...потому что рано или поздно писатель залезет туда, куда лезть нельзя. Туда, где имеют право работать только священник или психиатр. Рано или поздно писатель вытащит, причмокивая, на свет божий то, что должен вычленить и закопать, присыпав негашёной известью, молчаливый профессионал, знающий, что такое неосторожный контакт и заражение воздушно-капельным путём.
Нет-нет... Всё - не то!
Просто удивляться воровству не надо. В стране этой поэзия действительно выше нравственности, в том числе - и порядочности тоже, в том числе и всё то выше, что можно назвать поэзией, чудесное обретение богатств земных, например.
А эмигранты - санитары леса, артисты великие, посланные во спасение остальных, они любят сальности. Они сочиняют на этом языке, а живут на том. Для них Бродский - поэт, а Пелевин - писатель. Они торгуют, не нарушая правил сего порядочного занятия.
Болваны-то как раз те, кто верит на слово, кто сохраняет по отношению ко всякому говоренью презумпцию честности, послушно жующие всё, что обронено, что как бы шутя высказано, послушно глядящие вслед указующему пируэту балетному: вот они, Пушкины ваши, глядите-ка!
Поймёшь, вдруг, заглянувши в «Чапаева и Пустоту» - господи, это же - богема, обыкновенная, безопасная, милая богема, корочкой румяною схваченная случайность, с соловьиными гнёздами под майонезом и с деликатным душком над тарелочкой.
Они таки загонят литературу нашу в клетку - и мы будем по выходным гулять по зверинцу и изумляться чудным перьям и экзотическому смраду - надо же, пустота! Очень глубоко! Глубже-то и не придумать!
...но если бессмертие обретают не Карамазовы и Безуховы, а дети лейтенанта Шмидта, обретают величину, массу, занимают всё больше места на земле этой весёлые проходимцы, зарабатывающие в полгода от болезней страны своей на бюджет небольшого государства, зарабатывают интеллигентной брехнёй и реформаторской суетой с шарканьем и полуулыбочками в прихожей царя-холопа, если бессмертие зарабатывает незабвенный Лоханкин, которого можно выпороть, но заставить бросить книжку нельзя в принципе, то вывод о Великой Культуре не так уж смешон, он немножко страшен даже, когда тенью отца проходит над дурацким этим карнавалом зловещий автор весёлых пародий на идиотское будущее – стальной и бронзовый, в трупной зелени патин, автор с игривою фамилией Ильф-Петров.
Страшное место мы выбрали, господа!
Весь этот карнавал, где вдохновение, подобно внезапному дождю, прерывало накопленное томление и зной неподвижности, и разряжало тревожное ожидание неожиданными текстами, и вновь начиналось движение толпы обряженной в восхитительную пестроту, где вновь взметались флаги и взлетали на руках, ошеломлённые невиданной сдавленностью и одновременной свободой, поэты, выкрикивая что-то одухотворённое и неразличимое, где вдруг начиналось шествие королей и волхвов сквозь неразбериху скалящихся акробатов и коломбин, задирающих пышные свои юбки мгновенными и полными смысла движеньями обнажённых рук, всё это хаотически-разумное движение веселящихся и сквернословящих, плачущих и обличающих толп происходило на самом деле где-то внизу под ногами настоящей трагедии, разыгрываемой очень медленными чёрно-белыми фигурами в некотором, странном на беглый взгляд, отдалении - гигантскими серыми и сложно-чёрными фигурами настоящих актёров, медленно, невозможно медленно, сходящих с ума, потому что трагедия там разворачивалась нешуточная. Вот-вот трое преданных и кротких друзей должны были убедить печального и разумного в печали своей принца в том, что он сейчас увидит нечто невозможное и услышит истину, исчезающую едва пахнёт утренним ветром над камнями и морем. «Творится вот что: некто неизвестный...» И разум, крохотною чёрною фигуркой перебежит под ночными глыбами арок, выслушивая наркотический шёпот наваждения, и дёрнется судорогой мести, и под напором гениальной неизбежности обвинит весь мир в вероломстве, не оставив в нём места себе.
Любовь - это способ приспособиться к жизни, одиночество - это способ отвыкнуть от неё. Любовь соединяет человека со всем миром, одиночество даёт способ взглянуть на мир со стороны.
Я должен каждый день спускаться с горы в долину, я должен каждый день вытеснять из себя неподвижные громады безмолвия и, разбивая ноги, уходить в долину, полную деревьев и рек, в солнечный край саманных домишек и неторопливых коров, туда, где нужен я, оттуда, где нужно мне.
Однажды мне не хватит сил на это - и я исчезну.
