Это была пятница, потому что назавтра была суббота, потому что отец никуда не ушёл и кормил меня завтраком. И это была весна, потому что…
…..
Евсеевна велела закрыть окна. Ей, видите ли, было шумно с улицы. И, правда, там взрёвывала землеройка, а на стадионе орали младшеклассники. Солнце пробивало жёлтые, грязноватые шторы, батареи жарили. В экзотическом освещении и влажной духоте класс напоминал большой террариум. Потные, одуревшие особи тихонько пошевеливались, дышали, шуршали, поскрипывали, а Евсеевна читала:
«… Зачем? Угрюм и одинок, грозой оторванный листок…..».
Зная «Мцыри» почти наизусть, я не вникала в заунывную декламацию, а занималась своим очередным, недавним «бзиком» - тренировалась на экстрасенса, умеющего «видеть спиной» и притягивать предметы. Алюминиевые ложки и вилки уже прилипали к ладошам, но это дома, а вот здесь, сейчас, я пыталась угадать, кто, чем занимается, как и я, не слушая Евсеевну. Представляя сидящих позади одноклассников, я порой оборачивалась, чтобы проверить предположения.
(Круша. Тот влюблён в меня, сейчас он пялится мне в затылок и мысленно долбит свою любимую песенку про капитана и девушку из Нагасаки «А у неё такая маленькая грудь…». Он мечтал поступить в «макаровку».)
Я быстро обернулась и наткнулась на взгляд Круши – так и есть – угадала. Бедняга вздрогнул, точно проснулся, и заморгал разноцветными глазками. Я - отвернулась. Ну, да - у него были разноцветные глаза, и это мне нравилось, но влюблена я была в другого. «Другой» тоже был влюблен, но не в меня, а в другую. Я видела (глазами), как «другой» дышал «другой» в шею, бросал ей за шиворот бумажки, а она передёргивала мощными (точнее, жирными - б-е-е-е…) плечами и встряхивала шелковистой гривкой. (Соображает, как бы половчее залепить ему оплеуху - сразу, после звонка). Рядом заёрзала Ирка, и я почуяла ( просто носом), что у неё «это дело». Чистюля она была необыкновенная, но «заливало» её ужасно. (А мне, как назло, дал же Бог нюхалку… Вот, и колбаской потянуло – это Лягушка вытащил бутерброд, сейчас будет потихоньку отщипывать и жевать. Рядом с ним Вера Б.– прямонедвижносидящийнастулебудда. Вот она то уж точно мысленно пишет очередное своё тошнотворное сочинение - «Мцыри – Лермонтов в цепях самодержавия»….»)
«… я пламенел, визжал, как он, как будто сам я был рождё…»
Боль в плече была такой сильной и неожиданной, что я, не то чтобы взвизгнула, но, как бы ахнула, громко и звонко. И..
В общем, Евсеевна выгнала нас обеих. Сначала меня, а потом Ирку, когда та призналась в своей вине. Она, ё-моё, меня укусила.
В коридоре, не находя слов, разведя перед собой руки и развернув их возмущенными ладонями наружу, я ими только потрясала вопросительно. А Ирка, красная и расстроенная, невразумительно оправдывалась, что, мол, она хотела несильно, шутя…
«Да ладно тебе…» .
Я оттянула вниз ворот кофточки, и там, где, оспинка от прививки, открылась красная припухлость со следами зубов. И плечо болело, и смешно уже было глядеть на обалдевшую, чуть не плачущую Ирку. (Потом я прочла где-то, что человек, не привыкший кусаться, недооценивает силы своих челюстей).
«Ладно, что делать то будем?»
Мы вышли на лестницу, чтобы можно было говорить, не нарушая гулкой тишины коридора. Вверх, с площадки, вёл короткий лестничный пролёт к широкой, железной двери. Мне показалось, что она приоткрыта. Я поднялась по лесенке, потянула, и точно – тяжёлая, дверь подалась с противным скрежетом. У Ирки нашлась пара сигарет с фильтром (она их таскала у старшего брата) и мы решили покурить на чердаке…
Здесь я хочу сделать маленькое отступление, точнее кое-что вставить. А именно, портрет Евсеевны, ведь так называется рассказ, да?
Какой она была? Скорее, такой, какой вижу её сейчас, через призму жизненного знания и опыта, нежели такой, какой видела тогда. Тогда - пожилая училка – не плохая, не хорошая, а нормальная, обыкновенная и… непроницаемая, одна из тех, которые были по другую сторону баррикады в борьбе взрослых и детей. Со стороны детей - за независимость, за право лениться и проказить, а со стороны взрослых - за вразумление и воспитание этих самых обалдуев. Убогое видение – да. А сегодня я вспоминаю вовсе не старую ещё женщину, под пятьдесят, среднего роста, статную, полноватую, с заметной ещё талией и массивными бедрами, благородной формы, подчеркнутых, прямой, прилегающей тёмной юбкой, чуть ниже колен. Под костюмным жакетом, иногда под шерстяной кофтой, - неяркая, простая блузка. Неширокие, покатые плечи, небольшая грудь. Всегда, даже теплой весной, на длинных, стройных, но слегка, как будто, отёкших ногах - плотные чулки и туфли, типа, ортопедических, без каблука, грубоватого фасона. Наверное, у неё болели ноги. Она была то ли татаркой, то ли казашкой, сейчас сказать точнее уже не смогу. Помню аккуратные, немного мелковатые, правильные черты лица, серые глаза с характерным азиатским разрезом, открытый, невысокий лоб в мелких морщинках, бледные щеки – тоже в морщинках, так стареет очень нежная, чистая кожа, и наконец, на затылке узел богатых, русых, чуть с сединой уже волос. Сейчас понимаю, в юности она была настоящая красавица. Да…. Евсеевна…
…
Чердак встретил нас полутьмой, и приглушёнными звуками улицы. Прикрыв за собой дверь, инстинктивно мы двинулись к непонятному источнику света, скрытому за мебельным и прочим хламом.
«А если нас тут закроют?»:
засомневалась Ирка.
«Да кто закроет? Соломона сегодня нет, замок, наверное, мальчишки сломали, не бойся».
Я шла впереди.
«Ой!» -
вдруг взвизгнула Ирка и отшатнулась на меня, едва не сбив с ног. Я оглянулась и вздрогнула - из полумрака глядело огромное, усатое лицо.
«Тьфу, да не ори ты. Статуя это какая-то, бюст, точнее. Ну и рожа. Интересно, кто это?»
И тут Ирка удивила меня:
« Это - Сталин» -
сообщила она, опять почему-то шёпотом и вдруг добавила:
«Знаешь, я… от испуга… кажется… писнула… в трусы…»
Смех схватил меня, как судорога. Ирка хихикнула неуверенно, и... тоже закатилась нервным, придушенным смехом.
«Не смотри на меня, ой, не могу, не смотри на меня…»
Невозможно было остановиться, казалось, мы сдохли бы от смеха, если бы не звонок… Он проверещал отдалённо, и мы опомнились. Заторопились, вышли к низкому слуховому окну, откуда и лился свет. Оно было приоткрыто и отгорожено от помещения школьной доской, прислоненной к древнему, лабораторному шкафу. Здесь же обнаружились два небольших, перевёрнутых, выдвижных ящика, и следы пребывания таких же, видимо, как и мы, любителей «покурения».
Мы угнездились на ящиках, причём Ирка подложила под себя пухлую, исписанную тетрадку. Славно было, ах, как славно… Прохладный, душистый ветерок дышал из окна, а там, снаружи, гнал редкие, лёгкие, облака и покачивал ветку с набухшими почками. Одна уже нахально показывала крохотный, зелёный язычок… Свобода, так пахнет и дышит свобода…
«А здорово здесь, скажи…».
«Ага».
«А ты откуда знаешь, что Сталин?»
Мне показалось, что Ирка смутилась:
«Дома у нас… книжки… старые… Там портрет, точь-в-точь… А спички? У тебя есть? У меня нет».
Я зашарила в портфеле в поисках спичек. Ирка, из очаровательного очёчника, достала очаровательный белоснежный платочек с очаровательными, ё-мое, кружавчиками, и, развернув его, извлекла пару длинных, болгарских сигарет.
«Ух, ты! Кайф!».
«Ага».
Но кайфа не получилось…
«Тсссс!»
Скрежет… Кто-то открывал дверь на чердак…
«Ха, счас узнаем, кто это сюда шастает…» - зашептала Ирка.
«Тихо ты!»
Послышался голос - мальчишеский, звонкий – возбужденная тараторка:
«Вот, видите, открыто… А Валька с Петровой меня не пускали, ногой пинали, я тоже хотел приёмчик показать… а сами… Я вам покажу сейчас… покажу, сюда, идите сюда, Александра Евсеевна…»
Ё-ё-ё-ёлы палы! Мы оцепенели.
Голос стал громче, почти за доской, почти за спиной:
«Вот, тут, вот, они этого дядьку целовали и платок на него навязали, а потом платья поднимали, вот так… и так вот… тоже… штаны… показывали… ».
И её голос – низковатый, ровный, как всегда:
«Хорошо, Максим, ты правильно сделал, что обратил внимание. Я скажу завхозу, чтобы закрыл чердак. А ты ступай, ступай, не опоздай на урок уже».
И строже, и, как-будто, слегка раздраженно:
«Ну, иди же!».
Слышно было, как убежал маленький ябеда. А она? Сейчас она нас найдет! Всё – капец! Ирка, очумев, выбросила сигареты в окно. Идиотка. Что это Евсеевна там делает? Бормочет что-то… Постукивает… Бормочет… Топает… Сюда? Нет… Уходит?... Ушла? Вроде бы…Скрипнула, прикрываясь дверь. Неужели пронесло… Я встала медленно, боясь малейшего звука, выглянула из-за шкафа. Никого…
Мы вышли.
« Отваливаем, быстро, вдруг вернётся…».
«А что это она говорила, мне показалось…»
«Ага, и мне…»
«Матом, что ли?»
«Иди ты…»
«Смотри!»
На лбу у Сталина – «Х У Й» Жирно, ярко, аккуратно, по евсеевнски.
«Это она?»
«А кто?»
Мы вылетели из школы, как встрёпанные. От весеннего свежака и голода слегка кружилась голова. Ирка – вдруг - бледная, почему то с красными, воспаленными губами, с синевой под глазами – еле тащилась, ступая как-то неловко, даже и прихрамывая.
«Ты что?»
«Да я вся мокрая, и ноги… кажется, стёрла… там…»
«О господи!»
Мой дом был близко от школы, и мы зашли ко мне. Я дала Ирке свои трусы, она отправилась в ванную и долго там возилась. Потом попили чаю с батоном (больше ничего не было) болтая о случившемся, и я проводила её домой…
…….
Вот так… А назавтра была суббота, потому что отец никуда не ушёл и кормил меня завтраком. И была весна…
…….
И чёрт меня дёрнул спросонья, вылезти на кухню «неглиже». Я уплетала яичницу, когда отец испуганно воскликнул:
«Это что?»
«Этим» было моё плечо со следами Иркиных зубов.
(Господи, что он тогда подумал?)
Пришлось признаваться, привирая, конечно. Вряд ли он поверил, но Ирку, всё равно, с тех пор слегка недолюбливал.
«Па, расскажи лучше, а кто такой Сталин?»
«Кто-о-о-о?»
«Сталин».
«А почему ты спрашиваешь?»
….
и рассказал…
Здесь, на земле,
где я впадал то в истовость, то в ересь,
где жил, в чужих воспоминаньях греясь,
как мышь в золе,
где хуже мыши
глодал петит родного словаря,
тебе чужого, где, благодаря
тебе, я на себя взираю свыше,
уже ни в ком
не видя места, коего глаголом
коснуться мог бы, не владея горлом,
давясь кивком
звонкоголосой падали, слюной
кропя уста взамен кастальской влаги,
кренясь Пизанской башнею к бумаге
во тьме ночной,
тебе твой дар
я возвращаю – не зарыл, не пропил;
и, если бы душа имела профиль,
ты б увидал,
что и она
всего лишь слепок с горестного дара,
что более ничем не обладала,
что вместе с ним к тебе обращена.
Не стану жечь
тебя глаголом, исповедью, просьбой,
проклятыми вопросами – той оспой,
которой речь
почти с пелен
заражена – кто знает? – не тобой ли;
надежным, то есть, образом от боли
ты удален.
Не стану ждать
твоих ответов, Ангел, поелику
столь плохо представляемому лику,
как твой, под стать,
должно быть, лишь
молчанье – столь просторное, что эха
в нем не сподобятся ни всплески смеха,
ни вопль: «Услышь!»
Вот это мне
и блазнит слух, привыкший к разнобою,
и облегчает разговор с тобою
наедине.
В Ковчег птенец,
не возвратившись, доказует то, что
вся вера есть не более, чем почта
в один конец.
Смотри ж, как, наг
и сир, жлоблюсь о Господе, и это
одно тебя избавит от ответа.
Но это – подтверждение и знак,
что в нищете
влачащий дни не устрашится кражи,
что я кладу на мысль о камуфляже.
Там, на кресте,
не возоплю: «Почто меня оставил?!»
Не превращу себя в благую весть!
Поскольку боль – не нарушенье правил:
страданье есть
способность тел,
и человек есть испытатель боли.
Но то ли свой ему неведом, то ли
ее предел.
___
Здесь, на земле,
все горы – но в значении их узком -
кончаются не пиками, но спуском
в кромешной мгле,
и, сжав уста,
стигматы завернув свои в дерюгу,
идешь на вещи по второму кругу,
сойдя с креста.
Здесь, на земле,
от нежности до умоисступленья
все формы жизни есть приспособленье.
И в том числе
взгляд в потолок
и жажда слиться с Богом, как с пейзажем,
в котором нас разыскивает, скажем,
один стрелок.
Как на сопле,
все виснет на крюках своих вопросов,
как вор трамвайный, бард или философ -
здесь, на земле,
из всех углов
несет, как рыбой, с одесной и с левой
слиянием с природой или с девой
и башней слов!
Дух-исцелитель!
Я из бездонных мозеровских блюд
так нахлебался варева минут
и римских литер,
что в жадный слух,
который прежде не был привередлив,
не входят щебет или шум деревьев -
я нынче глух.
О нет, не помощь
зову твою, означенная высь!
Тех нет объятий, чтоб не разошлись
как стрелки в полночь.
Не жгу свечи,
когда, разжав железные объятья,
будильники, завернутые в платья,
гремят в ночи!
И в этой башне,
в правнучке вавилонской, в башне слов,
все время недостроенной, ты кров
найти не дашь мне!
Такая тишь
там, наверху, встречает златоротца,
что, на чердак карабкаясь, летишь
на дно колодца.
Там, наверху -
услышь одно: благодарю за то, что
ты отнял все, чем на своем веку
владел я. Ибо созданное прочно,
продукт труда
есть пища вора и прообраз Рая,
верней – добыча времени: теряя
(пусть навсегда)
что-либо, ты
не смей кричать о преданной надежде:
то Времени, невидимые прежде,
в вещах черты
вдруг проступают, и теснится грудь
от старческих морщин; но этих линий -
их не разгладишь, тающих как иней,
коснись их чуть.
Благодарю...
Верней, ума последняя крупица
благодарит, что не дал прилепиться
к тем кущам, корпусам и словарю,
что ты не в масть
моим задаткам, комплексам и форам
зашел – и не предал их жалким формам
меня во власть.
___
Ты за утрату
горазд все это отомщеньем счесть,
моим приспособленьем к циферблату,
борьбой, слияньем с Временем – Бог весть!
Да полно, мне ль!
А если так – то с временем неблизким,
затем что чудится за каждым диском
в стене – туннель.
Ну что же, рой!
Рой глубже и, как вырванное с мясом,
шей сердцу страх пред грустною порой,
пред смертным часом.
Шей бездну мук,
старайся, перебарщивай в усердьи!
Но даже мысль о – как его! – бессмертьи
есть мысль об одиночестве, мой друг.
Вот эту фразу
хочу я прокричать и посмотреть
вперед – раз перспектива умереть
доступна глазу -
кто издали
откликнется? Последует ли эхо?
Иль ей и там не встретится помеха,
как на земли?
Ночная тишь...
Стучит башкой об стол, заснув, заочник.
Кирпичный будоражит позвоночник
печная мышь.
И за окном
толпа деревьев в деревянной раме,
как легкие на школьной диаграмме,
объята сном.
Все откололось...
И время. И судьба. И о судьбе...
Осталась только память о себе,
негромкий голос.
Она одна.
И то – как шлак перегоревший, гравий,
за счет каких-то писем, фотографий,
зеркал, окна, -
исподтишка...
и горько, что не вспомнить основного!
Как жаль, что нету в христианстве бога -
пускай божка -
воспоминаний, с пригоршней ключей
от старых комнат – идолища с ликом
старьевщика – для коротанья слишком
глухих ночей.
Ночная тишь.
Вороньи гнезда, как каверны в бронхах.
Отрепья дыма роются в обломках
больничных крыш.
Любая речь
безадресна, увы, об эту пору -
чем я сумел, друг-небожитель, спору
нет, пренебречь.
Страстная. Ночь.
И вкус во рту от жизни в этом мире,
как будто наследил в чужой квартире
и вышел прочь!
И мозг под током!
И там, на тридевятом этаже
горит окно. И, кажется, уже
не помню толком,
о чем с тобой
витийствовал – верней, с одной из кукол,
пересекающих полночный купол.
Теперь отбой,
и невдомек,
зачем так много черного на белом?
Гортань исходит грифелем и мелом,
и в ней – комок
не слов, не слез,
но странной мысли о победе снега -
отбросов света, падающих с неба, -
почти вопрос.
В мозгу горчит,
и за стеною в толщину страницы
вопит младенец, и в окне больницы
старик торчит.
Апрель. Страстная. Все идет к весне.
Но мир еще во льду и в белизне.
И взгляд младенца,
еще не начинавшего шагов,
не допускает таянья снегов.
Но и не деться
от той же мысли – задом наперед -
в больнице старику в начале года:
он видит снег и знает, что умрет
до таянья его, до ледохода.
март – апрель 1970
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
