Когда родился Павел, на небе не вспыхнула новая звезда и волхвы не пришли к древне-израильскому царю Ироду, но что-то на небе тогда явно происходило и к московскому правителю Никите Хрущёву наверняка пожаловали высокие чины тогдашнего КГБ сообщить о появлении на свет в городе Ростове-на-Дону весьма странного младенца – будущего великого бунтовщика, анархиста, матерщинника, развратника и поэта. Они, видимо, просчитали по своим тайным и невидимым чекистским каналам всю эту важную государственную информацию и поняли, какая серьёзная угроза нависла над внешне благополучным, а внутри напрочь уже прогнившим, так называемым Советским Союзом.
Павел явился на свет болезненным и нежизнеспособным, видно, силы Дьявола всё сделали для того, чтобы не допустить его душу в этот мир испытаний, наказаний и благословений. Но врачи по непонятной причине упорно боролись за его жизнь, удерживая живую душу в хрупком, полумёртвом теле. Мать говорила впоследствии Павлу, что два раза он был на грани... даже сердце останавливалось, но врачи уколами возвращали его в этот мир. Кололи даже в голову, хотя представить это невозможно. Однако, было... Видно, очень нужен был этот младенец Богу, для какой-то особой, одному ему известной цели...
Что помнил Павел из своего раннего детства? Ровным счётом ничего. Ни больниц, ни уколов, естественно, он не помнил. Ничего не осталось в памяти, как будто и не жил вовсе на свете. И какая разница, даже если бы и взаправду умер тогда? Что бы от этого изменилось? Ровным счётом ничего. Что жил, что не жил. Даже писать не о чем. Разве о том, что отец Павла, как и у Христа, был плотником. Звали его Егором, Жорой. Но отец предпочитал зваться Георгий, прибавляя при этом многозначительно – Победоносец. Кого победил отец Павла, не ясно. Скорее всего, – никого. А вот самого его победили... Водка победила ничем не примечательного плотника. Мать Павла звали, увы, не Марией, а Лидией. Она была очень красивой женщиной... Женщиной, подарившей ему жизнь... Но почему подарившей? И почему – ему? Павла ведь тогда физически ещё не существовало на свете. Следовательно, и дарить-то было некому. Да и не осознавала Лидия тогда, что кому-то что-то дарит. Просто взыграла природа физического тела и она отдалась Георгию, в результате чего и было зачато физическое тело Павла. Он был предназначен Богом для этих родителей. Именно для этих и не для каких других. Потому что родители, их социальное и материальное положение, в дальнейшем предопределяют жизненный путь отпрыска, его положение в обществе. Это своеобразная лотерея: в какой среде родишься, так и будешь жить дальше.
Церковь уверяет, что все мы братья и сёстры, – дети Отца Небесного. Почему же Отец так несправедлив и избирателен? Почему наделяет своих детей столь неравными стартовыми возможностями? Иной раз создаётся впечатление, что у Всевышнего есть не только родные дети, но и приёмные пасынки, которым почти ничего не достаётся от его отцовской любви. Вот таким пасынком и был будущий апостол Павел. И тут уже становится непонятно: какие силы боролись за его жизнь, – светлые или тёмные?
Бог вселил его душу в хилое, нежизнеспособное тело 1 декабря 1957 года. И сразу же позабыл об его существовании, – было у Творца масса других дел, поважнее... В ужасе кричал Павел в холодной, почти не отапливаемой палате рожениц, когда Лидия тыкала ему в посиневший ротик шершавый сосок пустой, выжатой, как лимон в чае, груди. Молока не было ни капли и пришлось давать ему искусственное питание. Впоследствии, ужас неотъемлемо преследовал Павла на всём протяжении жизненного пути. Всё было ужасно для него в этом злом, не приспособленном для нормальной человеческой жизни, дьявольском мире полулюдей-полузверей. Звероподобных существ, говорящих на человеческом языке, но ведущих себя хуже самых свирепых таёжных хищников.
Ужасны были разговоры разродившихся женщин в палате, где лежала праведная Лидия. Добрая половина из них произвела младенцев без постоянного, зарегистрированного властью супруга и проклятия, которые они ежедневно и ежечасно обрушивали на своих непутёвых партнёров по сексу, отравляли Павлу и без того невесёлое существование. Сердитые от домашних склок и неурядиц нянечки забывали переменить Павлу обгаженные пелёнки, а сам он стеснялся напоминать им об этом визгливым, истерическим криком, как это проделывали остальные малыши, и терпеливо молчал. Врачи, думая, что он всё равно не сегодня-завтра умрёт, равнодушно проходили мимо, жалея тратить на обречённого своё драгоценное докторское время.
Павел лежал – весь по шею в собственном холодном дерьме – и мудро размышлял о несправедливостях мира сего, в который ему выпало попасть по воле проведения и Отца Небесного. Почему люди такие равнодушные, жестокие и несправедливые? Почему никто не хочет помочь ему, сыну Божьему, а значит не желает послужить самому Богу Всемогущему? Ведь сказано, что помогая ближнему своему, служа ему, мы тем самым, автоматически служим самому Богу! Неужели никто не любит Отца, который породил их на свет? Неужели все отступили вслед за Сатаной, предали своего Создателя, взбунтовались и творят свою волю? И должно ли так быть всегда? Не пора ли положить конец этому безумию людскому и беспределу?
Купали будущего великого апостола Земли Русской в обыкновенном больничном тазике с инвентарным номером, намалёванным белой краской на примятом боку. Вода была, как правило, холодная, из под крана, – нянечки ленились греть воду на печке. Думали: такому и эта пойдёт. Всё равно не жилец на свете. А если, Бог даст, оклемается – только закалится! И Павел закалялся в младенчестве, как морж. Принимал водные процедуры. От холодной воды он вскоре заболел воспалением лёгких и его с Лидией перевели в реанимационное отделение. Снова над Павлом безжалостно нависла острая коса смерти. Боялся ли он её, Смерть? Нет, думаю, не боялся. Как истинный апостол, общающийся с потусторонними сущностями, он и со Смертью частенько беседовал по ночам, когда все спали и никто не мог помещать им поговорить по душам. Дело в том, что Смерть, как это ни парадоксально звучит, тоже была живая! Всё в этом мире, созданном Творцом, оживлено его Божественной искрой: люди, животные, растения, камни, вода, ветер, воздух, сама Земля – живые сущности! Живая сущность – Жизнь, и чем же, в таком случае, хуже её – Смерть? Смерть – это строгая седая женщина в чёрном одеянии монахини. Она являлась в палату, где лежал Павел, где-то после полуночи, садилась на краешек его детской кроватки и не уходила почти до утра. Это была очень мудрая женщина. Она поведала Павлу множество потусторонних тайн и важных жизненных секретов. Раскрыла глаза на многое, что впоследствии очень пригодилось апостолу в жизни.
Боялся ли он Смерти? Нет, он её полюбил. Смерть была ласковая и желанная, как мать или жена. Она обучала Павла сексу и внушала, что секс – это тоже одно из проявлений многогранной природы Смерти. Во время последнего соития с женщиной, в этот последний миг наивысшего физического блаженства, мужчина умирает. Умирает на короткое время... И Павел думал, что миг Смерти, возможно, и будет похож на этот последний миг перед сладостным содроганием, и ждал Смерти с нетерпением и тайным интуитивным желанием. Смерть приходила довольно часто, но наотрез отказывалась взять его с собой.
– Тебе ещё рано ко мне, Павел, – говорила она, обнимая и целуя его в губы. – Ты ещё не выполнил на Земле свою миссию, а она очень тяжела... Как бы я хотела поскорее овладеть твоим телом, но – нельзя. Ты предназначен долго жить в этом мире, пока не умрут все твои родственники и знакомые. И только тогда, оставшись совершенно один, пережив всех, ты достойно сойдёшь в могилу. Потерпи ещё немного. Годы пройдут быстро, ведь это только кажется, что семьдесят – восемьдесят лет очень много. На самом деле они пролетят, как один день! И мы, наконец, встретимся...
Вскоре Павел быстро пошёл на поправку и к Новому году их с Лидией выписали из роддома. Они ехали в переполненном, старом, страшно скрипевшем на ухабах автобусе через весь город на Сельмаш. Люди вокруг кашляли, шмыгали простуженными носами, переругивались, дышали на младенца перегаром. Декабрьский мороз покрыл окна автобуса замысловатыми, сказочными узорами. Павел видел краешек окна и ему казалось, что он едет к доброму волшебнику дедушке Морозу, который приготовил для него кучу вкусных подарков. Павлу было зябко в лёгком байковом одеяльце, но он стойко терпел неудобства и лишения, понимая, что это кому-то нужно и ничего изменить нельзя. Ему были интересны люди, окружавшие его в автобусе, он прислушивался к их разговорам и временами улыбался, если говорили что-нибудь смешное. Уже тогда он начинал понимать, что смех – великое дело. Пассажиры не обращали на него никакого внимания, сидящие даже не предлагали сесть Лидии и она простояла всю дорогу до «Пятидомиков». Лидия была изнурена скверной больничной кормёжкой, тяжёлыми родами, вся изнервничалась из-за болезни первенца. Её пошатывало и клонило ко сну.
Жила она на улице Октябрьской, в доме № 155, построенном ещё до войны её отцом, Николаем Старцевым. Павел ничего не знал о своём деде и даже не видел его ни разу. Дед ушёл на фронт в первые месяцы войны и где-то пропал без вести. Бабке прислали извещение на серой обёрточной бумаге, которое она бережно хранила всю свою жизнь. Сейчас она приняла сожителя – армянина Макара Давидовича Каймакова, – грузчика из Аэропорта.
Так Павел впервые попал в дом, который надолго стал единственным местом, где ему были искренне рады, где любили его, всячески баловали, ценили и прощали по-христиански всё. На протяжении всей жизни у него было фактически два дома: родительский и бабкин, на Октябрьской... Как давно это было, как будто в какой-то другой, полузабытой жизни. Но тёплая, согревающая аура бабкиного уютного гнезда до сих пор ласково обволакивает память, воссоздавая из небытия образы тех далёких, прекрасных мгновений.
Люди делились в сознании Павла на своих и чужих – это он различал чётко. К своим принадлежали мать, бабка, отец, дед Макар, к чужим – все остальные. Были, правда, ещё промежуточные, которых он не знал к кому отнести: тётя Рая и дядя Витя, – родной брат Лидии. Был ещё, по рассказам своих, дядя Толик, – но очень далеко, чуть ли не на краю Ойкумены, на загадочном острове Сахалин.
Павел на всю жизнь сохранил в душе этот принцип деления – на своих и чужих. И впоследствии, кто бы ни встречался ему на жизненном пути, неизменно попадал в ту или иную категорию. Павел тогда не знал ещё Бога, но всегда интуитивно чувствовал рядом его согревающее душу присутствие. Бог воплощался для него вначале в мать Лидию, потом, после её смерти, – в бабу Шуру, затем в жену, Ирину... Бог – это тот, кого мы любим больше всего на свете, с кем, как в откровенной молитве, можем без стеснения побеседовать по душам, открыть любые душевные тайны, не утаивая ничего. Потому что Ему и без того всё о нас известно до подноготной.
Некоторые, порой даже родные люди, относятся к нам не очень хорошо. Как бы недолюбливают нас, в чём-то ущемляют, чрезмерно чего-то требуют, проявляют холодное равнодушие... Павел не удивлялся этому, ибо знал, что подобное столь же необходимо, как и Божья любовь. Только здесь проявляла себя диаметральная противоположность Всевышнему, его взбунтовавшийся антипод – Дьявол. Но он был тоже Божий сын и Отец Небесный терпел его, что и заповедал нам, простым смертным.
Новый год Павел встречал в кругу своей новой семьи, он, правда, не сидел за столом, но всё видел, слышал и чувствовал. И даже алкоголь попадал в его кровь с молоком Лидии, изредка кормившей его грудью. Алкоголь занимал в семье первенствующее положение: мужчины были рьяными служителями Бахуса. Порой обильным возлияниям не было ни конца, ни краю. На Новый год они вообще затягивались до утра. Телевизора в бабкином доме не было, только старый, видавший виды радиоприёмник «Рекорд», в котором можно ещё было крутить пластинки. Песни были все задушевные, светлые и оптимистические – подстать тем радостным социалистическим временам. Душа Павла действительно радовалась при звуках тех песен, рождённых в окопах недавно отгремевшей войны, бодрых пионерских маршей, вальсов и старинных романсов... Как же нужно отдалиться от Бога, чтобы, – попирая всё святое, что есть на Земле, – назвать впоследствии эти времена «застоем» и «мракобесием», а дьявольский, человеконенавистнический буржуазный режим – «прогрессом»!
Как давно это было... И куда ушло? Неужели прошлое – это чёрная дыра, в которой всё исчезает бесследно? И нельзя ничего повторить, прокрутив как ленту киноплёнки?..
2
Недолго прожили молодожёны, – отец и мать Павла, – в бабкином доме. Как это обычно бывает, – начались бытовые трения, скандалы, взаимные претензии и упрёки. Пришлось им искать другое пристанище. Долго не думая, поехали они в станицу Грушевскую – на родину Егора. Поселились в небольшой родительской хатёнке, где жил старший брат Егора, Михаил, – казак угрюмый и нелюдимый, воевавший танкистом с японцами в сорок пятом. Подробностей о войне рассказывать не любил, говорил только, что горел в танке, лежал в госпитале... Михаил не отказывал себе в удовольствии выпить, а, напившись порой, как и полагается истинному казаку – до чёртиков, гонял по двору жену и малолетнего сына Ивана.
Братья, обмыв приезд Егора, поладили быстро: решили поделить хату перегородкой. Зал отходил младшему Егору, а всё остальное – старшему. Так и сделали.
Егор, отвыкший за четыре года армейской службы и последующих скитаний по городам от тяжёлого и неблагодарного крестьянского труда, в колхоз работать не пошёл. Устроился в Ростове вохровцем в аэропорту с графиком: сутки дежуришь – трое дома. Лидия нигде не работала, сидела дома с ребёнком. Перегородку они ещё не сделали, – было недосуг, и завешивали обе двери, в кухню и спальню – покрывалами. Это было неудобно – малолетний сын Михаила, – вертлявый, балованный пацанёнок, – то и дело норовил нахально юркнуть на их половину и порой заставал Лидию в самом неприглядном виде. То она кормила грудью Павлика, то меняла нижнее нательное бельё, а один раз он застал её, обмывающуюся в корыте. Лидия пожаловалась Егору.
В тот же день между братьями произошёл крупный разговор, после которого Ванька минут двадцать орал на всю улицу благим матом, с крепко зажатой между отцовских коленок головой. Молодожёнам были хорошо слышны звонкие удары широкого солдатского ремня по Ванькиной заднице. После майских праздников Егор, намесив глины, заделал обе двери в зале и пробил в стенке отверстие на улицу для входа. Печка осталась общая, но топилась с половины Михаила, так что Лидии приходилось готовить пищу в летней кухне, где была ещё одна печь. Мало-помалу они обустроили свой быт и зажили, можно сказать счастливой жизнью.
Павлик днями и ночами лежал в своей люльке. Лишь иногда, завернув его в старенькое тёплое одеяло, Лидия отправлялась гулять на речку, до которой было рукой подать. По ночам Павлик слышал её приглушённые, радостные стоны и причитания, не понимая причины этого... Кровать, на которой лежали отец с Лидией, сильно скрипела, и Павлик, разбуженный этим непонятным, противным скрипом, беспокойно ворочался в люльке и не мог порой заснуть до утра. Когда Егор был на сутках, Лидия брала Павлика к себе на кровать, обнимала и целовала. Согреваемый её горячим обнажённым телом, он спокойно засыпал. Тело у Лидии было мягкое и большое, с крупными, полновесными грудями, выпуклым гладким животом и чернотой между ногами, которая волновала больше всего. Павлик однажды даже робко потрогал пальчиками эту загадочную черноту. Лидия засмеялась и убрала его руку. Когда она голая ходила по комнате, Павлик наблюдал её со спины, где самым интересным был огромный, разделённый на две мясистые половинки, зад. Эта часть Лидиного тела тоже волновала его и возбуждала желание потрогать пальцами, погладить.
Жизнь Павлика была хоть и однообразной, но не скучной. Было много существ, развлекавших его в долгие часы вынужденного заточения в колыбели. Помимо Лидии и Егора, была ещё большая чёрная кошка, забиравшаяся иной раз к нему в люльку и спавшая сбоку, свернувшись калачиком. Павлик любил её наравне с Людией, и когда она долго не появлялась, маялся и скучал. Кошка приходила только днём, отсыпалась возле него, а ночью охотилась во дворе на мышей. Ночью приходил Человек в красной рубашке, как впоследствии окрестил его Павлик. Это был среднего роста юноша, действительно – в красной, как кровь, рубашке. Откуда он появлялся и куда исчезал Павлик не знал, да он и не задавался подобными вопросами. Ему было интересно с Красным Человеком, и, общаясь с ним, Павлик забывал обо всём на свете. Дело в том, что этот загадочный юноша рассказывал ему всю его последующую жизнь во всех подробностях и так ярко и живописно, что Павлику казалось, будто он смотрит кино. Он уже был однажды с Лидией в станичном клубе и смотрел какую-то комедию, хоть ничего в ней не понял. Наверное, это был фильм для взрослых. Рассказы же Красного Человека он понимал сразу, схватывал всё сказанное на лету и радовался общению с ним.
– Придёт время и ты позабудешь всё, что я тебе сейчас говорю. Мой отец позаботится об этом, – предостерегал Человек Павлика. – И когда ты вырастешь и всё забудешь, вместо меня к тебе будет приходить мой блудный брат, Человек в чёрной рубашке. Он будет говорить тебе совершенно противоположные вещи и уверять, что это и есть истина. И заставит тебя сделать выбор в пользу его рассказов. И если ты выберешь его, и пойдёшь за ним, – то будешь очень несчастен. Так же, как он сам.
– А какой же мне выбор сделать? Кому поверить: тебе или ему? – спрашивал с надеждой Павлик.
– Ты выберешь то, что подскажет тебе отец, – загадочно ответил юноша.
И Павлик понял так, что подсказать должен его собственный отец – Егор. Но Егор ничего ему не подсказывал, а только работал вохровцем в ростовском аэропорту, а когда приезжал с суток, напивался самогонки с братом Михаилом и ночами мучил зачем-то Лидию, так что она долго стонала и плакала на скрипевшей почти до рассвета кровати. Егор ночью, как и Лидия, ходил голый по комнате, и Павлик видел при тусклом свете луны его несуразно большую, стоявшую впереди, как палка... Он не знал ещё, как это называется у взрослых. У него тоже было такое же, но значительно меньше и аккуратнее. Как-то, набравшись смелости, он спросил об этом... у Красного Человека.
– Зачем тебе эти бесполезные знания? – упрекнул Павлика юноша. – Взрослые люди придают этому слишком большое значение. Некоторые ценят эту часть тела даже больше чем сердце и голову. Но они заблуждаются. Удовольствие, приносимое этой частью тела – не самоцель, а побочное явление. Главное же здесь – продление рода, размножение. Ведь, подумай сам, если бы Это сопровождалось неприятными ощущениями, разве люди стали бы этим заниматься? Человечество бы просто прекратило своё существование.
– У меня тоже будет Это? – заинтересованно спросил Павлик.
– Тебе это не обязательно. У тебя другое предназначение, – ответил Красный Человек.
– Какое?
– Служить отцу...
Павлик не знал, как ему служить отцу и что вообще значит служить? Наверное, делать для отца что-нибудь хорошее... И он хотел поскорее вырасти, чтобы начать делать отцу хорошее. Но рос он медленно и неуверенно, часто болел и лежал с Лидией в больницах. Когда лежали в Ростове, проведать их приходили баба Шура с дедом Макаром. Макар, как всегда выпивший, суетливо совал в руку пожилой нянечки скомканные деньги и просил, чтобы лучше присматривала за внуком. Павлика удивляло это: армянин Макар был не родной дед. Но, видно, искренне любил его, ведь ни детей, ни тем более внуков у него не было. Макар Давидович по-русски говорил плохо и о своей прежней жизни почти ничего не рассказывал. Он где-то воевал, даже показывал несколько боевых наград, но этим и ограничивался. Любил выпить, и во время многочисленных застолий пел известную украинскую народную песню: «Выпрягайте, хлопцы, коней...». Только вместо «выпрягайте» пел почему-то «запрягайте». Так ему, видно, больше нравилось.
В палате, где лежали Павлик с Лидией, было ещё несколько женщин с маленькими мальчиками и девочками. Он впервые встретился со своими сверстниками, и ему не терпелось пообщаться с собратьями по несчастью, но это, увы, было почти невозможно. Все они, по известным причинам, были лишены свободы передвижения, и ограничивались только громким, капризным плачем и бессвязным, понятным только им самим, бормотанием. Женщины, не стесняясь, кормили своих захворавших чад грудью и Павлик имел возможность лицезреть эту, знакомую ему уже, часть женского тела, сравнивая с грудью Лидии. Молодой, симпатичный врач, заходивший в палату во время кормления, откровенно смущался и краснел до корней волос, но не отворачивался, смотря во все глаза на соблазнительную картину. Думал он при этом не известно о чём... Но Павлик, помня рассказы Красного Человека, почти наверняка знал, о чём думал молодой, неженатый врач и чем занимался потом, запершись в больничном туалете... Павлик уже тогда начинал понимать, что окружающие его люди, слабы, грешны и нечистоплотны. Они были очень далеки от того идеала настоящего человека, который обрисовывал перед его мысленным взором Красный в долгих ночных беседах. Павлик видел, что и Лидия слаба и подвержена слабостям, что она обыкновенная земная женщина, ожидающая от жизни маленьких земных радостей.
В больнице Павлика продолжали колоть болючими иголками во все части тела и напичкивать противными таблетками и микстурами. Мало-помалу он выздоравливал и, несмотря ни на что, рос и мужал. Он никогда не падал духом, чему, в основном, способствовал Красный Человек, вселявший в него оптимизм и уверенность в собственных силах. Он утверждал, что отец горячо любит Павлика и никогда не оставит его в беде. Павлику хотелось в это верить, но, вопреки заверениям Красного, отец приходил в больницу проведывать его и Лидию пьяный, и ничего не делал для того, чтобы вызволить их отсюда. И Павлик начинал сомневаться, что отец его любит.
Здесь когда-то ты жила, старшеклассницей была,
А сравнительно недавно своевольно умерла.
Как, наверное, должна скверно тикать тишина,
Если женщине-красавице жизнь стала не мила.
Уроженец здешних мест, средних лет, таков, как есть,
Ради холода спинного навещаю твой подъезд.
Что ли роз на все возьму, на кладбище отвезу,
Уроню, как это водится, нетрезвую слезу...
Я ль не лез в окно к тебе из ревности, по злобе
По гремучей водосточной к небу задранной трубе?
Хорошо быть молодым, молодым и пьяным в дым —
Четверть века, четверть века зряшным подвигам моим!
Голосом, разрезом глаз с толку сбит в толпе не раз,
Я всегда обознавался, не ошибся лишь сейчас,
Не ослышался — мертва. Пошла кругом голова.
Не любила меня отроду, но ты была жива.
Кто б на ножки поднялся, в дно головкой уперся,
Поднатужился, чтоб разом смерть была, да вышла вся!
Воскресать так воскресать! Встали в рост отец и мать.
Друг Сопровский оживает, подбивает выпивать.
Мы «андроповки» берем, что-то первая колом —
Комом в горле, слуцким слогом да частушечным стихом.
Так от радости пьяны, гибелью опалены,
В черно-белой кинохронике вертаются с войны.
Нарастает стук колес, и душа идет вразнос.
На вокзале марш играют — слепнет музыка от слез.
Вот и ты — одна из них. Мельком видишь нас двоих,
Кратко на фиг посылаешь обожателей своих.
Вижу я сквозь толчею тебя прежнюю, ничью,
Уходящую безмолвно прямо в молодость твою.
Ну, иди себе, иди. Все плохое позади.
И отныне, надо думать, хорошее впереди.
Как в былые времена, встань у школьного окна.
Имя, девичью фамилию выговорит тишина.
1997
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
