Областная больница близ Финляндского вокзала, представляла собой несколько старых больничных зданий, давно не ремонтированных. Стены, ободранные снаружи и внутри, лестницы с каменными ступенями, отполированными тысячами тапочек, вечно ломающиеся, жутко скрипящие лифты, протертый линолеум в коридорах, цементные полы в сортирах, огромные палаты с высоченными потолками, с мутными, незашторенными окнами. И особая смесь запахов, возбуждающих, верно, все самые основные инстинкты, потому что едва вдохнув её, всякий раз, слегка приужахнувшись, приходишь вдруг в состояние некой бодрости и готовности к чему-то. Затем скоро перестаешь замечать, а, вновь выйдя на улицу, испытываешь ощущение, будто попал в райский сад.
Военная кафедра института, в котором я училась, курируемая Военно-Медицинской Академией, отправила нас сюда на практику. Всё было по настоящему, «без дураков». Рано утром мы приходили на свои посты, выполняли простейшую работу медсестер и санитарок, а потом один из врачей собирал нас всех вместе и проводил экскурсии по больнице, показывая разных пациентов, процедуры, а, порой, и несложные операции. Интересно, что однажды, когда хирург длинно провел скальпелем по огромному нарыву и послышался странный, лёгкий треск, я поняла, что теряю сознание (просто так, ни с того, ни с сего). Едва успела, «по стенке», вывалиться в коридор. Отдышалась у окна.
Врачи объясняли нам, что успех операций на 90 процентов зависит от ухода, и были очень довольны нами, ибо персонала не хватало, а мы, действительно, помогали.
Мне досталось работать на хирургии. Несколько палат на разное число койко-мест. Особенно запомнились две: послеоперационная мужская на шесть коек и огромная, коек на двадцать, женская: там лежали всякие - и до, и после.
Мужская запечатлелась эффектом анимации. Поясню. Вот мы с напарницей заходим утром, юные, свежие, в крахмальных халатах и шапочках – несём - кому таблетки, а кому и внутримышечные - в попу, то есть, - уколы. Удивительно и приятно было видеть, как истерзанные тела начинают шевелиться, лица принимают осмысленное и, чёрт побери, «мужское» выражение. Напарница, моя подружка, своими наивными, светло-серыми, блестящими глазами и нежным, ярким румянцем, влияла на оперированных мужиков как-то особенно сильно. Они начинали шутить, улыбаться. Те, кому полагались уколы, охотно подставляли исхудавшие, жилистые глютеусы, подчеркнуто стоически переносили наши неумелые вкалывания и, казалось, а скорее всего, так и было, что «таблеточники» им даже завидовали.
А в другой палате лежало много пожилых женщин. И там, почему-то, нам доверялась только работа санитарок. Я, как раз, убиралась, когда старушка, возле кровати которой, я тёрла пол, попросила забрать у неё судно. Я откинула одеяло. У женщины не было ног. Почти по самый пах. Культи – обнажённые, давно зажившие. Видимо, лечилась она по другому поводу. Мне казалось, что я ничем не выдала своего мгновенного обалдения, но, верно, что-то промелькнуло в моём лице, и старушка смущенно, жалко заулыбалась, забормотала невнятно: «..деточка…». Я вытащила судно и, держа его в одной руке, другой накинула одеяло. Закрыла. В лёгком шоке, «на автомате», понесла в туалет, вылить и сполоснуть. Судно было, можно сказать, музейное - круглое, тяжёлое эмалированная железяка, с широкими, сильно завёрнутыми внутрь боками, с длинной, цилиндрической ручкой. В туалете краем склонила над унитазом. И… Ничего не вылилось. Нет ничего, что ли? Покрутила. Нечто плескалось, однако. Опрокинула другим краем. Ничего. Перевернула полностью. Ничего. Тряхнула. Ничего. Схватила ручку двумя руками, начала сильно трясти, сверху, вниз. Раз, два, три… Показалось, схожу с ума. Ничего не выливалось. Никак. Удивление, растерянность, беспомощность и непонятный испуг овладели мной и дрогнули, сдвинулись, вдруг, время, пространство. И замерцало странное, редкое переживание «дежавю»…
….
Ёлка сияла гирляндой и золотым «дождиком». Пахло праздником: хвоёй, копчёностями, ванилью бабушкиных пончиков, духами и пудрой. «Э…, да она рисует, как… Ван Гог» - объявил «кока», разглядывая мои карандашные «чирИки» под названием «осень». Гости заахали, передавая друг другу рисунок, а мама рассмеялась. Подхватила меня и поставила на табуретку. С выражением я прочла из Пушкина «… и не диво, что бела, мать блюхатая сидела, да на снег лишь и глядела…», чем вызвала весёлый смех и хлопки. Затем меня сняли и на некоторое время позабыли. Довольная, я вертелась под ногами, наслаждаясь толстым куском сыра. А потом была лотерея, и я выиграла бумажную куклу с юбкой- колоколом, под которой обнаружилась бутылка вина, за что опять получила смех и аплодисменты. А «коке» досталась бумажка с «дырка от бублика» и мне почудилось, что он немного обиделся. Я отдала ему бутылку, а он лично мне спел песенку «…в зоопарке стройную слониху бегемот солидный полюбил…». Ах, как же это приятно, быть в центре внимания, слыть гениальным ребёнком. Родные тогда еще не догадывались, что именно я то и была тем самым уродом в семье, без которого «не». Ибо всех природа одарила «золотыми» руками. Мои же таланты со временем куда-то улетучились, а вот руки, «вставленные не тем концом», остались.
Что ни попадало в короткие, цепкие пальцы либо ломалось как-то само собой, либо навсегда куда-то исчезало. Феномен этот взрослые объясняли «ещё малостью» и запрещали под угрозой строгого наказания трогать «опасные» предметы. Я не знала, что такое «строгое наказание», но боялась ужасно. Хотя, на самом деле, ничем не рисковала, обладая хотя и защитным, но и болезненным свойством: заливаться слезами от одного лишь холодного взгляда. Помню боль в животе, которая, по мере продвижения вверх, уплотняется комком, застревающим в горле, и так сжимает, что слёзы тут же и начинают течь, будто их выдавливает этот комок, который я пытаюсь и не могу проглотить.
А на другой день случилось так. Кофточка из тонкого, темно-зелёного суконца была пошита мне мамой. Три круглых, черных пуговицы украшали её, придавая оригинальный стиль. Одна болталась на ниточке и готова была оторваться.
А бабушка на кухне готовит обед, и я, предоставленная себе, желая вновь отличиться, решаюсь пуговицу пришить. Из маминого шитья, спрятанного от меня (она думала, что спрятала) в тумбочке швейной машинки, извлекаю иголку с длинной ниткой. Раскладываю кофточку на диване. Втыкаю иголку в одну из дырочек, тащу на другую сторону, опять протыкаю ткань, и… вытаскиваю нить целиком. Повторяю попытку. Нитка протягивается, не зацепляясь. Бабушка может зайти в любой момент, страх подгоняет, но я опять тяну нитку, теперь придавив конец калейдоскопом, и, наконец, добиваюсь своего – нитка задержалась. Опять - в дырочку и.. Дело пошло. Все дырочки задействованы, нитка почти кончилась. Поиски ножниц заняли какое-то время. Чик-чик-чик–чик-чик - скорее перетерла, чем отрезала.. Но, - всё! Готово! Теперь быстрей, быстрей… Надеть. Застегнуть. И на кухню, к бабушке, покрутиться перед ней, выпячивая живот. Застегнуть. Что такое? Пуговица не застёгивается. Она почему-то не пролезает в петлю. Другая пролезает, а моя – нет. Что за дела? Я опять снимаю кофточку и, почти сразу, вижу разницу в пришитых пуговицах …
Ах! Мир перевернулся и стал другим - я осознала свою ошибку. Но, мало, этого было мало. Я не понимала, «как» - «как это сделано!». Я снова и снова разглядывала пуговицы - трогала с «лица», с «изнанки», и – не понимала. И мне казалось, что кто-то смеётся надо мной, дразнит и обижает. Растерянность, беспомощность, страх перед чем-то неведомым и враждебным. Что делать? Оторвать обратно… Вошла бабушка, и я шлёпнулась животом на кофточку, желая скрыть проделку. Безуспешно. Заподозрив хитрость, бабушка стащила меня с дивана, увидела пуговицу и слегка оторопела. «Это ты пришила?» «Нет!» - заорала я истерично. «Где игла!» - вдруг, не менее истерично закричала бабушка. Я зарыдала. Бабушка поняла это так, что игла - уже в животе. Побледнела…
Бабушка… Я совсем, совсем забыла её…
К счастью, игла нашлась. Почему-то - под диваном.
На другой день старшая сестрёнка своими «золотыми» руками, потихоньку от взрослых, посвятила меня в «тайну пуговицы». Снова дрогнул мир, перевернулся, стал другим. И это было волшебно. И так бывало потом не раз. Но к шитью, правда, остались неприязнь и настороженность. Однажды, я, всё же, попыталась приобщиться этих «радостей» и записалась в кружок вязания. Когда другие девочки бойко вязали носки, я всё еще мучилась с квадратным образцом. Коричневый уродец, местами - вялый, жидкий, местами - крепко стянутый, точно нервной судорогой. Квадрат так и не получился…
…….
Бабушка… Я совсем, совсем забыла её…
.......
Внимательно рассмотрев судно, обнаружила, что ручка представляет собой полый цилиндр, а проще говоря, трубку и через неё вылила содержимое в унитаз. Сполоснула под краном. Отнесла в палату. «Вот спасибо, деточка». Предчувствие… «Не за что. А как вас зовут?»
Ничего не надо, даже счастья
быть любимым, не
надо даже теплого участья,
яблони в окне.
Ни печали женской, ни печали,
горечи, стыда.
Рожей - в грязь, и чтоб не поднимали
больше никогда.
Не вели бухого до кровати.
Вот моя строка:
без меня отчаливайте, хватит
- небо, облака!
Жалуйтесь, читайте и жалейте,
греясь у огня,
вслух читайте, смейтесь, слезы лейте.
Только без меня.
Ничего действительно не надо,
что ни назови:
ни чужого яблоневого сада,
ни чужой любви,
что тебя поддерживает нежно,
уронить боясь.
Лучше страшно, лучше безнадежно,
лучше рылом в грязь.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
