Ничего не возможно выдумать. Всё уже когда-нибудь с кем-нибудь было. Как был у меня бревенчатый двухэтажный дом, который раскачивали ветры, а я от страха кричала: « Скажите, чтобы деревья не дули!», не понимая, что сами они подвластны той же силе, от которой скрипел и покачивался дом, как старый корабль.
…Стоит летнее утро середины шестидесятых..
-Ивановна, - окликает через ограду соседка баба Клава мою бабушку, - да пропади ты пропадом! – собачонка Розка получает смачный хозяйский пинок, - Ивановна, слыш-ка, айда на барахолку!
«На барахолку! – ликует мое шестилетнее сердечко, - за белой серкой!». Честно говоря, жевать чёрный вар, отколупанный с бревен, не очень-то приятно: он тугой, прилипает к зубам и от него во рту набегает много слюней, но удержаться невозможно, потому что жуют все – и Томка, и Вовка, и Колька. Бабушка пальцем вылавливает у меня изо рта продолговатую жёвку, обтирает палец о фартук. Я порёвываю больше от бесцеремонности извлечения, чем от утраты.
- Не реви, вот пойдем на базар, купим там хорошую – белую!- серку.
Мы идём вверх по шоссейке. Солнце припекает. «Угорела?» - спрашивает бабушка. «Аха», - отвечаю я. Подходим к водонапорной чугунной будке. Бабушка достает платочек (один конец завязан узелком – там деньги), складывает его перевернутым парашютиком, баба Клава наваливается на рычаг колонки, бабушка подставляет под неистовую струю парашютик, а я опускаю в него полфизиономии.
У ворот базара стоит мороженщица, перед ней фляга, внутри которой рядками лежать эскимо на палочках. Продавщицу я знаю всю свою сознательную жизнь. Боготворю. Вместо одного глаза у неё ямка с запавшим верхним веком. Мои старушки называют её «сердешной», значит, несчастной, чего я категорически не разделяю, готовая без раздумий занять её место, даже ценой собственного глаза. И вот, равномерно поворачивая, я лижу вожделенное эскимо.
Баба Клава выбирает брезентовые тапочки, меряет, приценивается, бабушка ей помогает, торгуется, а я высматриваю вокруг шматок большой белой серки.
Ого! Какой солдат идёт – с медалями и с бородищей. Поёт. «Ба, это Александр Матросов? – спрашиваю я. «Какой ещё Матросов, - буркает бабушка, - это Андрюша Базарный.
Вокруг дурачка собирается полукруг, кто-то пытается сдёрнуть одну из медалей. Андрюша начинает кричать и кидаться на посягателя. Народ хохочет, подначивает. Я боюсь драк. «Ба, пошли домой!» - начинаю канючить я, но бабушка, крепко ухватив за руку, тащит меня в центр толкучки. Там стоят длинные прилавки, а на них южное великолепие: дыни, арбузы, яблоки, виноград, урюк. Прочитав мой алчущий взгляд, узбек с масляной улыбкой отрывает грязными пальцами от грозди одну виноградину, протягивает её мне. Бабушка рывком утаскивает меня в сторону со словами: «Да подавись ты своим изюмом!»
Домой возвращаться не так весело и легко, хотя дорога и под горку. Бабушка несёт на плече новое коромысло, гладкое, с крючочками, а через плечо бабы Клавы перекинуты брезентовые тапочки. Я понуро, как на поводке, тащусь за ними, думая о напрасно посуленной белой серке: «Ладно-ладно, бабочка, я тебе припомню…»
Поэты живут. И должны оставаться живыми.
Пусть верит перу жизнь, как истина в черновике.
Поэты в миру оставляют великое имя,
затем, что у всех на уме - у них на языке.
Но им все трудней быть иконой в размере оклада.
Там, где, судя по паспортам - все по местам.
Дай Бог им пройти семь кругов беспокойного лада,
По чистым листам, где до времени - все по устам.
Поэт умывает слова, возводя их в приметы
подняв свои полные ведра внимательных глаз.
Несчастная жизнь! Она до смерти любит поэта.
И за семерых отмеряет. И режет. Эх, раз, еще раз!
Как вольно им петь.И дышать полной грудью на ладан...
Святая вода на пустом киселе неживой.
Не плачьте, когда семь кругов беспокойного лада
Пойдут по воде над прекрасной шальной головой.
Пусть не ко двору эти ангелы чернорабочие.
Прорвется к перу то, что долго рубить и рубить топорам.
Поэты в миру после строк ставят знак кровоточия.
К ним Бог на порог. Но они верно имут свой срам.
Поэты идут до конца. И не смейте кричать им
- Не надо!
Ведь Бог... Он не врет, разбивая свои зеркала.
И вновь семь кругов беспокойного, звонкого лада
глядят Ему в рот, разбегаясь калибром ствола.
Шатаясь от слез и от счастья смеясь под сурдинку,
свой вечный допрос они снова выводят к кольцу.
В быту тяжелы. Но однако легки на поминках.
Вот тогда и поймем, что цветы им, конечно, к лицу.
Не верте концу. Но не ждите иного расклада.
А что там было в пути? Метры, рубли...
Неважно, когда семь кругов беспокойного лада
позволят идти, наконец, не касаясь земли.
Ну вот, ты - поэт... Еле-еле душа в черном теле.
Ты принял обет сделать выбор, ломая печать.
Мы можем забыть всех, что пели не так, как умели.
Но тех, кто молчал, давайте не будем прощать.
Не жалко распять, для того, чтоб вернуться к Пилату.
Поэта не взять все одно ни тюрьмой, ни сумой.
Короткую жизнь. Семь кругов беспокойного лада
Поэты идут.
И уходят от нас на восьмой.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
