Я бегу в темноте - легко, свободно, счастливо.. Почти лечу уже. И тот… или те, «они» хотят догнать меня, но никогда не сумеют, никогда… Тогда почему всё ближе "они", ближе, позади..
Спасения, спасения… Чернее темноты сгущение передо мною… Что там ? "Они" же? Или дом, укрытие… Что бы ни было… Прыгаю в чернь, погружаюсь, точно в воду, наполняюсь силой и покоем – неописуемо и знакомо. Ах, знакомо… Открываю глаза…
Ночь…
……………..
Школьный двор – небольшой асфальтовый прямоугольник, неровные трещины в асфальте чуть приподняты по краям. Это корни деревьев, растущих на газонах, напрягли асфальт снизу, разрушили. От здания выдвигается высокое крыльцо со ступеньками, подобное маленькой трибуне без перил. А двор обнесён простой, чугунной решеткой. Короче, не чудо света - старый, школьный.
Но было там, на углу, огромное дерево, точно - было, потому что помню странное желание прикоснуться к нему, проходя мимо, провести ладонью по грубой коре. О-о-о, какой жёсткий, тёплый ствол. Тополь… Весной, с него, точно мохнатые, жирные гусеницы, валились соцветья, осенью – обильная листва, и быстро чернела, а летом… На лето я расставалась с ним – уезжала к бабушке в маленькую, белорусскую деревню. Оттуда и вернулась однажды.
Кончался август, и уже стемнело, когда, впервые после летней разлуки, созвонившись с подругой, мы договорились, встретиться у школы. Сокращая дорогу, я пролезла в знакомую дыру в решётке, скользнула ладошкой по моему тополю, и, завидев издалека подругу, бегом уже пересекла асфальтовое озерцо двора. Не выходя на улицу, остановилась в тени, чтобы подождать близорукую Ирку, выскочить ей наперерез, вдруг, испугать, услыхать восхитительный взвизг, ругань, упрёки в разрыве сердца и … короче, ха-ха-ха… . всё так и состоялось. Потом, взявшись под руку, мы медленно зашагали по тротуару в сторону проспекта и заговорили. То есть, говорила Ирка, а я пока молчала, наслаждаясь лёгким содержанием её болтовни, но более – звуком знакомого голоса, близостью тела, перспективой улицы в свете редких фонарей. Чудно, ах, как чудно, это чувство возврата после долгой разлуки в привычный мир – милый и тёплый. Почему так хорошо? Быть может потому, что само его вновь обретение доказывает реальность прошлого, а, значит и наследование самого себе, бывшего, - основы и опоры настоящего.
Уже не вспомню, какую перемену в Ирке я заметила первой по счету и насторожилась. Быть может, в голосе. Он казался громче и выше. Быть может в походке. Прежде она повисала на моей руке и шла в темноте неуверенно, как все подслеповатые люди. Теперь же мне почудилось, что не я – её, а, напротив - она меня увлекает вперёд, шаги её стали шире и твёрже. Каблуки звучно ударяли в тротуар. Прежде она не носила каблуков. Ну, конечно, она почти сравнялась со мной в росте. Под фонарём я остановилась и развернула Ирку лицом к себе. «Дай-ка я тебя рассмотрю. Мать, ты выросла (матери только что стукнуло четырнадцать) и потолстела». Довольная, она завертелась передо мной. Теперь я разглядела и лицо. Батюшки! Куда подевался ангелок – недокормыш? Округлилась, порозовела и … как будто постарела? Как будто морщинки наметилась в ямочках на щеках. Но похорошела удивительно. « И груди!» - в восторге крикнула Ирка, распахивая шерстяную кофточку, и подпрыгнула. Действительно, под тонким платьем намечались мягкие округлости. Хотя сказать «груди», пожалуй, было бы слишком сильно. Смутившись и не понимая её восторга, я, всё же, как бы поражаясь, расширила глаза, и энергически покивала - « Да…, да!» И опять новость – Ирка, простая, как амёба, уловила мою неискренность, истолковала, верно, как зависть, и тут же похвалила мои загар и цвет волос. А меня раздражила эта светская церемонность, а значит – ложь, тем более, что загар и волосы, действительно были хороши, и если бы, желая прекратить всю эту пакость, я бы просто крикнула «Не ври!», то получилось бы, что сама опять соврала. Дьявольщина! Я точно споткнулась внутри. Ирка подхватила меня под руку и повлекла дальше и теперь уже стало совсем ясно – она вела меня, а я к этому не привыкла, да и не собиралась, вот уж точно, привыкать. Ирка продолжала свой трёп, а я молчала, смотрела то на её аккуратные, чёрные босоножки и розовые, с рюшками, носочки на довольно широких щиколотках, которые, если честно, вовсе и не портили ноги, ставшие из-за каблуков особенно длинными и стройными, то на легкий, цветастый подол, красиво шевелящийся над коленками, то на свои, растоптанные за лето, спортивные тапочки под обтрёпанными штанинами брюк. Что-то случилось. Холодновато как-то… Что это она болтает? А Ирка, между тем, рассказывала интересные вещи.
Оказывается, почти всё лето она провела на молодёжной турбазе от какого-то предприятия, где её дядя работал завхозом. Он то и устроил путевку. И все там были старше неё, и она много играла в настольный теннис и выиграла плюшевого кота, и училась ездить на лошади (обалдеть!), и главный турист-инструктор по фамилии Жаров – а они сначала переделали на Жиров, а потом просто на Жир (он был толстый) – строил ей глазки, а однажды посадил на лошадь впереди себя и, когда они поскакали, он сказал, чтобы она не садилась ему на «это самое». Тут я спросила: «На что?». Ирка рассердилась: « На что, на что? Ты, что, не понимаешь. Ну, на «хэ», на что же ещё?» Что такое «хэ» я приблизительно понимала, а вот, как это он мог Ирке сказать ТАКОЕ у меня не укладывалось в голове, потому я и впрямь не сообразила, что такое «это самое».
«А…. А он так и сказал - на «хэ»?»
«Нет, он сказал, на это самое.»
«А по латыни «хэ», между прочим, называется пенис».
«Как?» Ирка остановилась. «Теннис?!»
«Да не теннис, а пенис» – меня уже разбирал смех: «Легко запомнить».
«Я запомню»: серьёзно сказал Ирка. « Пенис. А что такое по латыни?»
«Латынь это древний язык. На нём сейчас не говорят. Говорят только врачи и, кажется, папа».
«Папа? Твой папа?»
«Да ты что? Совсем обалдела? Папа Римский. Пошли». Теперь я подхватила Ирку под руку и двинулась первой. Равновесие восстанавливалось. В умных делах я была авторитетом. И не мудрено – у меня же была старшая начитанная сестрёнка. Настала моя очередь рассказывать и тут уж я расстаралась. Настоящие и выдуманные истории пестрели опасностями, отчаянными подвигами и победами. Мы медленно шли уже по проспекту. Рабочий день давно кончился, и потому лишь редкие прохожие то обгоняли нас, то попадались навстречу. «Здорово. Я тебе завидую. Конечно, в деревне интереснее, чем в лагере, жалко, что у меня нет дедушек, бабушек в деревне» - сказала Ирка и, помедлив, добавила, « А меня там еще в одну игру научили играть. Неприличную… немножко.» Я навострила уши и промолчала. «Называется … играть… в «жопу»». Ого! Я не ослышалась? В моей семье подобные слова не были в ходу, и, хотя, я слышала в деревне и более грубые, но сама не говорила, и потом - это же в деревне. Я подозревала, что в Иркином семействе «жопа» употреблялась, но только, что называется, среди своих. Раньше Ирка пользовалась «задом» или «мягким местом», а вот так, чтобы прямо «жопой» - никогда.
Правила оказались простыми до изумления: произносить вслух в людном месте по очереди слово «жопа» с каждым разом всё громче, кто скажет последним, тот и победил. Я засмеялась, а Ирка, вдруг, чего я совсем не ожидала : «Сыграем?». Она удивляла меня все больше и больше. Конечно, я согласилась (я ли не «сорви голова?»). «Ну, начинай». Ирка прошептала: «жопа». Господи, как смешно и дико. Я повторила шепотом чуть громче, чем она, и расхохоталась. «Жопа» сказала Ирка тихо, но уже нормальным голосом. Я давилась смехом. «Жопа!» Обогнавший нас прохожий обернулся. Ирка прибавила громкости, и я. Слово теряло смысл, оставались звук, азарт и смех, смех невозможный, до слёз. Пожилая парочка прошла мимо. Пропустив её за спину, Ирка крикнула так громко, что уже не могло быть сомнения: они слышали, но мы уже разошлись и были далеко друг от друга. Ну, в самом деле, не станут же они возвращаться, догонять нас и ругать. Они, может, и напугались, даже. Мы же хулиганки! Ну, да, настоящие хулиганки, И безнаказанные! Это невероятно! Эх, почему природа не дала мне сильный голос. «Жопа!» Встречные прохожие были далеко. Ирка, оглянулась, нагнулась, подавляя смех, набирая воздух для победной «жо…» и…
Я смеялась, не понимая, почему она вдруг схватила меня за руку и дёргает, дёргает. Оглянулась. Человек… парень… Господи! Откуда он взялся? Я ещё смеялась по инерции, но уже дрогнула, смешалась, даже не заметив, что парень не простой, а в милицейской форме. Когда и это дошло, то испугалась всерьёз. Детская комната милиции, сообщение в школу, отцу… отцу на работу! Бежать! Догонит – это ясно. К тому же Ирка – она вцепилась мне в руку, млеет от ужаса, не брошу… Я затихла и уставилась на мента, ожидая худшего. Круглолицый, упитанный, коренастый, он хмуро смотрел на меня и вдруг спросил: «Чего это вы ржете, как ло… - переводя глаза на Ирку, запнулся, …о-о-о -шадки?». Грубые лошади переродились в кротких лошадок, кажется, и для него самого, неожиданно. Он смутился, как будто, и добавил: «… орёте…». Почуяв его неуверенность, я резко спросила: «А что? Нельзя?» и… Ошиблась. В обращенном на меня взгляде прочла досаду и злость: «А ты.. Рот.. закрой!». Мне стало тошно и мерзко, как будто ударил. И страшно опять, очень страшно.. Ударил, опять поглядел на Ирку, усмехнулся. Что за чудо? И я посмотрела на неё. Умирает от страха? Как бы не так. Ирка улыбалась. Безмятежно и загадочно. Она вдруг сдавила мою руку, точнее пожала, как бы давая знак, мол, спокойно, всё в порядке. И я поняла, ощутила вдруг свою глупость и ненужность.. я, как будто мешаю.. Ага, уж менту - точно, я ему на нервы действую. А вот Ирка не действует, наоборот. Я исчезала, точнее становилась ими – Иркой и ментом, то одним, то другим, и вообще кем-то другим, и не я, а кто-то очень хитрый, не моим голосом, но моим ртом сказал, как бы в шутку, но льстиво так, униженно: «От страха орём, темно, страшно, вот и орём. Может, вы проводите нас. А то поздно, страшно… очень.» И этот кто-то, в отличие от меня, не ошибся. Мент глянул удивленно, сразу согласился и мы пошли уже втроем – Ирка посередине. Свернули с проспекта в Иркину улицу.
Мент представился Володей и потребовал, чтобы и мы назвались, дали свои телефоны и адреса, мол, позвонит родителям, чтобы те не отпускали деточек так поздно. И вроде бы понятно было уже, что он шутит, но и я, и Ирка, все-таки, наврали, причём, я почему-то назвалась Катей, а Ирка не придумала ничего лучше, как назваться Машей. Она, как ни странно, не смущалась, не кокетничала, а очень серьёзно вдруг спросила, трудно ли работать в милиции. Мне вопрос показался диким, а парень, вроде, обрадовался, стал рассказывать какую-то историю. Я слушала его неровную, приблатнённую речь, но суть почему-то ускользала, не давалась, как будто я думала о чем-то другом, но о чем именно тоже не понимала. А Ирка, видно, вникала в историю, и даже что-то уточняла. Короче, я тащилась с ними, как прилипший кусочек дерьма. Хотелось уйти, но не зналось как. Мысль о том, что проводив Ирку, мы останемся с ментом один на один и еще долго надо будет идти с ним до моего дома была неприятна. Он казался взрослым, чужим и опасным. Мы дошли, наконец, до арки во двор, где жила Ирка, и она остановилась. Я догадалась, что она не хочет показывать свою парадную. «Дальше я уж добегу, здесь рядом. Спасибо». Мент засопротивлялся было, но, может, у него не было времени долго возиться с нами и сказал только : «Имя.. и телефо-о-он!». А эта идиотка, вдруг, назвала свое имя и мой телефон. Мой! Я онемела. «Пока» - Ирка убежала. Мент достал книжечку и стал записывать. « Я тоже добегу. Мне тоже близко…, то есть, не очень… далеко». На самом деле мне было далеко. К счастью его это не интересовало. «Давай, давай» - он засунул книжечку в карман: «Дуй!». И я «подула».
Я быстро шла самой короткой дорогой – пустынными, скупо освещёнными дворами, подворотнями и переулками, такими знакомыми, что не заблудилась бы, наверное, и вслепую. И первый раз в этих местах мне стало не по себе. Сердце билось быстро, хотелось поскорее оказаться дома. Как будто тот, кто-то, вдруг вселившийся в меня, сказавший менту, мол, страшно, мол, проводите, не покинул, а так и застрял, зацепился. Гадость какая! Я нарочно замедлила шаги и вообще остановилась на освещенном пятачке возле закрытого уже продовольственного магазина. « Чего это я разбежалась? Чего боюсь? Этот… – как он сказал «закрой рот!». И не проводил. Честно, я и не хотела, но почему-то обидно, что он даже совсем, совсем… Да ну его к черту! «Жопа» идиотская, но, что-то в ней есть…» Я прошла дальше через тёмный пустырь, опять по улице возле школы, нарочно свернула в кажущийся ловушкой, замкнутый двор, сквозь свет перед крыльцом, нырнула за угол в темноту и задержалась возле моего дерева. Листья уже падали с него, но огромная крона была ещё полна и я чуяла над собой её тёмное, плавное движенье. Навалилась на ствол, обняла и прижалась, отдыхая. Хотелось плакать, как будто было жаль чего-то. Как будто я неудачно обменяла что-то на что-то и обратный обмен уже был невозможен никогда… никогда…
Отец встретил меня в коридоре упреками в опоздании на два часа.
«Я же беспокоюсь, как ты не понимаешь. Как можно в такую темень шляться по улицам. Это опасно».
Я ответила, что никуда мы не ходили, а сидели на лавочке рядом с домом.
«Интересно, как же тогда получилась, что твоя Ирка давно дома. Она уже звонила».
( О, господи, опять эта идиотка меня «подставила»)
«Она просила позвонить, как придёшь. Пей чай.»
Отец горестно, театрально - так мне показалось - вздохнул и ушел к себе. Я позвонила Ирке.
«Ты, что, сума сошла. Зачем ты дала ему мой телефон?».
«А я кроме твоего никаких не знаю. Извини - я растерялась. Ну, он же не знает, как тебя зовут. А он тебя проводил?»
« Он хотел, но я смылась… дворами. Кажется, ты ему понравилась».
«Да ну его … Слушай, ну, … ты знаешь, мне Клякса задание дала на лето, а я ничего не делала. Смотрю – куча. Ты случайно не помнишь, что такое «у», а вверху маленькая «два»? ….
…..
Я поняла вдруг, что улыбаюсь. Очень хотелось спать… Ах, как же крепко я усну сейчас… дерево моё… дерево…
