить трубку. К чему эти искания теперь?
- Ты говорила, что любишь меня…
Теперь он ведет себя, как тупица.
- Да, говорила когда-то. И что дальше?
- Что-то изменилось?
- Изменилось.
- У тебя кто-то есть?
Солгать ему. Пусть захлебнется оскорбленным самолюбием!
- Нет. Но причем тут кто-то? Я изменилась.
- Верочка…
- Я больше не хочу тебя в своей жизни.
Прыжок с парашютом. Земля приближается так быстро... Скорее дернуть кольцо!
- Но ведь я тебя люблю!
Достает из рукава козырного туза. Что он может знать о любви? Мальчик. Самый обыкновенный. Когда-то казавшийся мне фатально красивым... Осколки собрались воедино. Слепились заново. Может, спустя какое-то время я смогу смотреть на них без боли, без сожалений о чем-то дорогом, навек утерянном...
- В моей жизни две любви: Родина и Брюс Ли, - произношу бесцветным голосом.
- Что? – не понимает Кирилл.
Смертельная усталость. Пустая трата времени. Сашка в больнице.
- Не звони мне больше, Кира. Не надо.
* «… Упасть…
в небо твоих глаз...
с разбега…
парить в нем…
расправив крыло…
воздушным змеем ловить ветры твоих настроений…
сливаться с ними в единое целое…
заколдовать время, заставив его замереть на месте…
навечно...
или на несколько мгновений… счастья…»
*- Привет! – с порога устремляюсь к кровати, на которой лежит Лиля. Такая маленькая. Или эта сверкающая белым палата слишком большая для нее? Краем глаза улавливаю движение сбоку. Поворачиваю голову. Ко мне подходит мужчина, на плечи которого наброшен белый халат.
- Здравствуйте! Вы – Вера?
- Здравствуйте! Я - Вера, а вы?
- Борис, - он протягивает мне руку, – Лиля мне много о вас рассказывала.
Понятно. Прищуриваюсь, рассматривая Лилиного мужчину. Красивый. От него веет ощущением надежности, про таких говорят «как за каменной стеной». Или это просто игра моего воображения?
Улыбаюсь. Немножко глуповато.
- Я принесла тебе кефир… и сок… яблочный, - пододвигаю стул ближе к кровати и усаживаюсь на него.
- Спасибо, - Лиля улыбается. Улыбка у нее полуживая. Наверное, ей сейчас очень больно. Действие наркоза давно прекратилось, и боль вступает в свои права.
- Ну, как ты? – заглядываю в ее глаза.
- Как после операции.
Пытается шутить. Значит, всё налаживается.
Борис берет второй стул, ставит его с другой стороны кровати, садится. Заключает руку Лили в свою и начинает поглаживать. Кончиками пальцев. Очень интимный жест. Мне становится неловко. Я отворачиваюсь и начинаю смотреть в окно, мечтая не услышать звука поцелуев.
- Верунь, ты чего? – тихонько смеясь, спрашивает Лиля.
- Встречаю осень. По одежке. Ты видела, как пожелтели листья? Я только сейчас заметила…Даже краски взять захотелось…
- Будет здорово, если ты снова начнешь рисовать!… Знаешь, Боречка, Веруня замечательно рисует! Настоящий талантище!
Да уж. Талантище. Радует только то, что Лиля, в отличие от Сашки, не прибегает к жестким методам.
- С удовольствием бы посмотрел на ваши картины, Вера, - очень галантно. Даже хочется присесть в книксене. В ответ.
- С удовольствием представляю их на ваш строгий, но, надеюсь, справедливый суд, - мне всегда хочется ерничать. Особенно, когда ко мне благоволят. Дурацкий характер.
Борис улыбается. Так улыбаются расшалившимся детям. Снисходительно. Ну и ладно.
Самое главное, что он сейчас рядом с Лилей. Самое главное, что у них абсолютно одинаковые глаза. Абсолютно одинаково счастливые.
* «…Бумажным кораблем… по морю нежности, в которую ты погружаешь меня… взглядом… словом… улыбкой… прикосновением… растворяюсь, открывая для себя неизведанное ранее… плыву… к горизонту… где море сливается в сладком поцелуе с небом… навстречу… к тебе …»
* Сидим молча. На лавке между корпусами больницы. Моросит. Ловлю себя на мысли, что не хочется уходить от Игоря. Словно дождь с каждой каплей смывает какой-то слой реальности, являя под ним новую картинку. Так часто обнаруживаются древние фрески. Удивительно: некогда чужой человек вдруг стал по-родственному близким.
- Сашка сегодня веселый был, правда? – ищу в Игоре уверенности. Он не подводит:
- Правда.
- Знаете, я вам так благодарна… Не представляю, как я смогла бы пережить всё это, если бы не ваше присутствие… Рядом… Вам ведь непросто пришлось... Нянчились со мной, как с ребенком...
- Бросьте, Вера, на моем месте так поступил бы каждый.
Скромничает. Ладно. Мне так много хочется сказать ему, но мысли путаются. Кроме того, немного стесняюсь показаться старомодно - чопорной. «Ах, сударь, безбрежная широта вашей души пленила все мое существо...»
- У меня для вас есть кое-что, - протягиваю ему пакет.
- Коробка конфет и бутылка коньяка? Хотите отблагодарить меня, как личного врача?
- Откройте и посмотрите.
Волнуюсь. Почему-то.
- Ба! Знакомые всё лица, - Игорь достал из пакета картину и с улыбкой разглядывает изображенного на ней Арлекина. - Все-таки решили ее продать?
Вот дуралей. А я тоже хороша. Совсем не подумала, что он может иначе расценить сей жест.
- Друзей не продают.
- Верно.
- Думаю, что он и вам будет чудесным другом. У него есть замечательное свойство- умение выслушивать, - горько усмехаюсь.
- Спасибо, Вера, это очень дорогой подарок для меня.
Я, смутившись, молчу. Игорь тоже замолкает. Мы погружаемся в океан пустоты, вслушиваясь в музыку дождя. Так спокойно. Как путнику, добравшемуся до желанной цели. Нашедшему приют. Свой дом. Могла бы слушать это беззвучие. Бесконечно. Украдкой бросаю на Игоря взгляд. Он очень серьезный. И взрослый. Надежный. Улыбается замечательно... И глаза у него такие умные, спокойные... Хочется провести пальцем по его лицу, рисуя профиль... Боже мой, только не хватало втрескаться в него, как малолетка!
- О чем вы думаете, Вера?
- О... саде камней.
- О чем? – переспрашивает тот.
- Сад камней. В Киото есть такой. Называется Рёандзи. Там пятнадцать черных камней, разбросанных по белому песку. А рядом скамейка, сидя на которой можно наблюдать за садом. Фишка в том, что если пересчитывать камни, то их всегда оказывается четырнадцать, с какой бы точки не смотрел…
- Оптический обман?
- Не знаю. Этих японцев не поймешь. Но скорее всего, философия… В жизни часто кажется, что мы всё знаем, тогда как всегда остается нечто, ускользающее от внимания, но тем не менее реально существующее… Знаете эту поговорку «За деревьями не видить леса»? В глаза бросаются валуны проблем, громоздкие мелочи, бытовуха, а самое важное ускользает от внимания, оказывается этим самым пятнадцатым камнем. Единственное, что остается- поступать так, как велит сердце. Еще в седьмом веке в Японии один товарищ - принц Сетоку составил конституцию. В одной из ее статей были такие слова: «У каждого человека есть сердце. А у каждого сердца есть свои наклонности. Он считает это хорошим, а я - дурным. Я считаю это хорошим, а он - дурным. Но я вовсе не обязательно мудрец, а он вовсе не обязательно глупец. Оба мы только обыкновенные люди»…
- Да, все мы только обыкновенные люди. Единые в стремлении быть счастливыми. А ведь счастливым быть очень просто, Вера...
- Просто? – изумляюсь, как будто он только что сообщил, что Земля - плоский блин, покоящийся на спинах четырех слонов, несомых плывущей в космосе гигантской черепахой. – Хочешь быть счастливым, будь им?
- Да. Достаточно настроить свой внутренний мир на нужную волну.
- Настроить волну… И море в ракушке услышать... А знаете, это... Здорово! А пойдемте в кино? Сегодня, кажется, есть какой-то фильм на морскую тему про счастье...
Когда я утром просыпаюсь,
я жизни заново учусь.
Друзья, как сложно выпить чаю.
Друзья мои, какую грусть
рождает сумрачное утро,
давно знакомый голосок,
газеты, стол, окошко, люстра.
«Не говори со мной, дружок».
Как тень слоняюсь по квартире,
гляжу в окно или курю.
Нет никого печальней в мире —
я это точно говорю.
И вот, друзья мои, я плачу,
шепчу, целуясь с пустотой:
«Для этой жизни предназначен
не я, но кто-нибудь иной —
он сильный, стройный, он, красивый,
живёт, живёт себе, как бог.
А боги всё ему простили
за то, что глуп и светлоок».
А я со скукой, с отвращеньем
мешаю в строчках боль и бред.
И нет на свете сожаленья,
и состраданья в мире нет.
1995, декабрь
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
