Ящерица. Каждое утро она оставляет свой хвост на подушке: вот так встаёт - и единственная мысль: только бы доползти до душа. И доползает. Становится под упругие струи, и «вчера» слезает с неё мелкими чешуйками, а хвост остаётся пылиться на подушке. И когда просыпается мужчина, то она уже стоит, со строгой причёской, глаза зелёные-зелёные, как волосы русалок, но холодные, рыбьи. Смотришь на неё – удивляешься: и где это я её? Такую – рыбью, с холодной кровью и холодными запястьями, такую бесцветно-подобранную, с двумя ассиметричными стрелками на колготах и в узкой юбке, с синяками на лодыжках, с синяками под глазами, с синяками на сердце, которого у неё нет. «Свари кофе, некогда» - говорит она, и мужчина не верит: вчера она просила не торопиться, не торопиться, не торо- , да нет же, не торопиться, а разве он мог?? А сейчас – кофе. Ему! Сварить....
И он встаёт, обалдевший, большой, сонный – и варит. И даже в голову не приходит опрокинуть, чтобы – всё как вчера, чтобы – как во сне, чтобы – как никогда ещё не было...
Потому что она, стерва, - ящерица...
"... А малахит – такой зелёный-зелёный, даже в темноте – светится... Такая прозрачная-прозрачная ящерица у него на полочке, такая прозрачная, такая уверенная, такая независимая, такая-такая-такая... А комната кружится, а в комнате – дюны песочные шатаются, а в комнате – бокалы дрожат и падают, камни плавятся, те самые камни, на которых ящерицы на солнце греются, вот те самые кааамни...
..Пожалуйста, только не влюбляй меня в себя, пожалуйста, ну делай же это похуже, чтобы я к тебе не привыкла, пожалуйста, ну сделай так, чтобы я в тебе разочаровaлась, молю тебя, прошу тебя, ну не делай так, ну не делай, только ещё один разочек, ещё разочек так сделай, ещё разочек, молю тебя, только не разочаровывай..."
А маятник часов влево-вправо раскачивается, ходики такие себе ходят, направо-налево, направо-налево, и кот на кухне мурлыкает, и когда в комнате становится тихо, то слышно, как он мурррлычет, милый, родной, покормить бы его, да некогда, вот через 5 минут, вот через 25, вот через 30, но только - если не сначала, но только бы ещё, ну ещё разочек – сначала, в последний раз, в самый-самый последний....
"И я шепчу тебе, зову тебя, и ты зовёшь меня, и я тебе руки царапаю, спину царапаю, а ты мне – «стерва» - так ласково на ухо выдыхаешь, и я снова тебя царапаю, и комната всё кружится-кружится, посуда чуток дребезжит, картина со стенки падает, всегда она падает, а, чёрт с ней, я - ящерица, я - зелёная ящерица на тёплом камне, на тёплом твёрдом камне, на тёплом камне под ранним летним солнцем... И мы падаем с низкой кровати на заранее подстеленные подушки, и мы падаем друг в друга, падаем друг в друга, и я прошу: ну поймай же меня, пойми же меня, помнИ меня, зная, что утром забудешь, а ты молчишь, дружочек, все вы у меня дружочки, все-все дружочки – носом тычетесь, подол нюхаете, а утром – к мясному рынку, а вечером – на луну выть, а через месяц – в помоях возвращаетесь, авось примет...
И как раз на этой мысли ты сожмёшь меня по-особенному, и как раз на этой секунде ты назовёшь меня милой, и я снова буду падать, ниже, ещё ниже, по-новому, каждый раз по-новому, каждый раз, так привычно – по-новому - в тебя падать, тебе к ногам падать, к мужественности падать, к трусости падать, к ничтожеству падать, низко так падать, пока земля ещё понемногу круглая и вращающаяся, пока где-то ещё есть солнце, пока я ещё верю, что оно есть..."
Так ящерица становится стервой.
У неё на левой руке – браслет-ящерица вместо часов, потому что счастливые часов не наблюдают, а несчастные – тем более. У неё на полочке – 5 книг о том, как стать радостной и 15 – о том, как кончить вовремя, а ей и до сих пор неясно, что это за «вовремя». У неё – пара купюр в кармашке на новую пару колготок, потому что опять с вечера стрелки пойдут, а зашивать она не будет, - к чему зашивать мёртвое? Утром она бежит на каблуках, спотыкаясь, в переходе пару колготок хватает, в платном туалете переодевается, и – к начальнику, который на ящерицу масляным глазом смотрит, к подруге, у которой сумка и перчатки из кожи каких-то южных рептилий, слёзки крокодиловы, зубки брильянтовы, кошелёк на ножках по вечерам приходит, глазом косит, в театр зовёт, втроём. Она иногда даже соглашается. Садится посрединке, глаза закрывает – и слушает... На сцене – девушка, смерти белее, в зале народ от «Травиаты» деланно тащится, в программку заглядывает, перешёптывается, по-итальянски ни хрена не понимает; справа крокодилица напудренная про какую-то корову рассказывает, слева – кошелёк потную лапу на колено выкладывает, в ухо дышит, хорошо хоть крокодилица ещё не видит... А после театра он её домой отвезёт быстренько, и к ней заедет, опять лампу в темноте перевернёт, боров эдакий, на платье бретели оборвёт, хорошо хоть нечасто это стихийное бедствие...
Так она становится стервой.
Вот так приходит иногда в ресторан, смотрит деланно равнодушно, плечи обнажённые загорелые, бронзовые, впереди – дорожка такая невинная-невинная, сразу видно, что под платьем – ничегошеньки, вот так только ладонь – по этой дорожке между грудок, медленно-медленно, ниже-ниже, - и всё... Она смотрит так, равнодушно-равнодушно, остранённо-отстранённо, а вокруг – все, кто уже ящерицу знает, сидят и не верят: неужели это она, так по ночам вскрикивающая, такая после всего ласковая, обходительная, - сигаретку зажигает, бокал подаёт, из рук её пьёшь, потому как свои дрожат – не чувствуешь, да и себя вообще не чувствуешь, только комнатка такая странная, всё невесомое-невесомое, пронзительное-пронзительное, стены тёмные, пол тёмный, потолок в люстрах зеркальных, колокольчики у двери висят, в такт позвякивают, и до сих пор по инерции перестукиваются-перемигиваются, серебрянные, мелодичные, убаюкивают... И она тебя укрывает, вопросами не донимает, берёт твой марльборо и на кухню уходит, и так только сквозь сон чуток слышно – всхлипывает чего-то... А потом – сквозь сон – лодыжки холодные-холодные – вплетает, заплетает с твоими ногами, вжимается в тебя, и всё молча, молча...
А утром – стоит, другая, отстранённая, напоминает, что сегодня уже не вчера, с-стерва такая....
И вот, смотрят они на неё, и внутри всё обрывается, ухает – и вниз, и хочется её за руку – да к стенке, тут же, за углом, чтобы стереть эту гордую неприступность с лица, как помаду, размазывать, втирать её в стенку, чтобы голос её услышать, тот, настоящий, ночной... И так – каждый думает, каждый смотрит, и каждый знает, что не сможет уже с ней ничего сделать, бесполезно всё это. Через полчаса она разобьёт бокал, через час пойдёт танцевать с каким-то молодым козлёночком, как жертву, на заклание через весь зал поведёт, не он её – она его, а он смущённо на свой столик оглядывается, там полушкольница-полувампирша сидит, рот округлила, понять не может: увели, из под носу, и кто! Да вот только она его по залу покружит да и вернёт девушке, ещё и бутылку вина передаст, мол, за знакомство, за танец, за ваше счастье. А ещё через полчаса уйдёт с кем-то повзрослей, посолиднее.
Так она продолжает становиться стервой...
И когда назад откидывается, продолжает, и когда рукой на север указывает, продолжает, и когда плечи очередному царапает, и за ухо когда кусает, и брюки когда на стул вешает, и пиджак – на плечики, чтоб ни одна собственница к ней потом претензий не имела, - всё продолжает... Только на кухне всхлипывает отчего-то, но ведь сегодня уже не вчера...
А утром – сморщенный короткий хвостик на подушке оставляет, а мужчина думает – крошки вчерашних пирожных, крошки и пепел. Так оно, в принципе, и есть..
"...и вот, я стою, невыспавшаяся, злая, разбитая, истерзанная, перед тобой, и всем видом тебе – сегодня, мол, не вчера, сегодня совсем не вчера, свари мне кофе покрепче, оставь свой вшивый красный марльборо, раздирающий мне горло, оставь меня, я не даю по утрам, я вообще никому ничего не даю, потому что брать безопаснее... А колокольчики немного над головой стучатся-перезваниваются, кот подозрительно на тебя косится, рамка на полу валяется, и колготы, как всегда, порваны, да на лодыжках, как всегда, синяки и целый день я буду чувствовать пытливые взгляды на этих следах безумного «вчера».
А мне бы – уже ни к какому шефу не торопиться, мне бы просто, - чтобы хоть кто-то наконец-то снял с меня эту маску, и чтобы это чёртовое сонное «сегодня» кружилось, как вчерашняя ночь, чтобы кот разрывался от крика, чтобы на кровати можно было читать странные символы многочисленных складок, чтобы солнце наконец заглянуло в эту комнату, в эту проклятую всеми чертями адскую комнату, в эту камеру ночных пыток и утренних разочарований, в эту комнату, где валяется невидимая коллекция запылившихся оторванных хвостов ящерицы, её вчерашних случайностей, её закономерных несчастных случаев, её грустных развлечений... Мне бы – ящерице – греться на твёрдом камне, на настоящем камне, который до сих пор не сточила ни одна волна... Мне бы - чувствовать, как он плавится, как он удобно-жарок, как он неповторимо подходит мне, ящерице, как он, как, как... И только чтобы ты дышал мне в ухо своё жаркое «стерва», и чтобы я вместо всех «милый» да «родной» повторяла «завтра», не говоря, что – завтра, но ты бы понимал..."
Да только утренний душ смывает с неё всё это, и она знает, что сегодня уже не вчера, что, если она не успеет в переход, бабушка с колготами уйдёт на беседу к торговке пирожками, платный туалет закроют на технический перерыв, шеф заставит «отрабатывать». А крокодилица разнесёт всем, что эта зеленоглазая блядь до сих пор не вылезла из койки... Она вздыхает и выходит из душа, она думает, как будет накручивать телефонный диск вечером, по старинке, грея его своими тонкими пальцами, отогревая их, вечно холодные, вечно уставшие, вечно ничьи, пахнущие мужским парфюмом и разгарячённой плотью, пахнущие любовью и пронзительной тоской по солнцу и раскалённым камням.
Мужчина сонно копошится в полной крошек и пепла постели. Ему снится, что зелёная ящерица протягивает ему малахитовую шкатулку, а в ней – оторванный хвост. «Сегодня уже не вчера», - говорит ящерица, и на этих словах он просыпается. От него уже требуют утренний кофе.
.. И этот кошмар будет длиться и длиться, повторяться и повторяться. Ящерица сменит десяток зелёных нарядов и перейдёт на чулки, и они тоже будут рваться, а она продолжит бегать в старый, залитый дождями переход за новыми. И если в утреннней толчее она увидит того, первого, каменного, мужественного, слабого, с которого всё и началось, то уронит браслет-ящерицу прямо в грязь, а он – поднимет, узнает её, такую подчёркнуто подтянутую, холодную, с застывшей неразличимой паникой в глазах, в рваных чулках, с синяками под глазами и на лодыжках, - узнает и легонько прижмётся бедром, и ей на миг покажется, что она лежит на тёплом камне, а солнце щекочет ей спину, покрывая её чешуйками-веснушками. Только этого никогда не случится, потом что сегодня уже не вчера...
Весенним утром кухонные двери
Раскрыты настежь, и тяжелый чад
Плывет из них. А в кухне толкотня:
Разгоряченный повар отирает
Дырявым фартуком свое лицо,
Заглядывает в чашки и кастрюли,
Приподымая медные покрышки,
Зевает и подбрасывает уголь
В горячую и без того плиту.
А поваренок в колпаке бумажном,
Еще неловкий в трудном ремесле,
По лестнице карабкается к полкам,
Толчет в ступе корицу и мускат,
Неопытными путает руками
Коренья в банках, кашляет от чада,
Вползающего в ноздри и глаза
Слезящего...
А день весенний ясен,
Свист ласточек сливается с ворчаньем
Кастрюль и чашек на плите; мурлычет,
Облизываясь, кошка, осторожно
Под стульями подкрадываясь к месту,
Где незамеченным лежит кусок
Говядины, покрытый легким жиром.
О царство кухни! Кто не восхвалял
Твой синий чад над жарящимся мясом,
Твой легкий пар над супом золотым?
Петух, которого, быть может, завтра
Зарежет повар, распевает хрипло
Веселый гимн прекрасному искусству,
Труднейшему и благодатному...
Я в этот день по улице иду,
На крыши глядя и стихи читая,-
В глазах рябит от солнца, и кружится
Беспутная, хмельная голова.
И, синий чад вдыхая, вспоминаю
О том бродяге, что, как я, быть может,
По улицам Антверпена бродил...
Умевший все и ничего не знавший,
Без шпаги - рыцарь, пахарь - без сохи,
Быть может, он, как я, вдыхал умильно
Веселый чад, плывущий из корчмы;
Быть может, и его, как и меня,
Дразнил копченый окорок,- и жадно
Густую он проглатывал слюну.
А день весенний сладок был и ясен,
И ветер материнскою ладонью
Растрепанные кудри развевал.
И, прислонясь к дверному косяку,
Веселый странник, он, как я, быть может,
Невнятно напевая, сочинял
Слова еще не выдуманной песни...
Что из того? Пускай моим уделом
Бродяжничество будет и беспутство,
Пускай голодным я стою у кухонь,
Вдыхая запах пиршества чужого,
Пускай истреплется моя одежда,
И сапоги о камни разобьются,
И песни разучусь я сочинять...
Что из того? Мне хочется иного...
Пусть, как и тот бродяга, я пройду
По всей стране, и пусть у двери каждой
Я жаворонком засвищу - и тотчас
В ответ услышу песню петуха!
Певец без лютни, воин без оружья,
Я встречу дни, как чаши, до краев
Наполненные молоком и медом.
Когда ж усталость овладеет мною
И я засну крепчайшим смертным сном,
Пусть на могильном камне нарисуют
Мой герб: тяжелый, ясеневый посох -
Над птицей и широкополой шляпой.
И пусть напишут: "Здесь лежит спокойно
Веселый странник, плакать не умевший."
Прохожий! Если дороги тебе
Природа, ветер, песни и свобода,-
Скажи ему: "Спокойно спи, товарищ,
Довольно пел ты, выспаться пора!"
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
