Солянка была явно переперчённой, Петрович глотнул, огорчённо оставил ложку возле тарелки и обречённо пошёл за стаканом сметаны. Агнесса Петровна никакой остроты не заметила, аккуратно с аппетитом ела, следя глазами за передвижениями Петровича. Оба они работали в плановом отделе, который состоял из них двоих, негласно считали их родственниками, хотя никакими родственниками они не являлись, лишь имели одинаковые отчества, белокурый цвет волос и васильковые глаза. Звали их за глаза ласково – наши Петровичи.
Фабрика именовалась в народе тоже простенько – «Конфетка», и только Петровичи знали точно, сколько в этом году будет произведено птичьего молока на душу населения. Конфеты это были душевные, городским жителям их явно не хватало, хотя хватали они их коробками, но всё норовили вручить кому-нибудь – избалованным родственникам из Москвы, грубому начальнику и его половине или просто пусть лежат, как вложение, как будто конфеты не ржавеют.
Петрович Агнессу боялся, часто засматриваясь на неё, как в зеркало, удивлялся и отводил взгляд. Они, действительно, были похожи, только у Агнессы цвет глаз менялся – от нежно голубого до пронзительно синего, чего за собою он не замечал.
Агнесса обожала фундук в шоколаде, но никогда не брала его в цеху, жадно нагребая в кульки, как другие, она педантично покупала его в магазинчике при фабрике, словно от несанкционированного убывания фундука могла пострадать её отчётность. С Петровичем она никогда не делилась, а однажды вдруг нервно сказала ему: «Угощайтесь».
От неожиданности Петрович опешил, взял две конфеты, в груди слева отдало резкой болью. К врачу он долго не обращался, но всё же пошёл. «Доктор, это, наверное, сердце»… «Нет, это ваш желудок, резкий выброс кислоты, от острого, жирного, даже от шоколада бывает, повышенная кислотность, батенька»…
««То, что тебе дорого, должно быть или далеко, или в безопасности, или в твоей душе» - неписанное правило контрразведчика» Т. твердила наизусть. Но то, что душа тоже может быть прошмонована, она уже убедилась. Сестра проникла в каждую клеточку её могза и тела, чувствовала все её помыслы и недомолвки. Он сделал Т. предложение сразу, как только узнал, что она больна. Ему, молодому психиатру, захотелось вылечить её немедленно, раз и навсегда. Развод Т. затягивался, причины были ему неизвестны, нервы колобродило перманентно. В Москве началась эпидемия, Кащенко было переполнено, он ночевал на работе. Т. читала стихи Эзра Паунд и влюблялась в эго морщины (описалась - в эго морщины, но тоже хорошо, много ли было у него эго...):
Предмет
Вещь сия, у которой набор моральных норм, но нет сути,
Завела знакомство там, где могла быть любовь.
И ничего теперь
не нарушает ее размышлений.
Перевод Р. Пищалова
Он как-то сразу забыл, что хотел уничтожить её жизнь. Т вошла в его судьбу так естественно, как будто была там всегда, увлеклась психиатрией, просиживала с ним ночи на дежурстве, то кемарила вобнимку на кушетке, то внимательно следила за приёмом. Он перестал считать её чужой, приезжей, врагом, неучем. Н. умерла неожиданно и скоропостижно, ни от чего.
