В поддержку рыцарского турнира, специально по заказу рыцаря Про.
Он приходит ко мне каждый вечер. И сидит, долго сидит рядом, даже не разжигая огня. Сидит весь вечер в темноте, сгорбившись, запустив узловатые пыльцы в седые волосы и раскачиваясь из стороны в сторону.
Он не всегда был таким. В начале марта, еще молодой и темноволосый, он приехал в этот дом со своей собакой. И пока пес весело носился по участку и по комнатам ("Тумка, негодник, опять грязи на ковер принес!"), он замесил раствор и любовно выложил меня, кирпич за кирпичом, приладил красивую решетку, вишневые изразцы, а на полку поставил семь фарфоровых слоников ("Что поделать, брат, любит она этих слоников") и несколько любимых книг.
Напротив меня в дальней стене оказалось большое окно, через которое я смотрел, как цвели яблони, как малиновка в кусте сирени выкармливала единственного уцелевшего птенчика, а ночами любовался сиянием далеких звезд ("Какие звезды, какие здесь звезды, Машенька, в городе ведь нет таких") и слушал гудки редких поездов.
Днем в доме никогда не бывало тихо. Ведь он строил его своими руками, стучал молотком, работал то пилой, то дрелью, а в перерывах включал радио. Закончив мою трубу, он в тот же вечер притащил дров, по одному положил их в топку и дрожащей рукой, с пятой спички, зажег их. Тогда он был счастлив, он разговаривал со мной ("Да, брат, ей должно понравиться") и шерудил в огне длинной палкой, а я отвечал ему снопами искр.
Ей понравилось. Она подарила ему кочергу и совок на красивой подставке и чугунную плетеную дровницу. Каждый вечер они сидели в креслах передо мной, пили по чуть-чуть что-то вкусное ("Машенька, это не вопрос, как только мы поженимся, я усыновлю Лиду"), а Тумка лежал на ковре у его ног и смотрел на мой огонь.
Я был ухожен, как и все в доме. В дровнице всегда лежали колотые полешки, а слоники не знали, что такое пыль. Иногда с моей помощью жарили дивно пахнувшую рыбу ("Тумка, уйди, у тебя своя еда есть") и часто - сушили промокшие в саду тапочки. В начале лета приехала девочка, и я каждый день слышал ее веселые разговоры и беготню с собакой. Теперь по вечерам они собирались вчетвером и после ужина читали вслух.
Но однажды девочка пришла днем и, грустная, сидела передо мной на ковре, оцепенело глядя на серую золу. А потом в комнате появился он ("Лидочка, мне тоже очень больно"), и они вместе плакали. В тот же вечер, дождавшись, пока дрова в моей топке разгорятся как следует, он бросил в огонь ошейник.
В августе улетела малиновка, зато яблоки закраснелись и начали потихоньку падать. Из кухни неслись запахи варенья, а он то и дело нырял в подпол с банками солений ("Зимой как вкусно будет, а эту обязательно к новому году!") и связками сушеных грибов. В дождливые дни девочка играла с куклами или рассматривала картинки в книгах, забравшись с ногами в кресло, то, что ближе к огню.
Мне было все так же покойно, даже когда они засобирались в город ("Лида выросла за лето, надо к школе новую форму покупать"). С утра они немножко поспорили ("И все-таки мне будет неудобно отсюда на работу ездить"), а к обеду уже и поссорились ("Вам, мужчинам, все легко!"), и он остался. Не дождавшись их к вечеру, он рассеянно похлопал меня ("Автобус, брат") и ушел на станцию. А когда вернулся, я его не узнал.
Теперь середина ноября. С того дня он ни разу не взял в руки молоток, ни разу не зажег огня. Он сидит в темной комнате, сморщенный седой старик, и я слышу его шепот ("Господи, почему я сам их не отвез?"). Я знаю, что он будет продавать этот дом и меня вместе с ним. Но я все понимаю. Единственное, чего я хочу, это заплакать вместе с ним. Но каминам этого не дано.
Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было младенцу в вертепе
На склоне холма.
Его согревало дыханье вола.
Домашние звери
Стояли в пещере,
Над яслями тёплая дымка плыла.
Доху отряхнув от постельной трухи
И зернышек проса,
Смотрели с утеса
Спросонья в полночную даль пастухи.
Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звёзд.
А рядом, неведомая перед тем,
Застенчивей плошки
В оконце сторожки
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.
Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога,
Как отблеск поджога,
Как хутор в огне и пожар на гумне.
Она возвышалась горящей скирдой
Соломы и сена
Средь целой вселенной,
Встревоженной этою новой звездой.
Растущее зарево рдело над ней
И значило что-то,
И три звездочёта
Спешили на зов небывалых огней.
За ними везли на верблюдах дары.
И ослики в сбруе, один малорослей
Другого,
шажками спускались с горы.
И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали
всё пришедшее после.
Все мысли веков,
все мечты, все миры,
Всё будущее галерей и музеев,
Все шалости фей,
все дела чародеев,
Все ёлки на свете, все сны детворы.
Весь трепет затепленных свечек,
все цепи,
Всё великолепье цветной мишуры...
...Всё злей и свирепей
дул ветер из степи...
...Все яблоки, все золотые шары.
Часть пруда скрывали
верхушки ольхи,
Но часть было видно отлично отсюда
Сквозь гнёзда грачей
и деревьев верхи.
Как шли вдоль запруды
ослы и верблюды,
Могли хорошо разглядеть пастухи.
От шарканья по снегу
сделалось жарко.
По яркой поляне листами слюды
Вели за хибарку босые следы.
На эти следы, как на пламя огарка,
Ворчали овчарки при свете звезды.
Морозная ночь походила на сказку,
И кто-то с навьюженной
снежной гряды
Всё время незримо
входил в их ряды.
Собаки брели, озираясь с опаской,
И жались к подпаску, и ждали беды.
По той же дороге,
чрез эту же местность
Шло несколько ангелов
в гуще толпы.
Незримыми делала их бестелесность
Но шаг оставлял отпечаток стопы.
У камня толпилась орава народу.
Светало. Означились кедров стволы.
– А кто вы такие? – спросила Мария.
– Мы племя пастушье и неба послы,
Пришли вознести вам обоим хвалы.
– Всем вместе нельзя.
Подождите у входа.
Средь серой, как пепел,
предутренней мглы
Топтались погонщики и овцеводы,
Ругались со всадниками пешеходы,
У выдолбленной водопойной колоды
Ревели верблюды, лягались ослы.
Светало. Рассвет,
как пылинки золы,
Последние звёзды
сметал с небосвода.
И только волхвов
из несметного сброда
Впустила Мария в отверстье скалы.
Он спал, весь сияющий,
в яслях из дуба,
Как месяца луч в углубленье дупла.
Ему заменяли овчинную шубу
Ослиные губы и ноздри вола.
Стояли в тени,
словно в сумраке хлева,
Шептались, едва подбирая слова.
Вдруг кто-то в потёмках,
немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва,
И тот оглянулся: с порога на деву,
Как гостья,
смотрела звезда Рождества.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
