В армию ушли все, кто ещё оставался в станице, Грушевка опустела.
Егор Громов с друзьями днями пропадал на улице. Им всё было интересно. Бегали смотреть на восточный край повреждённую Варваринскую церковь, разбитые немецкими бомбами, горящие хаты, убитых жителей. С запада теперь доносился почти непрерывный гул артиллерийской канонады: фронт неудержимо, как цунами, накатывался на станицу.
Ребята горячо спорили: остановят наши фашистов под Грушевкой или нет?
– Ни в жисть не остановют, – отрицательно мотал головой в старой драной шапчонке Яшка Коцупеев, презрительно цвиркал слюной себе под ноги. – Деда Епифан, гутарит: у немцев силы – немеряно, особенно танков и самолётов, и они нам не враги. Их народ хлебом-солью кругом встречает, потому и прут от самой границы без остановки. Пол-России уже заняли и Грушевку возьмут, дайте срок. Что наши казаки на горе со своими сабельками против их танков железных сделают?
– У наших, гляди, и пушки есть, – возразил Мишка Шабельский. – Я сам видал, когда на гору бегал. Скажи, Жорка.
– Есть, да мало, – нехотя подтвердил Громов. – А танков – ни одного… Побьют их фашисты, как пить дать.
– Не-е, робя, танки на гору не зайдут, – авторитетно подал голос старший по возрасту Николай Громов – родной брат Егора, поработавший уже в колхозе на тракторе. – Попробуйте на «натике» на такую крутизну заехать – живо кверху гусеницами вниз посунетесь. А танк – он тот же трактор, только с пушкой.
– Резонно, – поддержал его Шабельский.
Со стороны хутора Каменный Брод в это время, приглушённые расстоянием, яростно загрохотали пушки, на всю степь заливисто разлилась отдалённая пулемётная трескотня. Казачата прислушались.
– Никак, бой идёт? – сказал, навострив уши, Егор Громов.
– Немцы наступают, – кивнул Яшка Коцупеев. – Вот бы сбегать, поглядеть!
– Не, хлопцы, я не пойду: маманя заругает, – заранее отказался робкий Мишка Шабельский.
На проулок, где они остановились поболтать, с база выскочил полуодетый Стёпка Маковецкий – их сверстник. Он на ходу натягивал потрёпанное зимнее пальтишко и дожёвывал хлеб, торопливо отрывая зубами большие куски. Следом, кутаясь в серую пуховую материну шаль, стремительно вылетела его сестра Тая, погналась за братом, сердито крича на весь переулок:
– Стёпка, ты куды намылился, от чертей остатки? Мамка наказала: из дому ни ногой! Что тебе в хуторе делать? Там стреляют!
Маковецкий, не обращая внимания на отчаянные крики сестрёнки, поравнялся с ребятами.
– Степан, привет! Ты случаем не в Каменный Брод лыжи навострил? – поздоровавшись, спросил Николай Громов.
– Туда. Там курсанты из Ростова немчуру у Кирбитовой балки колошматят… Я вчора уже был в хуторе, гутарил с ними, – приостановившись и переведя дух, сообщил Стёпка Маковецкий. – Не в службу, а в дружбу: попридержите Тайку, а я побёг. Там зараз самое интересное зачнётся, боюсь проглядеть.
– Ну и мы с тобой, – присоединились к соседу Николай Громов и Яшка Коцупеев. Вскоре они втроём уже поворачивали за угол переулка.
Егор Громов ловко обхватил поперёк туловища спешившую мимо Таю.
– Постой, что-то скажу на вушко…
– Пусти, Жорка, недосуг, – попробовала вырваться девчонка, отбиваясь от него ладонями.
Егор со смехом, крепко прижал её к себе, слегка приподнял от земли.
– Ну постой чуток с нами, погутарим.
Тая, весело взвизгнув, задёргалась в его руках, засучила ногами в воздухе, отчаянно замахала руками у самого лица парня.
– Не балуй, Егор, очумел? Люди со всех дворов смотрют…
– Ага, нужны мы им… смотреть, – засмеялся Громов. – Нашли бесплатную комедию… Зараз немцы в станицу придут, – вот то будет спектакль!
– С чего ты взял, что придут? – вырвавшись, наконец, взглянула на него вопросительно Тая. Смущённо поправила сбившееся под шалью платье.
– Придут, у них сила. Слышишь, как наших под Каменным Бродом порют, – убеждённо сказал Егор.
– Стёпка, дурень, туда попёрся, – осуждающе покачала головой девчонка. – Маманя за молоком к бабуле на тот край ушла, наказала никуда Стёпку не пускать, а он выскользнул, как ужака, я и вспопашиться не успела… Будет мне зараз на орехи.
– Ничего, Тайка, не ной. Хочешь, я сбегаю в хутор, верну назад вашего Стёпку? – предложил Егор.
– Ой, Егорушка, миленький, хорошенький, – сбегай за ради Бога, приведи этого оболтуса назад, – умоляюще сжала девчонка руку Громова, ласково погладила по плечу, по-кошачьи мягко потёрлась щекой о щеку.
– А энто самое… дашь? – лукаво подмигнув, слащаво заулыбался Егор. Потянулся жадными губами к её полным, красным, соблазнительным губам.
– Дурак! – отстранившись, капризно шлёпнула его по плечу девчонка. Залилась стыдливой краской.
Жорка весело заржал, без смущения глядя нагловатыми, всё понимающими глазами в её затуманенные плохо скрытой симпатией, бесхитростные красивые глаза.
– И ещё раз дурак, Егор! А я думала – ты умнее. – Резко крутнувшись на пятках, Тая повернулась к нему спиной и пошла торопливо к своему двору.
– Хорошая девка, – с сожалением глядя ей вслед, мечтательно протянул Мишка Шабельский. – И почему это, Грома, все красивые девчата к тебе как мухи липнут, а на меня даже не смотрют?
Егор Громов ещё раз усмехнулся и потянул друга на соседнюю, укатанную санями улицу.
– Пошли, Шабла, в Каменный Брод ребят догонять. А про девок я тебе потом расскажу, – чем их приваживаю…
– Ну и чем? – не отставал Мишка.
– Чем-чем… а то сам не знаешь. Маленький, что ли? – лукаво, с весёлой хитринкой в глазах, сказал Егор. – Своим большим, большим…
Мишка всё понял и ехидно хихикнул, подыгрывая другу. Ожидая услышать привычную в пацанячьем кругу скабрезность…
– …авторитетом! – сделав серьёзный вид, закончил фразу Громов. Укоризненно взглянул на друга. – Во, японский городовой, а ты что подумал?..
Своих приятелей догнали только в хуторе Камышеваха в полутора километрах от Грушевки. Те, сидя на лавочке у крайнего двора, перекуривали, шумно гомонили, переругивались. Грохот боя отсюда был ещё слышнее, можно было даже различить одиночные и пачками выстрелы наших трёхлинеек и зловещую трескотню немецких «шмайсеров». Старый дед-казак с седой, как снег у него под ногами, бородой вышел из хаты на баз, посмотрел слезящимися глазами на неугомонную детвору у плетня, прислушался к выстрелам и разрывам на западе, тяжело вздохнул, сказал, непонятно к кому обращаясь: «Хвашисты, мать их…», – и пошёл к уборной.
– Николай, ну что тут? – спросил у старшего брата Егор, подходя к лавочке вместе с Мишкой Шабельским.
– Ещё ничего не видать, но громыхает уже сильнее, – ответил тот.
Мимо них в сторону Каменного Брода проехала по дороге группа всадников в казачьей зимней форме. Егор узнал бывшего колхозного бригадира Трофима Дубикова, своего дальнего родственника, – дядьку Илью Астапова, Кондрата Берёзкина. Астапов, увидев племянников, привстал на ходу на стременах, махнул плетью назад, в сторону станицы.
– А ну гэть отсюда, пострелята! Живо шуруйте в Грушевку да полезайте под пол с мамкой и сестрёнками… И вы все тоже, – обратился он к остальным ребятам. – Немцы зараз здесь будут, а вы гуляете.
Разъезд на рысях ускакал на запад, в сторону Каменного Брода, где разгоралась не шуточная перестрелка. Егор Громов махнул своим рукой:
– Пацаны, айда скорее на гору, оттуда виднее.
Крикливой растрёпанной компанией двинулись наискось в степь по заснеженному целинному бездорожью. Долго взбирались на холмистую возвышенность, местами проваливаясь глубоко в снег, продираясь сквозь густые высокие бурьяны и колючий кустарник. Вскарабкавшись на самую верхушку пологого мелового гребня, ребята перевели дух, огляделись.
Вид отсюда открывался великолепный: огромный массив заречной, занесённой снегами, плоской степной низины за хуторами Камышеваха и Каменный Брод раскинулся как на ладони. Вся степь далеко на северо-западе была усеяна мелкими, бегущими по снегу группами людей, похожих издали на муравьёв. Впереди них, дымя выхлопными газами, медленно ползли небольшие, квадратные – с виду, не больше спичечных коробков, немецкие танки. Они то и дело приостанавливались и палили в сторону хуторов. Южнее, вдоль берега реки Несветай и дальше в поле, протянулась изломанная линия красноармейских окопов, – как объяснил Стёпка Маковецкий: там держали оборону курсанты Ростовского артиллерийского училища – будущие офицеры.
– Видно-то как всё, пацаны… как в кино, – радостно протянул Мишка Шабельский, рассматривая развернувшуюся перед их глазами грандиозную панораму.
Неожиданно над его головой что-то зловеще просвистело, с силой вонзилось в землю, подняв фонтанчик снега. Шабельский в страхе отшатнулся и присел.
– Егор, гляди, пуля!
Казачата тут же попадали в снег, вжали головы в плечи. Над ними рассерженными шмелями пролетело ещё несколько шальных пуль.
– Ребята, ну его, с войнушкой энтой, побегли домой, – заныл струхнувший не на шутку Мишка Шабельский.
Забеспокоились и остальные. Тем более, что танковые снаряды стали перелетать через реку Тузлов и рваться на улицах Каменного Брода. Несколько угодило во дворы хутора Камышеваха. На её окраину стала стремительно откатываться редкая цепь курсантов, оставив позицию у реки Несветай.
– А мы зараз, гляди, и не пройдём обратно у Гуршевку, – не весело объявил Николай Громов, указывая рукой в ту сторону. – Немецкие танки прут на Камышеваху. Усё, хлопцы, – хана!
Мишка Шабельский по собачьи заскулил, затравленно вертя головой во все стороны. Запричитал плаксивым голосом:
– Пропали мы, пацаны! Подавят нас фашисты танками, либо из автоматов побьют. Надо бечь в Красный Колос.
– Правильно, – поддержал его старший из Громовых. – Кто ещё с нами? Давай, мелкими перебежками!
Николай с Шабельским вскочили на ноги и, низко пригибаясь к земле, чуть ли не чертя снег подбородками, торопливо побежали прочь от опасного места, в безжизненные просторы каменнобродской степи. Яшка Коцупеев, минуту поколебавшись, виновато глянул на оставшихся товарищей и опрометью бросился вслед за ушедшими.
– Куда, дурни, немчура вас в степи быстрее постреляет! – попробовал вразумить их вдогонку Егор, но беглецы его не послушали.
К Громову подполз встревоженный Стёпка Маковецкий, ободряюще сказал:
– Правильно, Грома. Нагад у степь переться, приключений на жопу себе шукать! Погнали у хутор, схоронимся там во дворах, переждём энту заваруху.
Казачата так и сделали. Где бегом, где по-пластунски, – преодолели оставшееся расстояние до Каменного Брода, постучались в первый попавшийся дом. Открыл пожилой бородатый казак цыгановатого вида, с серебряной серьгой в ухе. Поправляя сползающий с плеча, наспех накинутый овчинный полушубок, сердито спросил:
– Чего надо, лихоманка вас возьми? В такое время дома не сидится…
– Деда, пусти в хату на время, покуда бой в Камышевахе не закончится, – состроив жалобное выражение на лице, попросил Егор Громов. – Мы до родичей у хутор побегли, мамка с утра послала, да задержались. Вышли обратно итить, а тут стрельба, немцы на танках… Мы со страху – сюда, в Каменный Брод… Дяденька, пусти, не то нас немцы на улице постреляют. Они вот-вот здесь будут.
– Ну что ты будешь робыть… Заходьте, коли такое дело, – посторонился казак, пропуская ребят в хату и захлопывая дверь. – Сами-то грушевские?
– Ага, из станицы, местные, – кивнул головой Егор, проходя вслед за хозяином в коридор. Стёпка Маковецкий, безмолвной тенью, – за ним.
Старик засветил керосиновую лампу, стоявшую на полке, указал ребятам на квадратный неширокий лаз с откинутой крышкой.
– Спускайтесь в погреб. Мы со старухой и внуками со вчерашнего дня там спасаемся. Стреляет немчура, едрит её за ногу…
Ребята, по деревянной лестнице, быстро, как мыши шмыгнули в подпол. Там тоже коптила неяркая керосинка. Старая, дородная казачка, поминутно крестясь, сидела на деревянной кадушке с соленьями. К ней жались две маленькие плаксивые девчонки и мальчик. Девочка постарше, примерно одного возраста с Егором, сидела на плетённой корзине с луком рядом с молодой статной женщиной, видимо, матерью. В руках у той и другой были спицы, они что-то вязали.
Обитатели погреба с удивлением взглянули на незваных пришельцев. Девочка отложила вязание. Егор со Стёпкой смущённо поздоровались, стали как бедные родственники у стены. В подвал спустился хозяин, старый казак с серьгой в ухе, подтолкнул казачат в глубь помещения.
– Сидайте, что стоите? Будьте как дома, да не забывайте, что у гостях.
– Незваный гость хуже татарина, деда! – метнула на ребят осуждающий взгляд девочка с вязанием.
– Они у нас есть не просят, Наташка, – помолчи, – сурово глянул на говорливую внучку старик-хозяин. – Лихое время перебудут и домой отчалят, в Грушевку.
– Что вас сюда принесло в такую-то страсть? – сочувственно спросила старая женщина, прижимая к себе испуганных внучат и поглаживая их по простоволосым головам.
– В Камышеваху к родичам пришли, – тут немцы! – попугаем, заученно повторил Егор Громов.
– Сами чьи? – сворачивая козью ножку, поинтересовался хозяин.
– Я Громов, а он Маковецкий, – за двоих ответил Егор. Вспомнив, добавил: – Тут, в хуторе, раньше родня наша жила, не слыхали? Барбояновы по фамилии.
– Это Леонтия Афанасьевича семейство, что ли? Как не слыхать, очень даже слыхали, – прикуривая закрутку и с наслаждением затягиваясь, сказал старик с серьгой в ухе. – Слава Богу, Леонтия Афанасьевича Барбоянова у нас в Каменнобродском все знали, да. Потому как – уважаемый человек! Токмо помер он давно, царство ему небесное. А сына его, Ивана Леонтьевича, в коллективизацию наши охломоны хуторские из безземельной бедноты – раскулачили, а самого посадили. Время, помню, такое же, как зараз було – зимнее… Так их, Барбояновых-то, по морозу в чём в хате застали, в том и выпроводили на двор – ничего взять не позволили, да… – дед глубоко затянулся, весь окутался сизым, вонючим дымом от сгоревшего самосада, который выращивал на собственном базу. Глухо, как в трубу, забухикал. Прокашлявшись, тяжело закончил:
– А хату ихнюю под правление колхозу определили… Добрый пятистенок, ракушечником снаружи обложенный, под черепичной крышей, как у купцов. Один такой на весь хутор… Он и зараз у церкви стоит, да. Справно жили Барбояновы, ничего не скажешь. У Грушевке таких куркулей не найдёшь… Почитай весь Каменный Брод у них в должниках ходил, – потому и раскулачили…
– Не гневи Бога, Каллистрат, Зоя Прохоровна чем тебе не угодила? – укоризненно кольнула старика осуждающим взглядом хозяйка. – Вечно ласковая, тихая, богомольная… Придёшь к ней с просьбой, никогда не откажет… Так нет – без ничего по миру пустили с детишками! И энто – власть?
– Бабуля, чу! Никак тарабанит кто-то? – со страхом глянула вверх внучка Наташа.
Все сейчас же замолчали, прислушиваясь. На верху в дверь действительно кто-то с силой ухал чем-то тяжёлым. Старуха-хозяйка часто-часто закрестилась, спустив глаза и шепча тихим голосом молитву. Дед Каллистрат округлёнными от страха глазами посмотрел на супругу:
– Никак они, Ангелина, анчихристы…
В дверь заколотили сильнее. Старая казачка перекрестила старика-хозяина, рассудительно посоветовала:
– Что поделаешь… Иди, Каллистрат, открывай, пока дверь с петель не снесли. Храни тебя Господь Бог!
Старик-хозяин, с трудом переставляя непослушные, сделавшиеся как будто деревянными ноги, полез наверх. Через минуту в коридоре что-то загремело, послышался топот сапог и лающая немецкая речь. Шаги, звеня подковками, по-хозяйски протопали по всем комнатам, снова вернулись в коридор. По лестнице, тяжело скрипя перекладинами, кто-то начал спускаться вниз.
Притихшее, онемевшее от ужаса семейство старика Каллистрата и Егор со Стёпкой во все глаза следили за первым, пришедшим на их землю с оружием в руках, фашистом. Никто из них ещё не видел вражеских солдат, несмотря на то, что война шла уже пятый месяц. И вот один из них, поскрипывая амуницией, спускался в погреб. Это был высокий, плечистый человек в широком, грязном, кое-где разорванном маскировочном халате. На шее у него, на ремне болтался необычный короткий автомат без приклада с двумя ручками, который он придерживал правой рукой. На кожаном поясном ремне у него висел брезентовый подсумок с запасными рожками, две гранаты с длинными деревянными ручками, кинжал в ножнах, кобура с пистолетом. Сзади – короткая сапёрная лопатка, фляга, небольшой, металлический контейнер для противогаза, за спиной – вместительный квадратный ранец из красной свиной кожи с притороченной к нему плащ-палаткой и котелком.
Острый, неприятный запах солдатской кожаной амуниции, сапог, чужого табака, мыла и одеколона враз заглушил подвальный сырой дух плесени, солений и слежавшихся, подгнивших овощей. Солдат, с опаской выставив перед собой автомат, обвёл всех настороженным, изучающим взглядом, не обнаружив никакой опасности, немного успокоился, потянул носом воздух. Его явно что-то заинтересовало. Пролаяв громко на своём языке несколько фраз, которые, конечно же, никто не понял, немец подошёл к старику, спустившемуся следом, ткнул его стволом автомата в грудь, что-то спросил, указывая в тёмный угол подвала, где стояли кадушки с соленьями.
– Вас ис дас? – повторил свой вопрос немец.
Дед Каллистрат, догадавшись, что ему нужно, приглашающим жестом открыл крышку одной из бочек:
– Капуста тут у нас, господин фашист. С мочёными яблочками… В вилках и так, покрошенная. Угощайся, лихоманка тебя бери! Проголодался поди, леший?
– Я, я! – весело закивал головой в тяжёлом металлическом шлеме, окрашенном белой краской, немец и запустил в кадушку немытую пятерню. Подцепив целый стог солёной капусты, он жадно затолкал её в пасть, с наслаждением захрустел. Сок ручейками потёк по его небритому, щетинистому подбородку. Солдат цокал от удовольствия языком, причмокивал, слизывал с пальцев стекающий на пол сок.
– Яблочко отведай, вражина! – потчевал немца хитрый «гостеприимный» хозяин, пользуясь тем, что тот не понимает по-русски ни слова. – Хороши у меня на лето в саду яблоки, – белый налив прозываются. Ты таких у себя в проклятой Германии не полопаешь, знаю… У вас, у немчуры, и сортов таких нет.
Дед Каллистрат достал из кадушки большое белое мочёное яблоко, поплевал на него, потёр о рукав тулупа, протянут немцу:
– Угощайся, гость непрошеный… Чтоб оно у тебя поперёк горла встало, паскуда!
– Я, я… Карашо, рус. Зер гут, – закивал головой довольный солдат, взял яблоко, хищно вонзил в него крупные, по-волчьи, острые зубы. Блаженно прикрыл глаза, выражая этим высшую степень восторга.
Егор со Стёпкой и подсевшая к ним девчонка Наташка еле сдерживались, чтобы не прыснуть, слушая речи острого на язык старика.
Сверху, оставшиеся в коридоре немцы, что-то прокричали товарищу. Тот громко пролаял в ответ, догрыз яблоко, бросил огрызок на пол и ткнул стволом автомата в деда Каллистрата, Егора и Стёпку. Указал наверх. Бабка Ангелина испугалась, подумала недоброе… С воем ухватила за руку старика:
– Не пущу, Каллистратушка! Куды он тебя, окаянный?
– Цурюк! – злобно заорал немец, замахнулся на бабку Ангелину автоматом.
Дети в погребе заревели в голос, перепуганной птичьей стайкой прижались к матери. Наташка храбро заслонила бабушку своей грудью. Немец прошипел что-то по-своему, видимо, выругался. Подтолкнул слегка старика к лестнице:
– Шнеля, шнеля, рус! Ду бин арбайтен.
Когда Егор со Стёпкой и дедом Каллистратом поднялись наверх, увидели там ещё несколько вражеских солдат в таких же замызганных маскировочных халатах, со «шмайсерами» в руках. Немцы вывели их на улицу, погнали по заснеженному кривому переулку за хутор. Туда же солдаты сгоняли и других жителей. Они стучали в двери каждого дома, тыкали рукой в грудь хозяина, махали в сторону берега замёрзшей реки Тузловки, за хутор. Если в хате были молодые ребята, выгоняли на мороз и их. Вскоре всё разъяснилось: немцы привели испуганную толпу хуторян на место недавнего боя, усеянное мёртвыми вражескими солдатами. Кое-где чадили вонючими чёрными кострищами подбитые немецкие танки и бронетранспортёры. В окопах, у берега реки Несветай, и дальше – по заснеженному полю до самой Тузловки, а также на окраине хутора, трупы фашистских солдат лежали вперемежку с окоченевшими телами курсантов РАУ.
Немцы знаками дали понять, что всех мёртвых нужно собрать, перенести в хутор, а завтра с утра похоронить. Офицер поманил за собой несколько человек стариков и пошёл с ними на гору, подыскивать место для немецкого кладбища. Красноармейцев велел сбрасывать в обвалившиеся окопы. Вскоре фашисты разбрелись по хутору, греться в хатах и пить шнапс. В поле остались только местные жители.
– Ну что, мужики, за работу, – проговорил, поплевав в ладони, дед Каллистрат.
– А куда мертвяков складывать? – спросил кто-то. – Дюже их много. И свои, и чужие… Где такое помещение найдёшь, чтоб всех уместить?
– Надо пораскинуть мозгами, – сказал Каллистрат, присаживаясь на замёрзший, ледяной труп немецкого унтера с маленькой, пулевой дыркой во лбу. Принялся по своему обыкновению сворачивать козью ножку.
Егор со Стёпкой Маковецким вдвоём устроились на другом покойнике, у которого осколками гранаты была разворочена вся грудь. Глубокая рваная рана была уже слегка припорошена снежком, и ребята смотрели на неё без особого страха, постепенно привыкая к необычному, не виданному раньше зрелищу.
– А что тут долго мараковать, православные, – подал голос сгорбленный худощавый старик с длинными волосами, с редкой козлиной бородкой клинышком, в меховой зимней скуфейке на голове – дьячок хуторского Петропавловского храма. – Занесём убиенных воинов прямо в церковь: помещение там большое, места на всех хватит. Да и примкнуть на всякий случай на ночь можно… А перед тем как хоронить – батюшка зараз всех и отпоёт по обряду.
Остальные хуторяне с ним согласились. Принялись собирать по полю трупы и сносить в одно место на берегу реки Несветай, у Кирбитовой балки. Тела убитых солдат закоченели на ветру и лютом морозе, отяжелели. Одного покойника приходилось тащить вчетвером, а то и вшестером. Потом подъезжали пригнанные из колхозной конюшни сани, мёртвых грузили в них и отвозили к церкви, где другая партия их выгружала и заносила в притвор. Чтобы сэкономить больше места и не класть трупы штабелями один на другой, их прислоняли к стене стоя. Следующих ставили рядом, чуть наклонив назад, чтобы не падали. При этом не разбирались: свой – чужой? Было не досуг. К ночи нужно было собрать всех. Так что в церковь свозили и ставили рядом друг с другом и немцев, и русских, – ещё недавно бывших непримиримыми врагами. И вполне могло случится, что убийца стоял чуть ли не в обнимку со своей жертвой.
– Ничего, все одинаково грешные души и все дети Божьи, – мелко крестил церковный дьячок и мёртвых немецких гренадёр из 60-й механизированной дивизии вермахта, бравшей хутор Каменный Брод, и погибших геройски курсантов Ростовского артиллерийского училища.
Егор Громов со Стёпкой Маковецким упарились, подтаскивая трупы к накатанной санями колее у крутого склона Кирбитовой балки. Тело убитого брали вчетвером: двое за руки, двое за ноги. Волокли по снегу, как мешок, – особенно, если был немец. Предварительно шарили по карманам. И хоть трупы немцев успела уже обшмонать похоронная команда, а курсантов РАУ – трофейная, попадалось кое-что и друзьям. Они нашли несколько – зажигалок, немецкие марки, шоколад в плитках. Одну тут же разделили с парнями из хутора, работавшими с ними на пару, и с жадностью съели. Две плитки припрятали, чтобы угостить в станице домашних. К концу суматошного дня Егору по настоящему улыбнулась удача: в сапоге одного мёртвого, прошитого строчкой пулемётной очереди, немецкого гренадёра он нашёл новенький парабеллум. С опаской оглянувшись по сторонам, завернул его в немецкую, камуфлированную плащ-палатку, быстро сбегал в камыши на берегу реки Несветай, закопал свёрток в глубокий снег. Разбив ногой лёд у самого берега, воткнул в лунку пучок чакана и камыша с коричневыми толстыми султанами – приметил место.
Только глубокой ночью, после двенадцати управились с делом. Приехав с последней партией в хутор, Егор со Стёпкой выгрузили тела погибших и впервые зашли в церковь. В тусклом полумраке им открылась жуткая картина: всё свободное пространство храма было заставлено мёртвыми телами. Они стояли вплотную прижавшись друг к другу: голова к голове, как прихожане во время церковной службы. Кровенели начинающие оттаивать страшные раны на телах, зияли пустые, чёрные – с выбитыми глазами, отверстия на мертвенно-бледных, восковых масках лиц. Казалось, тянулись кверху скрюченные, застывшие в предсмертной агонии, как ветки деревьев в замёрзшем зимнем лесу, руки. В помещении, не смотря на сильный мороз, уже отчётливо ощущалась специфическая трупная вонь, к которой примешивались неприятные запахи прелых человеческих ног, нестиранного мужского белья и приторный, протухший дух скотобойни.
Обезумевший хуторской дьячок в расстёгнутом старом тулупе, проталкиваясь между телами у входа, совал в руку каждому тонкую свечку, пытался зажечь. Свечи выскальзывали из мёртвых, окоченевших пальцев убитых солдат, валились на пол. Вслед за ними падали и покойники. Дьячок страшно, как одержимый, хохотал в мёртвом храме, хлопал в ладоши, приплясывал.
Егор со Стёпкой в ужасе пулей вылетели из церкви. В помещение вошли двое хуторян во главе с дедом Каллистратом, осторожно, под руки, вывели бесноватого дьячка на улицу. В небе, зловещим, бледно-голубым ликом покойника, тускло блестела полная луна. Страшно, – предвещая скорую беду, – даже не брехали, а выли во дворах на луну обезумевшие хуторские собаки. Пьяные, хлебнувшие шнапса и русской самогонки, фрицы играли в хатах на губных гармошках и горланили бравурные германские марши. И многим в этот час стало ясно, что наконец-то пришла на Дон долгожданная новая власть. Большевики-коммунисты разбиты и в панике отступают, но жизнь продолжается… И нужно жить и приспосабливаться к новой жизни.
Страницу и огонь, зерно и жернова,
секиры острие и усеченный волос -
Бог сохраняет все; особенно - слова
прощенья и любви, как собственный свой голос.
В них бьется рваный пульс, в них слышен костный хруст,
и заступ в них стучит; ровны и глуховаты,
затем что жизнь - одна, они из смертных уст
звучат отчетливей, чем из надмирной ваты.
Великая душа, поклон через моря
за то, что их нашла, - тебе и части тленной,
что спит в родной земле, тебе благодаря
обретшей речи дар в глухонемой вселенной.
июль 1989
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
