Как мы встретились с рыжим Семёновым? Да очень обыкновенно, должен сказать. Подошел мужик, подсел, закурил… как это делается. Собственно говоря, достаточно скучна и его история, но охота мне кому-нибудь ее рассказать, просто — такая охота! Не знаю уж почему… так — из сочувствия, возможно… Нельзя же в самом деле все — молча и молча! Так и до кладбища домолчаться можно! Собеседник нужен, братцы, страшно нужен, катастрофически нужен собеседник, слушатель… Элемент бессмысленности и запустения появляется в жизни, если не найти собеседника. Поэтому я расскажу все-таки.
Живу я в старом тяжеленном доме, коммунальном и замудренном. На фасаде — фальшивые колонны в побелке, сзади же, как водится, темно-кирпичные стены, пристройки, подвалы, входы-выходы, котельные и громадный покатый двор, где усыпанный битым кирпичом, где утоптанный, а где поросший одуванчиками и ромашками.
В тот день я сидел на скамье в дальнем углу двора и, кажется, что-то читал — не помню уж. Было воскресенье, была хорошая нежаркая погода. У одного из парадных прочно и нерушимо сидели старухи на крашеных табуретках, легко шелестели деревья над котельной, а за забором, в новеньком семиэтажном общежитии медсестер звенела, жужжала, пела и выплескивалась через край развеселая выходная жизнь.
В такие дни из углового окна на верхнем этаже нашего дома высовывается обыкновенно звуковая колонка, следом появляется ухмыляющаяся морда Митьки Персика, и колонка начинает издавать звуки. Такие звуки могли бы издавать, например, большая и разболтанная бормашина вкупе с печальными воплями истязуемого на ней. Колонка издает звуки, Митька блаженствует в окне, а мы, все остальные, не обращаем на них внимания.
В тот день ни колонки, ни Митьки в окне не было, и хотя общежитие медсестер как-то восполняло отсутствие этого элемента нашей жизни, все-таки я не очень внимательно читал книгу, а больше глазел по сторонам… Вот и заметил сразу незнакомца, вошедшего через арку во двор и хмуро озирающегося вокруг. Высоченный такой пыльно-рыжий дядя в неприметной рубахе и бесспорно стираных брюках. Видимо, я проявил к нему некоторое внимание, потому что, оглядевшись неторопливо, он направился в конце концов в мою сторону. Это мне не очень-то понравилось, я не люблю случайных знакомств и пустых разговоров, но не бежать же мне было, хотя я и отвел как бы равнодушно глаза. Но это не помогло — рыжий незнакомец приблизился, все так же хмуро оглядел меня и, разочарованно вздохнув, уселся рядом. Лицо его было достаточно ординарно, несмотря даже на мощные, выпирающие из-под носа, усы и отечные складки у глаз. Судя по рукам, большим, в черных трещинах и неотмытых пятнах, незнакомец был работягой.
Я закурил, раз уж такое дело.
— Не угостите папиросой? — Рыжий повернулся ко мне и двинул усами.
— Пожалуйста…
Он долго ковырялся своей лапой в пачке, потом постучал мундштуком папиросы об ладонь.
— Я извиняюсь — Федьку такого вы тут не знаете? По фамилии Бурлак?
— Как же!.. Мой сосед…
— А-а-а!.. Так он дома сейчас?
— Нет. Кажется, умотал куда-то Да, еще с утра умотал…
Рыжий хмыкнул, замолчал, но потом поглядел на меня, откровенно посомневался и спросил:
— Про тот случай на Знаменке слыхали?
Вот оно — начало трепа. Если не слыхал — расскажут, если слыхал — переубедят, и пойдет разговор дотемна, и за жизнь, и за радиацию, и за любовь, и времени не вернуть уже.
— Ну, во время грозы-то… — настаивал рыжий.
— Что-то слыхал в пол-уха… — вежливо ответил я. — Месяц назад, что ли?
— Ага! — обрадовался он, — Месяц!
— Да, вы знаете, у соседа Федора что-то было в связи с этим…
— Ну? — Рыжий требовательно глядел на меня.
— Там их молнией поразило вроде бы. Мне что-то жена Федора рассказывала, но я, признаться, толком-то ничего не понял…
Мой собеседник побренчал спичечным коробком, прикурил, сунувшись в сложенные ладони.
— Нет. — Он пыхнул в мою сторону из ладоней, попыхал несколько раз и выбросил спичку. — Нет. Там другое было совсем. Ага! А Федька — сволочь! Вот что! Понял?
Я перепугался, честно говоря, но он неожиданно протянул мне руку:
— Семёнов, Борис…
И добавил:
— Адамович.
Я осторожно пожал его каменную ладонь и тоже представился, недоумевая. Борис Адамович Семёнов насупленно разглядывал мое лицо.
— Вот скажи. — Он презрительно прищурился. — Ты мне поверишь, если я расскажу, чего там было? А?
Я отполз на край скамейки. Но он, довольно громко сопя, придвинулся.
— Подожди! Я тебе расскажу сейчас — так ты мне будешь верить? Вот скажи!
— Э-э-э… Смотря что расскажете…
— Вот именно.
Он откинулся на спинку скамьи и затянулся папиросой.
— Смотря что! Вот именно. Чего мне врать?
— А вы, извините, что — занимались этим случаем, да?
Он хмыкнул.
— Да я сам, ты понял, из тех… которых поразило. Ха-а! — Он выдохнул прямо мне в лицо тошнотворную смесь чайной колбасы и табачного дыма. Затем снова затянулся и, перекинув ногу за ногу, начал покачивать пыльной туфлей.
“Так, — подумал я, — на психа напоролся. Так тебе и надо, интеллигенту! Теперь сиди и слушай, дабы не схлопотать по морде лица!”
— Ну, вот например, — ухмыляясь говорил Семёнов, — я тебе скажу, что у пятерых, неважно у кого… ну — неважно, понял, просто у пятерых мужиков появился общий мозг.
Он помолчал, помял перед лицом папиросу.
— То есть, подожди, не появился общий мозг, а просто, ты понял, ихние все мозги как бы объединились — понял? — и начали работать на один. А? — Семёнов поглядел на меня вдохновенно.
“Он просто удрал из больницы, вот что! Просто этот псих взял и удрал, и конечно же напоролся на меня”. Во всяком случае, я дернул плечом и осторожно ответил:
— Фантастика какая-то…
— Фантастика! — рассвирепел Семёнов. — А-а-а! Ну, пускай… Вот читаешь ты такую фантастическую литературу, а там написано, что пятеро мужиков вдруг объединяются мозгами и получается один большой мозг.
— Как объединяются-то? Биотоками какими-нибудь?
— Откуда я знаю, ядрен бугай! — Семёнов нехорошо выбранился. — Какая разница! Ты вот скажи, что ты вот про это все думаешь? — Он быстро докуривал, злобно дергал усами и неприязненно взглядывал на меня.
— Я, Борис Адамович, до конца дочитал бы, а затем, понимаете ли, перевел бы эзопов язык фантастики в какую-либо мысль на обычном языке… — Я просто боялся этого Семёнова. А что? И вы бы испугались, немудрено совсем!
А Семёнов угрюмо скатывал пальцами недокуренную папиросу.
— Ну ты и сказал… Какую-либо!.. — передразнил он. — Чего не сказать по-людски? Какую-либо!
Вдоль дома шла бабка Аринушкиных, таща две авоськи с апельсинами. У входа, где рядком сидели ее товарки, бабка опустила авоськи на землю и начала с ними обстоятельный разговор, кивая и тыча куда-то в сторону корявыми руками.
— Ненавижу старух… — забубнил вдруг Семёнов. — Дурные, жадные, без понятия… Какой в них толк?.. А вреда!.. А вреда сколько!.. Эти ж наши старухи… А-а! — Он махнул рукой.
— Эти старухи на свою жизнь наработали!.. — Я обиделся даже не за старух, которых и сам не очень чтобы уважал, а просто шибко умного изображал из себя этот рыжий детина. — Наработали, знаете ли, наворочали, дай бог нам с вами столько!
— Чушь, батенька! — ответил вдруг Семёнов и гадко ухмыльнулся. — Именно что — наворочали!..
Я изумился неожиданной интонации, а рыжий мой собеседник полез в брючный карман и вытащил ветхую пачку “Беломора”. Некоторое время он огорченно смотрел на нее.
— Тит твою!.. А она — здесь! Во!.. — Он постучал пальцем по голове. — Ты понял, не варит! — Затем выковырял кривую папиросу и вновь закурил, попыхав в сложенные ладони.
Мы молчали некоторое время. Старухи закончили обмен информацией, бабка Аринушкиных подхватила апельсины и скрылась в темноте подъезда. Остальные бабки опять неподвижно уставились перед собой. В угловом окне появился Митька Персик, исчез, а вместо него выпихнулась колонка. Грянула зубоврачебная музыка.
Семёнов поглядел туда, потом на старух.
— На хрена ей столько апельсинов? — задумчиво спросил он. — На засолку, разве… Дура бабка!..
— У нее семья большая.
— Семья-то? Ты вот что — послушай, я тебе сейчас расскажу, но ты не перебивай только, ты понял, а просто слушай.
Я покивал ему. И Семёнов начал свой рассказ.
— Там на Знаменке, — сказал он, — пивнуха есть, “Муравейник” называется. Ну, мужики ее так зовут. Ну — знаешь. Так тогда и правда гроза начиналась. Темно так стало. И осталось нас, ты понял, пятеро всего мужиков. Я, значит, Федька этот твой, обалдуй, Полуянов из третьего СМУ, да исполкомовский один — Орлов по фамилии, да подлетел еще в последний момент, может знаешь, из областного педа профессор… или кто еще… вислоносый такой… нет?.. научный, в общем, мужик… Курчановский, то ли Кручаковский… Так как-то… Не — Чурпаковский… Ты понял — не помню теперь… Интересно!..
Семёнов скривил усы, сморщил квадратный свой нос и решительно мотнул головой.
— Не… Тогда мы знакомы не были, конечно. Так — мужики и мужики, как обычно. Ну, да… — Он махнул рукой. — А в пивнухе хотели тогда навес делать капитальный, вот, и была у нас над головой, ты понял, такая конструкция, вся ажурная, углами вся такими… Сейчас на бензоколонке такую делают. Да… Сосем мы по быстренькому пиво, потому что дождь уже начал капать, и стемнело перед самой грозой, вот-вот начнется. Баба эта, в ларьке, со своими деньгами шуршит, в общем — все ничего, нормально… и, вдруг, ка-а-ак рванет прямо над нами! — Семёнов вытаращился. — Прямо молнией ка-а-ак даст по конструкции-то! — Его руки летали, он побагровел и натурально орал на весь двор. Привыкшие ко всему старухи без любопытства глядели на нас издали.
— Мы чуть не сдохли там, все пятеро! Мужики стоят синие, морды у всех — одуревшие, а по конструкции этой прям волны такие ходят, прям волны, честное слово! — Семёнов показал руками волны.
— И вся она, ты понял, светится!
И, вдруг, опомнившись и устыдившись своего крика, он осел, утихомирился:
— Может, конечно, это мне все почудилось, со страху, а только стихло все, и вот, понимаешь, — как рассказать, не знаю… плывет все, и как-то видно-то все не так! Не так!.. Мне аж глаза выворачивать стало! Самого себя вижу, ты понял! Ну, думаю — живой, но контузия… Однако ж стою — жду, будь что будет, должно же кончиться! Но — не проходит. Так вот и выворачивает глаза-то… То есть, ты понял, это гадское электричество припаяло нас там друг к дружке, всех пятерых! Качает, понял, не могу рукой двинуть, чувствую себя как осьминог — одни сплошные руки! Жуть кошмарная — десять рук сразу ощущаю да еще десять ног — умереть проще, ты ж пойми!.. Ага… Федька Бурлак, твой-то, оказалось, перед пивом — коз-зел — портвейна принял! Хочу ему сказать: “Шо ж ты делаешь, враг народа?! Кто же тебя, контра, так учил?!” — а он на меня смотрит, глаза квадратные, и дуреет, и нам все-все с ним понятно, и печально даже как-то. Глядим сами на себя, не прочухаться нам никак, и в мозгах так вот: дерг… дерг… дерг… Сколько мы стояли, я тебе даже не скажу, но потом, ты понял, обвыклись, шевелиться стали… Ага, обвыклись… нормально так…
Рыжий Семёнов издал смешок и покачал недоверчиво головой, даже плечом дернул в возбуждении.
— Баба только эта, в ларьке мечется, голосит, руками плещет, дура… оглушило ее, наверно. А мы стоим как чурки, и Федькин портвейн во все наши мозги помалу просачивается. Но соображаем чего-то там тихонько. Э-э-э… Тебе не представить все равно! Я сам теперь ни хрена вспомнить не могу, ломаю башку, прям вот так… И не получается. Уходит все… — Семёнов уныло опустил голову. — Уходит, забываю, ядрен корень!..
Однако тут же он встрепенулся, выпучился:
— Чувствуешь себя — как не знаю кто. Так много в тебе всего двигается! И чудно так! И смотришь, ты понял, в десять глаз! Это ж и сказать нельзя, как это… это ж… Слов таких нету!.. Вокруг прям все… во все стороны…
Его ручищи летали у моих глаз, как я тогда цел остался — удивляюсь. Он мог бы прихлопнуть меня и вряд ли заметил бы это. Восторженная душа рыжего Семёнова рвалась наружу и не находила себе выхода, не хватало душе его слов и жестов. Могу представить себе, что творилось в этой душе тогда, у пивного ларька под дождем, когда вместо привычно-однообразного окружения многомерное и неведомое, пугая и причиняя боль, вдруг предстало перед его нетрезвым взором.
Семёнов взмахивал, плевался и свистел, его понесло:
— Да… не понять тебе… Ты не обижайся! Не обиделся? Ну вот… — Он откинулся широко на скамейку и одичало глянул перед собой. — Думали-то мы вместе! Это как тебе? Ты вот представь — захотел ты шаг сделать, и вдруг подлетаешь метров на двадцать! Еще один захотел — улетаешь на другую улицу! Ты понял, в жизни я так никогда не думал, и никто так не думал! И не так, как у нас-то с тобой, сейчас-то, с перерывами там, с провалами, с мертвыми зонами. Ну как там в журнале пишут — “пунктир сознания”. Не-ет. Там сплошняком шло, успевай подхватывать, круговой обзор и бешеная непрерывность.
Я ведь первый из них проморгался, они еще стоят, варежку открымши, а я уже осознался… Я вообще из них самый крепкий был… Я думаю, то есть — думаю, но как будто им говорю тоже: “Мужики, — говорю, — е-мое! Не спугните только, тицкая сила. Христом-богом молю! Самолично придушу каждого!” Ха-а!.. — Семёнов вытянул ноги, возбужденно потянулся.
— Но сначала, конечно, чепуха была, разноголосица. Оклемались они и как пошли все в разнобой словами сыпать! И слова, и впечатления какие-то, и мысли картинками, но, ты понял, вдруг одно слово вместе сказали, и как по рельсу кувалдой — БАМ-М! Оглушило! Потом еще, еще, мозги работать стали — общие идеи искать, ты понял! Общая идея — звучала, она прям оглушала! Мы прям, ты понял, одним человеком становились — здоровое, громадное даже лицо появлялось вместо пяти наших харь. Только — отвернувшись от нас, не разглядеть мне было это лицо, не представить. И вот — пошло, пошло — что ни шаг — километр, что ни другой — улица! И вдруг думаем: “Стоп!” По домам надо разбежаться, пока нас тут не повязали, как психов, дяди из дурдома. Боялись, правда, что разойдемся и кончится эта лафа. Но зря боялись. Правда, когда расходиться стали — опять, ты понял, глаза навыворот полезли! Пространство наше расширяться стало! Когда один, и представить невозможно, какое оно здоровое — пространство-то! Ого!.. Ну ладно. Одним словом, дошли мы до своих домов, все пять дошли нормально. Мокрые, конечно. Дождь ведь пошел, ты понял! Федька Бурлак быстрей всех домой попал — подвезли его. И вот ему бы, то есть нам бы, в уголочек какой ни то тихий приноровиться, да отдышаться, а у него — Раиса евойная, ты понял, как волкодав ноздрями трепещет… и понесла, и понесла, и руками уже примахивается — ладит звездануть Федьку промеж рогов… то есть нас всех сразу звездануть — мы же вместе! Он у нее за картошкой был посланный, нехристь. Ты понял! И вдруг видим — вытянуло Раису, и поползла она в угол без памяти! С чего бы, думаем, такое чудо? Однако, думаем, везет же тебе, Федька, дураку! Потом поняли, пожалели даже Райку-то… Ну сам рассуди — является твой забулдон и не бормочет, как всегда, про темный лес с перематами, а садится скромненько за стол, вилочкой постукивает и по-профессорски эдак, как артист Тихонов, смотрит те в душу, забодай ее, вроде б как с укоризной! А-а-а? Сомлеешь…
Семёнов снова копошил пальцем в пачке “Беломора”, докапывался до очередной согнутой и потрошеной папироски. Он ссутулился и насупился теперь. Видимо, устал, видимо, история эта выматывала его и посейчас. Я не знаю, кто из них пятерых первый почувствовал физическое отвращение. Как мне показалось из дальнейшего рассказа рыжего Семёнова, первым был исполкомовский Орлов. Этот Орлов так и остался у них на отшибе, так и не соединился с ними по-настоящему то ли из-за жены, то ли по другой причине; он послушно включался в общий ход мыслей, добросовестно думал и представлял, но всегда какое-то темное пятнышко оставалось в его мозгу, душу свою он всегда аккуратно и незаметно запихивал в черную эту дыру — нет, не из-за жены все-таки жалел, видимо, свою душу, упорно и вежливо сберегал для себя. Ему-то и ударила, первому из всех, в нос физиология и внутренности других, доселе неведомых ему людей.
Моему соседу Федору, безусловно, было плевать на кишки и болячки всех пятерых вместе взятых. Его подкосило, его буквально сшибло с ног то, что коллективный разум на дух не переносил спиртного, и Федорову жажду отвергал как нечто несущественное и нелепое. Сосед Федор не понимал, мучился, могучая воля рыжего Семёнова швыряла его дряблый мозг в непривычную, изнурительную деятельность — и сосед Федор барахтался, удивлялся и слабел без портвейна, без Райкиных оплеух и ругани. А Райка испуганно выла, сидя квашней на кровати, уговаривала его лечиться и наливала ласково коричневой бормотухи, слабо надеясь на выздоровление мужа.
— У нас ведь все общее стало, ты понял, — сипло бубнил Семёнов. — Все-все, но только взаправду, а не как в кино! — строго добавил, взглянув и отвернувшись. — Не понарошку. Вот и не потянули мужики. Ты представь, у тебя жена — красавица и — твоя личная, целиком!.. И — на вот, еще вдруг четыре рыла вместе с тобой эту, ты понял, бабу облюбовывают. Ты вынесешь? Ни хрена ты не вынесешь, я тебе говорю! Вот и Витька-то Орлов не смог Ленку свою на всех поделить. Отпихнул всех, обособился, в норку все норовил шмыгнуть. Особенно когда у Федьки, у поганца, заиграло в организме… Потрогать он захотел чужую, ты понял, замест Райки своей, гад! А Орлова вовсе дергать начало с этого. Похабень, конечно. Федька — он вообще-то хороший мужик… Нет, серьезно — добрый… так сказать — бесхитростный… вот у него и заиграло по простоте… Нда… Сейчас противно вспоминать даже. Я тогда навалился на Федькину дурь, придавил. Обошлось… Но тогда, видать, и я отделяться начал — с того момента. Испугался, что кончится все из-за дури, и задавил дурь-то. И стал тогда, ты понял, вроде как организатором, тянул их, дураков слюнявых, друг к дружке… из-за этого и сам отделяться начал.
По словам Семёнова, главную работу начал “профессор”, тот самый Чурпаковский из областного педа. Он очень умело и плавно направил на физику коллективный разум всех пятерых. Рыжий Семёнов в восторге ревел на весь двор:
— Атмосферная турбулентность во множественно-импульсных полях!.. Турбулентность — ты понял!.. И пределы сходимости!.. Ох, как мы работали, как мы соображали. Тут вокруг чего-то суетится, бегает, бабы всякие тарахтят — все мужики-то семейные, я один в разводе три года как… Ну вот… А мы значит — ноль внимания, у нас — работа! И главное ж — вместе, ты понял! Такое мы тогда завернули!.. Пропади все пропадом!.. Да-а… Ты думаешь, дурак я, чурка необструганная? Так ведь думаешь? Ну признайсь? Только у каждого, ты понял, мозга есть, у каждого! А если вместе мозги-то слепить — вот тогда самая работа и пойдет! Самая работа и будет тогда… Во-о! Эх ты, пресвятая богородица! Не вышло у нас. Разнесло-понесло грешных. И что ты думаешь — ведь профессор туда же, нудить начал. Ему бы сам бог велел думать и радоваться, козлу. Сволочь! Плюнули мы тогда и на евойную диссертацию, и на физику вообще. Главное это — философия и общее естествознание, ты понял! Он и завопил. О свободе вопить начал. “Мою личность, — вопит, — угнетаете! Где же свобода индивидуальности!”
Рыжий Семёнов ухмыльнулся неопределенно, оглянулся вокруг.
— Дурак он был, профессор-то наш, под себя греб. Все интересное запоминал, как хомячок прям, ты понял, щеки раздует и бегит закапывать. Я его жалел поначалу — интеллигенция все ж таки…
— А вот ты, — он пихнул меня в плечо, — ты знаешь, чего в жизни главное? Вот — главное самое, чего? А-а-а!.. — Он откинулся и прищурил свои опухшие глаза. — Ясность, понял! Самое наиглавнейшее — это ясность во всем! Так у нас с мужиками тогда ясность была. Людьми себя чувствовали.
А потом — не приведи господи, началось! У Федьки — дурь за дурью, портвейна хочет, на бабу Витьки Орлова стойку делает! Ну, придавлю! Тут профессор заноет: “Свободы… Свободы…” Я ему, значит, толкую, козлу: “Кому твоя, ты понял, поганая свобода нужна? Кому твоя личность микроскопическая сгодиться может?” — говорю. Тут такие возможности, а он, зараза… А-а-а!.. Только с этим уладим, работать начнем: Полуянова понесет — у него, видишь, сантехника сворована и барыга на договоре ждет — реализовывать. “Я, — кричит, — деловой человек, я вы пустяки всякие думаете! Я из-за вас приварок потеряю! Давайте, — кричит, — вместе дела делать!” Гляжу — профессор поближе суется, да и Орлов интересуется — нос из норки показывает. А там, глядь, и тихоня этот, Орлов, заблажит — Федьке морду бить желает немедленно. Такое дерьмо из всех поперло! Все друг другу мешать начали, всем плохо, все ноют. А ведь больно. Ты что думаешь — просто так? Как, ты понял, молотком по темечку лупят! Хорошо — бабу ту, из пивнухи, к нам не притянуло. — Семёнов пихнул меня так, что я чуть со скамейки не слетел. — Мы бы сдохли там все! Я бы сдох… это уж точно! А профессор нудит, скотина, про личность свою драгоценную. И нудит, ты понял, и нудит…
Ух, интеллигенты родимые, ух, умницы наши сиволапые, ох т-твою…! Свободу им!.. Я б им всем! Они, гады, все у нас разваливают, понял!.. А-а? Сам ты, понял!.. Журнальчики с голыми бабами!.. Импотенты!.. Ладно… Все ж таки мы работали. Работали, ты понял! Вместе. И далеко зашли ведь! Но главное — хорошо было всем, пока работали. Вместе, брат, когда — это, я тебе скажу, — лучше не надо! Не один ты на этом свете, душа твоя не мыкается, а все — на людях… Да-а-а… А потом опять, по новой все — чужая баба, свобода личности, барыга, премия за новую технику… — и по башке: бум! бум! бум! И опять я в темноте ихнюю дурь давлю…
Семёнов затуманился вдруг что-то, задвигал усами, потух.
— Я, знаешь, — сказал он медленно, — чего сейчас подумал: давить их, наверно, не надо было? А? Ты понял, в таком деле давить нельзя, наверно!.. Дай папиросу, что ли… А — у меня есть… На, засмоли пшеничную… А?.. Эт мы “Беломор” так зовем… Хе-хе… Так вот, я говорю, давить нельзя было. По доброй воле надо вместе-то быть! А? А как, скажи, не давить?! Один профессор, трепло тряпошное, как начнет сыпать про индивидуальную неповторимость — я слов-то таких не знал никогда. У меня всю жизнь, ты понял, от таких разговоров вот здесь защемляется! Я и мог-то одно — давить дурь ихную и все. Ты понял? Да-а… А потом просыпаюсь как-то один! Один-один совсем. Стены вокруг, потолок… все рядышком, тупое все… и — ни души! Разнесло нас. Веришь — плакать стал. Сволочи были, козлы вонючие — а ведь как родные стали. И нету их. Ничего нету. Мысли в башке маленькие, как, понял, мыши. Сел на кровати — плачу! Не могу…
— Ну, что потом?..
— Потом на работу пошел. Отбрехался как-то за прогулы. Работал — как с похмела. А потом решил — пойду их всех обойду, сведу их, гадов, вместе… может, что и выйдет… Еще покурю… Хочешь пшеничную?.. Да что, свел, конечно. Витьке Орлову в рыло пришлось въехать, профессору, ты понял, чуть по очкам не засветил, свел все-таки. Постояли мы, постояли, поглядели друг на дружку — и так погано мне стало, глядючи! Смотрю — у мужиков морды тоже вкривь поехали. Плюнул я да ушел. И они тоже ушли. На том дело и кончилось.
Я сейчас пытаюсь вспомнить, что там было, — никак! Башка не ухватывает. Начинаю раскручивать сначала — нет, не сдюжить, пупок развязывается, одному — никак! Тут ведь, наверно, в чем дело: от сложения мозгов не простое увеличение получается, ты понял. Тут оно в качество переходит, вот. Хотя это и представить сейчас невозможно.
Семёнов, сгорбившись, сидел на лавке и дергал изредка усами. А я пребывал в полной растерянности.
Показалась бабка Аринушкиных. Поправляя платок, она вышла из дома и подсела к старухам. В угловом окне пятого этажа блаженствовал в обнимку с колонкой Митька Персик.
— Послушайте-ка, Борис Адамович, а неужели у вас не осталось ничего?.. В смысле — записей там?.. Наверняка ведь вы писали чего-то?
— Да-а! — Семёнов махнул рукой. — Пара листиков. Какие-то закорючки. Теперь не разобрать…
Он откинулся на спинку скамьи.
— Профессор писал много, помнится мне. Все писал, писал… Это тоже мешало, между прочим, понял! На себя работал, падла, хомяк хренов! Надо было думать, а он все писал… Но он ежели и поймет там чего, так ведь спрячет моментом. Там, понял ты, такие должны быть загибончики — форма “А” и три прапорщика у входа — это в минимуме! А ему — свобода личности дороже родной матери. А может, за границу рванет, продаст… Кто ж его теперь знает… Все это — мелочи, ты понял? Главное — не собрать теперь того, что было! Хожу вот, как дурак, по ихним дворам. А чего хожу — не знаю… Полуянов чего умочил тут, — всполошился вдруг Семёнов, — не было, говорит, ничего! Тебе, говорит, все причудилось. Хотел в рыло дать — так пожалел по старой памяти. Да и чего теперь-то? Я и сам иной раз думаю — да нельзя ж мозгами объединиться, трудно ж проверить, правда? А?
Семёнов глядел на меня, а я помалкивал, находясь в изумлении. Глаза Семёнова помутнели, он дунул нижней губой в усы и отвернулся.
У Митьки Персика, хрюкнув, отключилась колонка. В тишине очевидны стали вдруг и легкие сумерки, и слабенький ветерок, и множество разнообразных звуков, шорохов и постукиваний, и даже отдельных слов.
Во дворе появился невесть откуда пьяный в лоск гражданин. Гражданин неуверенно обошел мусорный бак, поскользнулся, выправился, пошел дальше и набрел на старух. Бабка Аринушкиных замахала на него руками, отгоняя, а гражданин дружелюбно и удивленно оглядел их всех, а потом, сказавши что-то, засмеялся, приседая чуть не до земли, и наконец упал.
— Конечно, нельзя было давить, — сказал я, — такое деликатное дело…
Рыжий Семёнов молчал и глядел, как старухи поднимают дружелюбного гражданина.
Мы некоторое время молчали. Где-то далеко играл ксилофон — видимо, в одной из квартир работало радио. Мелодия была быстра и печальна.
А в дыре забора, прямо против нас, неожиданно появилась голова соседа Федора. Сосед Федор заулыбался и попытался пролезть далее, но залепился за добротный гвоздь, стерегущий этот самый удобный путь на улицу, дернулся и некоторое время укоризненно глядел на битый кирпич под забором.
— Федька!.. Коз-зел!.. Алкаш вонючий!.. — зашипел рядом со мной Семёнов, и тогда только я сообразил, что сосед Федор пьян никак не менее, чем приблудный гражданин, поставленный старухами на ноги и дружелюбно оглядывающий наш громадный двор.
Вечерело, и за общежитием медсестер огромная масса неба все вбирала и вбирала в себя солнечный свет, пропитываясь им, и остывала зеленоватыми тонами, и далеко где-то играл быструю и печальную мелодию ксилофон.
Сосед Федор задергался отчаянно, неожиданно вывалился во двор, но, против ожидания, не ткнулся носом в битый кирпич, а, погасив кое-как колебания, осторожно выпрямился и полегоньку, не рискуя, начал движение к дому. Дойдя совершенно благополучно до столбика с бельевыми веревками, он остановился и сделал попытку взглянуть вверх на свои окна. Попытка эта кончилась неудачей — соседа Федора качнуло назад и отнесло на два шага в сторону. Еще раз и с тем же успехом попытался он посмотреть вверх, а потом неожиданно спокойно и рассудительно поймал руками бельевой столбик, и тут же, конечно, совладал с мятежной своей головою, и, выставив подбородок, долго и методично осматривал наш дом. Но, не найдя своих окон, сосед Федор уронил голову на грудь и прочно загрустил у столбика.
Я взглянул на Семёнова — тот плющил пальцами мундштук новой папиросы и сопел, уставясь в землю.
К печальному соседу Федору, старательно делая каждый шаг, приближался дружелюбный гражданин.
— Грышка, — хрипло радовался гражданин, — твою дивизию!.. Здорово, Грышка!.. Говорю — здорово…
Показался в своем окне Митька Персик и расплылся радостно. Дом наш ожил, со стуком открывалось одно окно, затем другое, третье.
Дойдя до соседа Федора, дружелюбный гражданин взмахнул рукой и довольно точно хлопнул его по плечу.
— Да здорово, Грышка! — гаркнул гражданин.
Сосед Федор, видимо, устал уже и, не мудрствуя лукаво, отпустил из рук столбик и влепил дружелюбному гражданину в ухо — и тоже довольно точно.
На третьем этаже звякнуло и распахнулось окно, толстая Раиса стремительно навалилась на подоконник. Мужики неистово махали кулаками в примерно встречных направлениях. Раиса заорала, пустила матерщину и скрылась. Но когда она вылетела из подъезда, сосед Федор и дружелюбный гражданин уже брели, обнявшись, куда-то в сторону и с громадным чувством ревели:
Миллион, миллион, миллион алых роз
Из окна, из окна, из окна видишь ты…
Раиса расторопно разметала приятелей. Дружелюбный гражданин криво шарахнулся от нее и, изумленно матюгаясь, упал во второй раз. Рыжий Семёнов прикурил торопливо свою “пшеничную” и злобно уставился на Раису, которая уверенными тычками направляла своего непутевого супруга в подъезд. При каждом тычке глаза Семёнова судорожно щурились.
Собственно, рассказывать больше и нечего. Рыжий Семёнов, не сказав ни слова, даже не взглянув на меня, встал и ушел со двора. После этого я видел его только один раз. Он шел по улице мне навстречу, сунув руки в карманы куртки, насупленный и опухший. Однако меня он не заметил, хотя и прошел совсем рядом. У нас во дворе он больше не появлялся, может быть потому, что сосед Федор не так давно схлопотал по пьяному делу три года, и Раиса шлет теперь посылки с салом и апельсинами и поговаривает о разводе.
А историю, которую рассказал рыжий Семёнов, чем далее, тем увереннее считаю я выдумкой, может быть даже плодом умственного расстройства контуженного атмосферным электричеством человека.
Жуя огрызок папиросы,
я жду из Питера вестей...
Д. Бедный
Разломаю сигареты,
хмуро трубочку набью —
как там русские поэты
машут шашками в бою?
Вот из града Петрограда
мне приходит телеграф,
восклицаю: “О, досада!”,
в клочья ленту разорвав.
Чтоб на месте разобраться,
кто зачинщик и когда,
да разжаловать засранца
в рядовые навсегда —
на сукна зелёном фоне
орденов жемчужный ряд,
в бронированном вагоне
еду в город Петроград.
Только нервы пересилю,
вновь хватаюсь за виски.
Если б тиф! Педерастия
косит гвардии полки.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
