Хорошо, когда название литературной вещицы раскрывается подспудно, как бы нехотя, не торопясь автор выдаёт свою тайну, или, как старый партизан, молчит до конца, а название после прочтения творит в подкорке читателя свою тайную работу, настигая, в конце концов, ассоциативным прозрением. Нет, нет, уважаемый читатель, сей ребус с названием я открою сейчас же, у меня, правда, припрятано ещё несколько потайных шкатулочек к этому слову, но я так боюсь «расколоться» сразу, что может быть так и получится, нет сил терпеть. Это - неологизм, принятый в узком кругу одной интеллектуальнопродвинутой тусовки, происхождению слово обязано названию музыкального инструмента и грубому «пиде….». В голубую степь мы не пойдём, сразу предупреждаю, здесь скорее простится слово «гетера», вот взломала одну шкатулку, «…В дом гетер, под городскую нашу стену, Дай им цену за которую любили, Чтоб за ту же и оплакивали цену»… Блядства хотелость бы поменьше, но у меня есть спасение, у меня есть герой, и он мужского рода, а к мужчинам в этом случае применяется гордое слово – непокобелизм. Что касается «Письма к римскому другу», то Мирзоян исполнял Бродского бесподобно, этот тембр, эта мелодия сидела у Антонины в подсознании лет с восемнадцати, она вставляла кассету в старенький магнитофончик, включала и засыпала. Кассету подарил он, будем звать его «Господин Никто» или «Господин Некто», как получится. Жила Тоня с родителями в деревянном двухэтажном доме – семейном общежитии, на десять комнат – «всего одна уборная», как у Высоцкого. Комнат их семейство отхватило сразу две, 211 - в середине коридора, а 201 – крайнюю, в начале, так что соединить их в двухкомнатную квартиру никак не получалось. Крайняя комната, в которой был вечный ремонт, постепенно превращалась в кладовку. «Господин Некто» заходил к ней туда пару раз вечером, нет, не обниматься, а курить и выводить на гитаре джазовые пассажи. Она строго говорила: «Курить вредно» и тихо слушала музыку. По поводу курения «господин Некто» нагораживал теорию творчества, он утверждал, что им замечено, без сигарет он не может писать ни музыку, ни стихи. Встречи их быстро пресекли, ибо посиделки были заполуночные, а слышимость великолепная. Клуб самодеятельной песни находился в двух шагах от дома в подвале пятиэтажки. В прежние времена можно было написать КСП, и ты бы был понят, настолько модным и всепоглощающим было это течение, а теперь необходимо расшифровывать - Клуб Самодеятельной Песни. Клуб занимал восемь роскошных комнат и комнаток, где была даже скромная студия звукозаписи со звукоизоляционным покрытием стен, комната почему-то звалась фонотекой, Бог её знает, почему.
«Господин Некто» был добр, в клубе он обладал некоторыми полномочиями, которые в совокупности с характером позволяли ему творить добро реально. В частности, он отдал ключи от клуба городской тусовке хиппи, что там поселилась в натуральную величину, то есть большинство её неместных членов там и дневало и ночевало на матрасах и подушках. В это время Антонина поссорилась с родителями и тоже стала ночевать в клубе на матрасах и подушках. Даже сходила на исповедь к самому гуру этих хиппи, тот, внимательно выслушав её, глубокомысленно высказался: «Мать, тебе надо начать курить, большинство твоих проблем решится автоматически».
II
Антонина была девушкой вдумчивой, стукнуло ей тогда уже девятнадцать, к советам прислушивалась. Курить её учили долго. В частности, «господин Никто» проводил лекбез по поводу терминов «прикурить» и «закурить», Антонина раньше как-то не задумывалась, что «дайте прикурить» и «дайте закурить», это разные вещи, потом она не знала разницы между сигаретой и папиросой. «Господин Некто» научил её прикуривать от спички; от сигареты и на ветру, закрывая огонь ладошами, она научилась уже потом.
Хиппи были продвинутые. В списках ходили Кастанеда и Шри Ауробиндо, если кто ещё помнит этих авторов. Было много перфомансов, тогда это просто называлось «дело» или «акция» - белому гипсовому Кирову чистили ваксой сапоги или водили хороводы возле лысого камня – памятника Ленину. Философы и художники, но люди неприкаянные, они были милы её сердцу, но завладеть нет, никому не удавалось.
Общение с хиппи не мешали ей бегать в университет на лекции и семинары философского факультета, вслед за Локком она резко критиковала картезианство, как метафизическую систему. Хиппи подсмеивались над ней: «А скажи-ка нам, деточка, как понимать тезис, что человек есть образ и подобие Бога»? Тонечка сразу пугалась и бежала к «господину Некто» за помощью. «Что тебе ответить им? Ответь, как один из отцов церкви Григорий Нисский. Бог – владыка сущего и создавал человека, чтобы тоже сделать его царём, а царю необходима свобода от внешних влияний и нужно иметь подданных, тех, над кем царствовать. Бог наделил человека разумом и свободной волей, таким образом, человек получил способность суждения и различения добра и зла. Это и есть образ божий в человеке. А тело и душа даны человеку, как связующее звено с природой, над которой он будет царствовать». Тоня, подкованная и вооружённая концепцией, бросалась на битву с «врагом».
«Господин некто» продолжал творить добро: скоро жители появились и в святая святых – в фонотеке и смежной с ней комнате. Это были приезжие классические гитаристы, классические, поскольку они не пели, а играли классические пьесы. Прибыли они пышно, в роскошных плащах и шляпах, два джентельмена с огромными пластиковыми чехлами, в которых покоились их любимые девочки – гитары.
Подвал наполнился музыкой и музыкой первоклассной, от Баха до «Битлз». Гитаристы были скромны и играли у себя, из своих апартаментов не показывались.
Антонина – девушка общительная и открытая – решительно постучала к ним в двери.
Он сидел перед ней – «господин Никто» - снял очки и размазывал слёзы по щекам,
он был сверхчувствительным, «господин Никто»: «И ты будешь писать, как открыла эту дверь? Он сломал тебя, понимаешь, он убил тебя, и ты до сих пор не простила его и до сих пор ненавидишь»… Она подала ему платок: «Я просто безоговорочно навсегда разлюбила его»… «Не буду я утираться, теперь мне жаль его, он ведь, подлюга, любил тебя, любил, может, как я не любил никогда, а ты ничего, ничего не сможешь об этом написать. Ты же его раз-лю-би-ла. Ты только размажешь обидку по строчкам, и всё это будет мелко и пошло – лишил меня, дуру, невинности и бросил. И всё. И всё, понимаешь? Вы ведь даже слово это придумали «понимаешь», я то знаю, весь город уже двадцать лет так говорит. Но я знаю, что сейчас, в свои сорок, ты по-женски очень счастлива, ты наконец-то постигла мудрость этих сложных женско-мужеских отношений, ты стала сильной, а была прилипалкой, приживалкой, была при-, а сейчас ты есть, и ты – сила, и не смей спорить со мной, я прав, я – жесток, но прав». «Ты всегда был беспощадным свидетелем моей жизни»… «А если будешь писать об этой истории, полюби его снова, на день, на час. Не испугайся, полюби и будет тебе счастье»!
III
Антонина открыла форточку и села: «Знаешь, не смогла я писать, не смогла открыть эту злополучную дверь, мне не хочется и быть с ним наедине. Полюби его! Много чести, вот что я скажу. Как я зол! Я – таблетки папазол! Я лучше тебе всё расскажу, первый и последний раз вспоминаю эту историю, потерпи. Пей и потерпи». «Господин Никто» хмуро налил себе пива. «Хиппарей выгнали вскоре. Клубовское начальство зверствовало и выгнало их подчистую. Гитаристов оставили – его и Игната. На радостях собрался шалман стариков КСПэшников, так получилось, что девчонок, кроме меня там не было, это тоже была злая шутка. Потому как, когда все напились, налетела милиция, это соседи милицию на хиппарей настропалили. У мужиков-то документы проверили и отпустили, а меня посадили в воронок. Ты был пьян до беспамятсва, орал, плакал, стоял перед ними на коленях: «Отпустите девчонку», они бить тебя не стали, а меня увезли в КЖВД – кожновенерологический диспансер. Откуда я наутро благополучно сбежала, выменяла на свои серёжки куртку у одной, прости господи, проститутки и в халате и тапочках по снегу дотопала пару остановок до клуба. Он съездил в диспансер и забрал мои вещи. Потом снова был налёт милиции, нас забрали в диспансер уже троих – меня, его и Игната. Собственно, больше никого и не было. Игнат благополучно сдал анализы, и его отпустили, а мы отказались принципиально, сидели всю ночь и через решетку друг с дружкой разговаривали, он в мужском отделении, я в женском. Потом я раздухарилась, начала красками - красной гуашью - писать на стенах белых туалетных стихи Мандельштама. Гопники местные, как и обслуживающий персонал нас невзлюбили люто. Начальство с треском нас выгнало на волю. Вот такая лихая формулировка – с треском выгнали на волю. Мы шли под чёрным зонтом, какие-то невообразимо счастливые, победившие какое-то вселенское зло. Пришли в клуб. Игнат почему-то прятал глаза, он откуда знал-то, что мы не сдавали анализы, мы ему и не говорили. Всё иди. Я покурю и побуду с ним. С ним побуду. Иди».
«Вот и здравствуй, я как будто и оттаяла впервые за двадцать лет. Здравствуй! Нет, нечего мне всё-таки тебе сказать. Нет, нечего»…
Через месяц он должен был уехать и не уехал, они проспали, закрылись в клубе в какой-то другой комнате и проспали паровоз. Игнат искал его всюду и уехал один. Купили ему билет на самолёт. Чтобы точно улетел, ночевали в аэропорту. Через месяц он приехал обратно. Они прожили год или два…
«Как свиданьице»? «Никак, глухо. Всё мелко и пошло – одна обидка по строчкам, как ты и говорил. Сухие строчки, как в протоколе. Письма его искала. Думала, пусть он обо всём своими словами, так нет не хочет, не нашла то есть».
«А мы с Ястребом песню написали, послушай». Руки «господина Никто» коснулись струн, и она вся обратилась в слух, вся стала ушной раковиной.
Мы – игрушечные люди
На игрушечной земле,
Мы игрушечные судьбы
Выбираем по себе.
Всё как будто бы неправда,
Всё как будто бы намёк.
Мы игрушечные зубы
Запираем на крючок.
И на крошечную сцену
Мы на цыпочках идём,
Понарошку режем вены,
Невзаправду водку пьём.
И игрушечной любовью
Озаряем жалкий мир,
И игрушечные книги
Нам зачитывать до дыр.
Мы – игрушечные люди
На игрушечной земле,
Мы игрушечные судьбы
Примеряем по себе.
Погремушка, колокольчик,
Догоняшки, Чур-меня,
Мальчик-с-пальчик,
Мальчик-с-пальчик – это я.
IY
«Мы - уроды, мы – конченные уроды, мы - уроды, которых мало, слишком мало для этой необъятной родины, мы – удоды», - «господин Никто» опять хватанул лишнего и не плакал, а выл. «Помнишь, ты однажды кинулась читать читать Голдинга и выдала фишку – Голдинг мне не идёт. Ястреб тут разродился текстом, а я написал. Слушай. Ну, в эпиграфе ты: «Голдинг мне не идёт…(из разговора).
Ей не к лицу Голдинг,
Пусть наденет что-то другое,
Пусть купит себе десерт на полдник
И оставит меня в покое.
За -был
Я хороший, но не крайний.
Среди моих «мучительно»
Нет её рук,
У неё в графе «Не прочитано» -
«Повелитель мух», «Повелитель мух».
«Менты в этой жизни всё-таки добрались до меня, я лежал дома весь избитый в мат, позвонил тебе и сказал, что умираю. Ты примчалась на такси, а я стал склонять тебя к сожительству. А ты зачем-то приготовила мне яичницу и уехала. Пошлая дура. Лучше б мне разбили яйца всмятку. Ах, ах, ах, у Вас нельзя материться, так повесьте воспрещающий знак, напишите слово «хуй» и обведите его в красный кружок… А ты помнишь, как Макс ушёл? Пришёл ко мне на концерт, ржал, изгалялся, а потом закрылся в общаге у Шестакова, через неделю взломали дверь, а он там вздутый уже от пилюлечек. Обэриуты… А он не обэриут? А я? Холодный ад потерянности… Я настолько одинок, что этим миллионам холёных тварей не снилось, если бы мне так довелось сорить баксами, знаешь за чтобы я заплатил, за роскошь своего одиночества…»
Y
Напиши мне письмо,
Напиши мне о том, о сём,
Напиши мне письмо,
Напиши мне про всё.
Напиши мне, как день и ночь,
Напиши, что мимо и проч.
Напиши, сколько вещих снов,
Мне так важен порядок слов.
Напиши, сколько нервных лет,
Сколько дней — сколько сигарет,
Напиши, что истина не в вине,
И что рыбам глубже на самом дне.
Напиши, что на «нет» и суда нет,
Напиши, что объездил свет,
Напиши, где в воскресенье был.
Напиши о том, что давно забыл.
Напиши, на ком клином сошелся свет,
Какой носишь сегодня цвет,
Напиши на латыни, почти пойму,
Или на ночь словарь у тебя займу.
Напиши, сколько осени во дворе.
Что живем в провинции — не в дыре,
Что из тела усталость уже ушла,
Но успела смертельно устать душа.
Напиши, но только зачем писать,
Мне не нужно знать, тебе нужно спать
Да оно уж в конверте летит само.
Напиши мне письмо.
Напиши письмо…
Тонечка торопливо писала, писала она письмецо «господину Никто»:«Как ты любишь мне говорить: «Просрёшь тему» или по поводу моих новелл – «Просрала роман, и не один». А я почему-то безумно радуюсь таким твоим оценкам, ибо есть соль, есть суть, есть что просрать. Слабое утешение, конечно, но хотя бы нюх я не потеряла, не то чтобы гончей лететь по следу. А ты лети, дерзай… Впрочем, давно тебя не слышу, то ли ты сам ушёл, то ли я удалила тебя из друзей из-за твоей жгучей невзаимности. Дерзай. Невзаимствуй. Просто слова «Давай плотно согрешим» мне непонятны, как и само понятие греха. Прости. У тебя семья, а у меня отрыжка пятилетней давности. Вишь ли писать надо о чём-то, а у меня только нано-повести. Решила написать микро-повесть. Типа поколение «Пси», типа Пелевин, типа наше шизоидное, чувствительное, нециничное поколение, умное, неудобное, лишнее. Но я-то уже не поколение, я – мокрое место, а ты ещё на плаву, ещё царапаешься. Но круто я тебе кишки вынула, совершенно не цинично, легко! А настоящим писателем я стану, когда так же, не глядя, причиню боль папе, маме, мужу и деткам. Её пронзительные романы. Высокий рейтинг. Можешь поздравить меня с «Букером». «Четыре трупа возле танка украсят утренний пейзаж», тебя уже не считаю. В этом году британскую премию «Букер» получил знаменитый писатель Джулиан Барнс за роман «Ощущение конца». Денежный приз 50 тыс. фунтов стерлингов. Я тоже ощущаю, предчуствую голодную старость, без сигарет. Не мне тебе объяснять – без сигарет. Да, а без боли нельзя? Мне сказали: «У Вас везде - боль». Вот такая кровь, чтобы кого-то развлечь и доказать, что я – неординарная и талантливая. Ну, ладно, не развлечь, может быть, истина, катарсис. Но не дорогой ли ценой? Эзопов язык, мастерство художника, годы раздумий – может быть, так. Я не знаю».
Это, конечно, были два разных человека – «Господин Никто» и «Господин Некто», просто слишком крепко они дружили и в её жизни имели равновеликое значение. Антонина не впервые сводила их во едино, лепила из них одного лирического героя, однажды написала такое стихотворение:
«Мне нет дела до его женщин,
Порой не заходит и год, и два,
Говорит слова всё хлеще и хлеще,
Но как нужны мне его слова.
Про что-нибудь, про «Модель для сборки»,
Про конечную точку всех перспектив,
Что говорил ему при жизни Борхес,
Что говорил ему при смерти Свифт».
Часто они приходили вдвоём, пели, ели, пили, философствовали, скабрезничали, может быть, оттуда пошло это – «гитерасты», надо было обозначить себя смешно и по-умному. И не надо мне про голубых, дайте поржать с ними спокойно, хватит на них гетер и жён, и хрусталя мелодий, и марианских впадин смысла. Мало кто на пьянках читает стихи и спорит до пены у рта на тему «Есть ли у Бога душа»? Конечно, есть, пока есть они, такие уже с проседью, весёлые, мудрые мои Пьеро, у которых за пазухой лишь перо да бумага, да девочка-гитара, которую они не обидят, потому что они - истинные гитерасты.
YI
«Господин Некто» был поэт от мамы. Такой родился. Он не писал, он слогал стихи, чувствовал их на вес – тяжесть и лёгкость, мелодики и смыслов. И его стихи пели, пели реально, клали так сказать на музыку и пели. Его «Орфея» знала не только вся Россия, но и остальные пять континентов, включая Антактиду. Полярники его очень уважали. На инструменте он играл редко, так сам для души. Лет десять он «пел» всем в городе, что вот-вот, буквально завтра выйдет книга, даже две сразу, даже придумал систему подписного листа – пишешь фамилию и число баксов, сколь не жаль на его книгу, собственно баксы и отдаёшь ему, денег он собрал достаточно, но все пропил, водил Тоню в сауну пару раз, они шли по грёбанно-скользкой улице и орали Щербакова: «Может быть, я с Марса». Антонина в сауне опять не отдалась, что его абсолютно не смущало, но спектакль «Бедный Йорик» был на славу – потрясный её костюм: футболка в крупную сетку, джинса и ремень с серьёзным черепом и хорошая пластика. Запись? Голлограмы у Бога, всё записано, как говорил её метр по пантомиме. Книжка у «господина Некто» так и не выходила. Антонина выпустила уже три сборника, всё время брала его бессмертные строки в эпиграфы и говорила: «Мне стыдно себя печатать, пока на Земле нет твоей книги». Но печатала. Однажды они сильно напились: «Да была ты со мною, была, напоил я тебя сильно, не помнишь, наверное, хотя всё ты помнишь. Да не была ты замужем, не была. Отрывал тебя от одного гитераста, нашего знаменитого паркетного музыкантишки, ну ты и втюрилась, и из-за чего, увидела у него сборник джазовый со знакомой обложкой, такая красно-синенькая обложка, решила, что это знак с небес и что он тебе сказал потом, ну примерно через недельку, или через месяц. Сказал-то что? «Капитан уплывает»? «И пока не знает куда»? И что было с тобой делать? Влюблять в себя, чем я и занимался». Утром Тоня отпаивала его кефиром: «Нет, не была я с тобой, тебе приснилось, не плачь».
Опять шлюш…. В смысле, шлю приветик. А где философские измышлизмы, где Хайдеггер? «Человеческая жизнь радикально отлична от других форм жизни, потому что способна познать себя и размышлять об этом бытии». Вот я и размышляю, «Береги честь смолоду», где я спрашиваю проёкорный философский факультет? «Ходит парень с ёкорем»… Ты мне дипломчик-то в рожу не тыкай. Где докторская? Где кандидатская? Где прорыв на поприще мысли? Ёп,ёп,ёп. Хоть бы лекции детишкам почитала, да не помнишь ни хрена.
Я Щербакова наизусть знаю, десять альбомов, и это истинный экзистенциализм. И личная философия у меня есть – философия недолженствования. Есть два долга у меня материнский и дочерний. В остальном, госпожа хорошая, я Вам не слуга. А про честь, если бы я её не берегла, я бы годами в психушке не валялась, решала бы проблемы существования попроще, дружила бы с «либИдо». Ах, опять развоение личности! Опять эти споры с собой…
А сублималиция… Сколько было от неё ощутимой пользы. «Господина Никто» она всё же любила:
«Ему ещё тысячу раз повезёт,
Он только об этом не знает,
Кто его любит, кто его ждёт,
Наверно, не эта, другая.
И только за небом, где он бывал
Единожды и однажды,
Совсем другие дома в городах,
И счастлив по–своему каждый.
Ему ещё тысячу раз повезёт,
А нам повезёт раз двести.
И что нам подарит сегодня Бог,
Ему бог подарит песен.
Пунктирная линия всех перспектив,
Претит перспектива наживы.
И чистый, пронзительный мыслью стих
Покроет все перспективы.
Ему ещё тысячу раз повезёт.
Он книгу судьбы листает.
И кто его любит, кто его ждёт,
Кто его знает…»
Да, у него всегда кто-то был, у «господина Никто», и у неё - болючие безответные романы, и это часто бывало, они выговаривали друг другу всю боль накипевшую своих героических любовей.
И никуда не торопись, а то получится история болезни. Пособие для психиатров или литературный журнал душевнобольных «Новые возможности». История болезни… Но жизнь – это и есть болезнь, жизнь – это заболевание, выздоровел – и счастье, и гроб с музыкой, а так живи. Болей, мучайся, страдай. Жизнь даётся человеку в страдании, сколько раз можно говорить. Или живи в удовольствие. Как хочешь, впрочем, как хочешь.
В удовольствие? Да «гитерасты» ещё рифмуется с глистами, паразитами. Лишние люди? Бесполезные. Ну, да Киркоров у нас полезный. Но «господин Некто» вот семью не кормит, ты посуду не моешь.
И, вообще, ты волнуешься. Если писать, то тебе нужно писать спокойно. «Тома холодной прозы» и читать, читать, читать по-больше.
А Москва? Что Москва? «Москва позади», - как ты любишь говорить. Вон Быков, шляется и шляется на твой сайт, за всякими словечками и новыми мыслями. А Задорнов тот совсем обнаглел, он твоё самобытное «непокобелизм» вставил в новую программу, не глядя, спёр и всё. Говорят, он всегда так делает. Четвертовать. Хай Гитлер. Спокойной ночи.
YII
Да, у Феди есть стишок неплохой на тему «Он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог», ну, не дозвонилась, не вспомню.
Опять он ушёл, опять бросил меня, знаю, что часов на двенадцать, не легче. Учись быть одна, учись. Где твоя роскошь одиночества? Боишься Гофмановских хрустальных жаб? «Чтобы идти в безумие, надо иметь железные нервы». Зачем в безумие, зачем? Просто наедине с собой побудь, ты же любишь быть наедине с собой, просто побудь долго одна. Успокойся и почитай что-нибудь.
Я должна быть невинна, я виновата. Никого до тебя у меня не было. Стоп, абстрагируйся, делай текст, а не исповедуйся. Один мудрый человек сказал, нужны великие длинноты, божественная вода. Нужна композиция, в конце концов. А у тебя настроение меняется каждые пять минут, ты слишком живая, слишком трепетная. Вот «фотографии» у тебя хорошо получаются, моментальное фиксирование бытия. Ткань хорошая. Фактура. А что шить-то будем? У тебя уже спросили: «Что будем шить»? Мужской пиджак. Причём в интерьере. Пустой стул, стул, не сбивай меня, мебель. Стул, а на спинке его висит мужской пиджак. «Пиджак и галстук, майка и трусы»… Такой вот апокалипсис в природе. Почему апокалипсис? Аккуратный мужчина. Где мужчина? Мужчины нет. Говорю же, пиджак на стуле. Извела значит, опять извела. Нет, это он разбил Венерино зеркальце, нарисовал на открытке значки-кружочки – Марс и Венеру, а потом Венерино зеркальце грохнул, одна Марсова молния осталась. «…Как ты другую здесь искал»… Как нужно беречь черновики, прекрасный же стишок, ищи теперь свищи… Да, искал, ползал под столом и кричал по имени отчеству мою подругу: «Елена Павловна, Елена Павловна»! Я спрашиваю: «Какая Елена Павловна»? Он протрезвел резко так, спохватился, сориентировался и глаголет: «Да я гоню её, гоню»! Звонок, пришёл что ли, горюшко. Надо же сразу двое, и одетые, по последней моде. Нет, давайте разбираться, чей галстук, чей пиджак, чьи трусы. Нет, говорят, не наши, клеточка не та. Цветочек не тот. И, вообще, мы водки выпить на гитаре играть, Новый год всё же! А у Феди концерт в Доме литераторов был в Москве, ты чего не поехала-то? «После инсульта»? «Да, после инсульта, челюсть на место поставил, речь восстановил и отстрелялся на все сто». «Господин Никто» шагнул в комнату, протиснулся мимо стола и рухнул на диван. «А ботинки, Сэр»? «Федя-то он, да, он – литератор, а я – гавно, да, я - гавно»? «Нет, я вчера радио России слушала, там чётко сказали, что ты не гавно, а мастер художественного слова и владеешь инструментом, как Бог». «А ты радио только веришь? Глаз у тебя нет? Ушей нет»? «Да не слушай ты его, нормально всё у нас, съездили с гастролями в Израиль, вот тебе шекель, на память, и не трогай его, это Федя сегодня погорячился, я говорит, «последний поэт деревни», вот парня занесло, он уже там академик поэзии, слышала такое звание, то-то», - «господин Некто» сел, выпил, закусил, вымыл руки (кран здесь же, не кухня, а роскошь – двенадцать метров), тщательно вытер свои божественные пальцы полотенцем с экзотическим рисунком груш и винограда и расчехлил гитару.
YIII
«Знаешь, я был не прав, если б у меня были доллАры, я отдал бы их не за рокошь одиночества, а за живое слово, хоть бы и за твоё. Вот сидишь трепешься со мной, а мне легче, я уже человек почти, а не зомби с белочкой. А за что клиенты, ты думаешь, Вам в газетку денешки платють? Чтобы пришла журналисточка, как ты, длинноножка, и поговорила с ними по-человече, спросила, как живётся недужится, да доброе слово бы сказала о них, ты знаешь, как оно доброе слово лечит производственный процесс.
Дневники Пушкина читаю, как холодный лёд на лоб. Даже учу наизусть: «Молодая графиня Штакельберг (уродж.Тизенгаузен) умерла в родах. Траур у Хитровой и Фикельмонт»… Чёрт знает, зачем мне это нужно! Частушку слушай похабную: Меня жена эбёт по пяти раз на дню, Ух, я у ней станю, Ух, я у ней стою». «Шипи, шипи, ничего в частушках не понимает»…
И чего приходил-то. «И жён забыв, гетер и прочих, Ты скачешь всё-таки ко мне», - откуда это? Романс какой-то.
«Ну, ладно полей мне бальзама на душу»… «Тебя читать можно, понимаешь, есть что читать, при всей рваности строчки, лексических ухмылках, у тебя есть что читать. Ну, ты себя-то слышишь, себя-то понимаешь?
Сочини мне что-нибудь на ангельском языке,
Сочини мне что-нибудь, рискни, попробуй,
Да ты букв не знаешь,
Ни «А», ни «Бэ»,
Да ты букв не знаешь,
И, слава Богу.
Сочини мне что-нибудь, не пойму
Почему мне нужно на сердце слово.
Сочини мне что-нибудь, я уйду,
Чтобы ты для меня сочинила снова.
Сочини мне что-нибудь, я прошу,
Сочини мне что-нибудь
на любом наречии.
Я на миг по-твоему загрущу,
И навек, наверное, потеряю речь я.
Только здесь надо - я на миг по-своему загрущу, так оно лучше, голубушка» «Нет, по-твоему» «Нет, по-моему, попомни мои слова»!
Они приходили и уходили, «господин Никто» и «господин Некто», а она всё сидела на стуле, на котором висел одинокий пиджак.
Он вернулся. Вернулся к ней через двадцать лет, и так же был старше её на двенадцать, и так же умопомрачительно для её ума умён, а другое имя, и другой цвет глаз позволяли фантазировать Антонине на тему, что он бросил старое тело, даже старый паспорт, он был столь предупредителен и нежен, что, казалось, отдаёт Мужские долги, за того, другого.
В колыбели твоих революций мне сжали горло,
Флагшток осиротел,
полотнище из чистого крепжоржета пошло на мои шарфы,
А ты всё бредил Вийоном,
упивался Бродским,
кричал по ночам Соснорой.
Ты уже сменил тело, потерял галстук,
Вылечил всех бездомных котов Аддис-абебы,
А я до сих пор не смогла научиться просыпаться без слёз.
Еще далёко мне до патриарха,
Еще не время, заявляясь в гости,
Пугать подростков выморочным басом:
"Давно ль я на руках тебя носил!"
Но в целом траектория движенья,
Берущего начало у дверей
Роддома имени Грауэрмана,
Сквозь анфиладу прочих помещений,
Которые впотьмах я проходил,
Нашаривая тайный выключатель,
Чтоб светом озарить свое хозяйство,
Становится ясна.
Вот мое детство
Размахивает музыкальной папкой,
В пинг-понг играет отрочество, юность
Витийствует, а молодость моя,
Любимая, как детство, потеряла
Счет легким километрам дивных странствий.
Вот годы, прожитые в четырех
Стенах московского алкоголизма.
Сидели, пили, пели хоровую -
Река, разлука, мать-сыра земля.
Но ты зеваешь: "Мол, у этой песни
Припев какой-то скучный..." - Почему?
Совсем не скучный, он традиционный.
Вдоль вереницы зданий станционных
С дурашливым щенком на поводке
Под зонтиком в пальто демисезонных
Мы вышли наконец к Москва-реке.
Вот здесь и поживем. Совсем пустая
Профессорская дача в шесть окон.
Крапивница, капризно приседая,
Пропархивает наискось балкон.
А завтра из ведра возле колодца
Уже оцепенелая вода
Обрушится к ногам и обернется
Цилиндром изумительного льда.
А послезавтра изгородь, дрова,
Террасу заштрихует дождик частый.
Под старым рукомойником трава
Заляпана зубною пастой.
Нет-нет, да и проглянет синева,
И песня не кончается.
В пpипеве
Мы движемся к суровой переправе.
Смеркается. Сквозит, как на плацу.
Взмывают чайки с оголенной суши.
Живая речь уходит в хрипотцу
Грамзаписи. Щенок развесил уши -
His master’s voice.
Беда не велика.
Поговорим, покурим, выпьем чаю.
Пора ложиться. Мне, наверняка,
Опять приснится хмурая, большая,
Наверное, великая река.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
