Это была пятница, потому что назавтра была суббота, потому что отец никуда не ушёл и кормил меня завтраком. И это была весна, потому что…
…..
Евсеевна велела закрыть окна. Ей, видите ли, было шумно с улицы. И, правда, там взрёвывала землеройка, а на стадионе орали младшеклассники. Солнце пробивало жёлтые, грязноватые шторы, батареи жарили. В экзотическом освещении и влажной духоте класс напоминал большой террариум. Потные, одуревшие особи тихонько пошевеливались, дышали, шуршали, поскрипывали, а Евсеевна читала:
«… Зачем? Угрюм и одинок, грозой оторванный листок…..».
Зная «Мцыри» почти наизусть, я не вникала в заунывную декламацию, а занималась своим очередным, недавним «бзиком» - тренировалась на экстрасенса, умеющего «видеть спиной» и притягивать предметы. Алюминиевые ложки и вилки уже прилипали к ладошам, но это дома, а вот здесь, сейчас, я пыталась угадать, кто, чем занимается, как и я, не слушая Евсеевну. Представляя сидящих позади одноклассников, я порой оборачивалась, чтобы проверить предположения.
(Круша. Тот влюблён в меня, сейчас он пялится мне в затылок и мысленно долбит свою любимую песенку про капитана и девушку из Нагасаки «А у неё такая маленькая грудь…». Он мечтал поступить в «макаровку».)
Я быстро обернулась и наткнулась на взгляд Круши – так и есть – угадала. Бедняга вздрогнул, точно проснулся, и заморгал разноцветными глазками. Я - отвернулась. Ну, да - у него были разноцветные глаза, и это мне нравилось, но влюблена я была в другого. «Другой» тоже был влюблен, но не в меня, а в другую. Я видела (глазами), как «другой» дышал «другой» в шею, бросал ей за шиворот бумажки, а она передёргивала мощными (точнее, жирными - б-е-е-е…) плечами и встряхивала шелковистой гривкой. (Соображает, как бы половчее залепить ему оплеуху - сразу, после звонка). Рядом заёрзала Ирка, и я почуяла ( просто носом), что у неё «это дело». Чистюля она была необыкновенная, но «заливало» её ужасно. (А мне, как назло, дал же Бог нюхалку… Вот, и колбаской потянуло – это Лягушка вытащил бутерброд, сейчас будет потихоньку отщипывать и жевать. Рядом с ним Вера Б.– прямонедвижносидящийнастулебудда. Вот она то уж точно мысленно пишет очередное своё тошнотворное сочинение - «Мцыри – Лермонтов в цепях самодержавия»….»)
«… я пламенел, визжал, как он, как будто сам я был рождё…»
Боль в плече была такой сильной и неожиданной, что я, не то чтобы взвизгнула, но, как бы ахнула, громко и звонко. И..
В общем, Евсеевна выгнала нас обеих. Сначала меня, а потом Ирку, когда та призналась в своей вине. Она, ё-моё, меня укусила.
В коридоре, не находя слов, разведя перед собой руки и развернув их возмущенными ладонями наружу, я ими только потрясала вопросительно. А Ирка, красная и расстроенная, невразумительно оправдывалась, что, мол, она хотела несильно, шутя…
«Да ладно тебе…» .
Я оттянула вниз ворот кофточки, и там, где, оспинка от прививки, открылась красная припухлость со следами зубов. И плечо болело, и смешно уже было глядеть на обалдевшую, чуть не плачущую Ирку. (Потом я прочла где-то, что человек, не привыкший кусаться, недооценивает силы своих челюстей).
«Ладно, что делать то будем?»
Мы вышли на лестницу, чтобы можно было говорить, не нарушая гулкой тишины коридора. Вверх, с площадки, вёл короткий лестничный пролёт к широкой, железной двери. Мне показалось, что она приоткрыта. Я поднялась по лесенке, потянула, и точно – тяжёлая, дверь подалась с противным скрежетом. У Ирки нашлась пара сигарет с фильтром (она их таскала у старшего брата) и мы решили покурить на чердаке…
Здесь я хочу сделать маленькое отступление, точнее кое-что вставить. А именно, портрет Евсеевны, ведь так называется рассказ, да?
Какой она была? Скорее, такой, какой вижу её сейчас, через призму жизненного знания и опыта, нежели такой, какой видела тогда. Тогда - пожилая училка – не плохая, не хорошая, а нормальная, обыкновенная и… непроницаемая, одна из тех, которые были по другую сторону баррикады в борьбе взрослых и детей. Со стороны детей - за независимость, за право лениться и проказить, а со стороны взрослых - за вразумление и воспитание этих самых обалдуев. Убогое видение – да. А сегодня я вспоминаю вовсе не старую ещё женщину, под пятьдесят, среднего роста, статную, полноватую, с заметной ещё талией и массивными бедрами, благородной формы, подчеркнутых, прямой, прилегающей тёмной юбкой, чуть ниже колен. Под костюмным жакетом, иногда под шерстяной кофтой, - неяркая, простая блузка. Неширокие, покатые плечи, небольшая грудь. Всегда, даже теплой весной, на длинных, стройных, но слегка, как будто, отёкших ногах - плотные чулки и туфли, типа, ортопедических, без каблука, грубоватого фасона. Наверное, у неё болели ноги. Она была то ли татаркой, то ли казашкой, сейчас сказать точнее уже не смогу. Помню аккуратные, немного мелковатые, правильные черты лица, серые глаза с характерным азиатским разрезом, открытый, невысокий лоб в мелких морщинках, бледные щеки – тоже в морщинках, так стареет очень нежная, чистая кожа, и наконец, на затылке узел богатых, русых, чуть с сединой уже волос. Сейчас понимаю, в юности она была настоящая красавица. Да…. Евсеевна…
…
Чердак встретил нас полутьмой, и приглушёнными звуками улицы. Прикрыв за собой дверь, инстинктивно мы двинулись к непонятному источнику света, скрытому за мебельным и прочим хламом.
«А если нас тут закроют?»:
засомневалась Ирка.
«Да кто закроет? Соломона сегодня нет, замок, наверное, мальчишки сломали, не бойся».
Я шла впереди.
«Ой!» -
вдруг взвизгнула Ирка и отшатнулась на меня, едва не сбив с ног. Я оглянулась и вздрогнула - из полумрака глядело огромное, усатое лицо.
«Тьфу, да не ори ты. Статуя это какая-то, бюст, точнее. Ну и рожа. Интересно, кто это?»
И тут Ирка удивила меня:
« Это - Сталин» -
сообщила она, опять почему-то шёпотом и вдруг добавила:
«Знаешь, я… от испуга… кажется… писнула… в трусы…»
Смех схватил меня, как судорога. Ирка хихикнула неуверенно, и... тоже закатилась нервным, придушенным смехом.
«Не смотри на меня, ой, не могу, не смотри на меня…»
Невозможно было остановиться, казалось, мы сдохли бы от смеха, если бы не звонок… Он проверещал отдалённо, и мы опомнились. Заторопились, вышли к низкому слуховому окну, откуда и лился свет. Оно было приоткрыто и отгорожено от помещения школьной доской, прислоненной к древнему, лабораторному шкафу. Здесь же обнаружились два небольших, перевёрнутых, выдвижных ящика, и следы пребывания таких же, видимо, как и мы, любителей «покурения».
Мы угнездились на ящиках, причём Ирка подложила под себя пухлую, исписанную тетрадку. Славно было, ах, как славно… Прохладный, душистый ветерок дышал из окна, а там, снаружи, гнал редкие, лёгкие, облака и покачивал ветку с набухшими почками. Одна уже нахально показывала крохотный, зелёный язычок… Свобода, так пахнет и дышит свобода…
«А здорово здесь, скажи…».
«Ага».
«А ты откуда знаешь, что Сталин?»
Мне показалось, что Ирка смутилась:
«Дома у нас… книжки… старые… Там портрет, точь-в-точь… А спички? У тебя есть? У меня нет».
Я зашарила в портфеле в поисках спичек. Ирка, из очаровательного очёчника, достала очаровательный белоснежный платочек с очаровательными, ё-мое, кружавчиками, и, развернув его, извлекла пару длинных, болгарских сигарет.
«Ух, ты! Кайф!».
«Ага».
Но кайфа не получилось…
«Тсссс!»
Скрежет… Кто-то открывал дверь на чердак…
«Ха, счас узнаем, кто это сюда шастает…» - зашептала Ирка.
«Тихо ты!»
Послышался голос - мальчишеский, звонкий – возбужденная тараторка:
«Вот, видите, открыто… А Валька с Петровой меня не пускали, ногой пинали, я тоже хотел приёмчик показать… а сами… Я вам покажу сейчас… покажу, сюда, идите сюда, Александра Евсеевна…»
Ё-ё-ё-ёлы палы! Мы оцепенели.
Голос стал громче, почти за доской, почти за спиной:
«Вот, тут, вот, они этого дядьку целовали и платок на него навязали, а потом платья поднимали, вот так… и так вот… тоже… штаны… показывали… ».
И её голос – низковатый, ровный, как всегда:
«Хорошо, Максим, ты правильно сделал, что обратил внимание. Я скажу завхозу, чтобы закрыл чердак. А ты ступай, ступай, не опоздай на урок уже».
И строже, и, как-будто, слегка раздраженно:
«Ну, иди же!».
Слышно было, как убежал маленький ябеда. А она? Сейчас она нас найдет! Всё – капец! Ирка, очумев, выбросила сигареты в окно. Идиотка. Что это Евсеевна там делает? Бормочет что-то… Постукивает… Бормочет… Топает… Сюда? Нет… Уходит?... Ушла? Вроде бы…Скрипнула, прикрываясь дверь. Неужели пронесло… Я встала медленно, боясь малейшего звука, выглянула из-за шкафа. Никого…
Мы вышли.
« Отваливаем, быстро, вдруг вернётся…».
«А что это она говорила, мне показалось…»
«Ага, и мне…»
«Матом, что ли?»
«Иди ты…»
«Смотри!»
На лбу у Сталина – «Х У Й» Жирно, ярко, аккуратно, по евсеевнски.
«Это она?»
«А кто?»
Мы вылетели из школы, как встрёпанные. От весеннего свежака и голода слегка кружилась голова. Ирка – вдруг - бледная, почему то с красными, воспаленными губами, с синевой под глазами – еле тащилась, ступая как-то неловко, даже и прихрамывая.
«Ты что?»
«Да я вся мокрая, и ноги… кажется, стёрла… там…»
«О господи!»
Мой дом был близко от школы, и мы зашли ко мне. Я дала Ирке свои трусы, она отправилась в ванную и долго там возилась. Потом попили чаю с батоном (больше ничего не было) болтая о случившемся, и я проводила её домой…
…….
Вот так… А назавтра была суббота, потому что отец никуда не ушёл и кормил меня завтраком. И была весна…
…….
И чёрт меня дёрнул спросонья, вылезти на кухню «неглиже». Я уплетала яичницу, когда отец испуганно воскликнул:
«Это что?»
«Этим» было моё плечо со следами Иркиных зубов.
(Господи, что он тогда подумал?)
Пришлось признаваться, привирая, конечно. Вряд ли он поверил, но Ирку, всё равно, с тех пор слегка недолюбливал.
«Па, расскажи лучше, а кто такой Сталин?»
«Кто-о-о-о?»
«Сталин».
«А почему ты спрашиваешь?»
….
и рассказал…
Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.
С дроботом мелким расходятся улицы в чоботах узких железных.
В черной оспе блаженствуют кольца бульваров...
Нет на Москву и ночью угомону,
Когда покой бежит из-под копыт...
Ты скажешь - где-то там на полигоне
Два клоуна засели - Бим и Бом,
И в ход пошли гребенки, молоточки,
То слышится гармоника губная,
То детское молочное пьянино:
- До-ре-ми-фа
И соль-фа-ми-ре-до.
Бывало, я, как помоложе, выйду
В проклеенном резиновом пальто
В широкую разлапицу бульваров,
Где спичечные ножки цыганочки в подоле бьются длинном,
Где арестованный медведь гуляет -
Самой природы вечный меньшевик.
И пахло до отказу лавровишней...
Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен...
Я подтяну бутылочную гирьку
Кухонных крупно скачущих часов.
Уж до чего шероховато время,
А все-таки люблю за хвост его ловить,
Ведь в беге собственном оно не виновато
Да, кажется, чуть-чуть жуликовато...
Чур, не просить, не жаловаться! Цыц!
Не хныкать -
Для того ли разночинцы
Рассохлые топтали сапоги,
Чтоб я теперь их предал?
Мы умрем как пехотинцы,
Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи.
Есть у нас паутинка шотландского старого пледа.
Ты меня им укроешь, как флагом военным, когда я умру.
Выпьем, дружок, за наше ячменное горе,
Выпьем до дна...
Из густо отработавших кино,
Убитые, как после хлороформа,
Выходят толпы - до чего они венозны,
И до чего им нужен кислород...
Пора вам знать, я тоже современник,
Я человек эпохи Москвошвея, -
Смотрите, как на мне топорщится пиджак,
Как я ступать и говорить умею!
Попробуйте меня от века оторвать, -
Ручаюсь вам - себе свернете шею!
Я говорю с эпохою, но разве
Душа у ней пеньковая и разве
Она у нас постыдно прижилась,
Как сморщенный зверек в тибетском храме:
Почешется и в цинковую ванну.
- Изобрази еще нам, Марь Иванна.
Пусть это оскорбительно - поймите:
Есть блуд труда и он у нас в крови.
Уже светает. Шумят сады зеленым телеграфом,
К Рембрандту входит в гости Рафаэль.
Он с Моцартом в Москве души не чает -
За карий глаз, за воробьиный хмель.
И словно пневматическую почту
Иль студенец медузы черноморской
Передают с квартиры на квартиру
Конвейером воздушным сквозняки,
Как майские студенты-шелапуты.
Май - 4 июня 1931
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
