Как рассказать? Трудно… "Всё хорошее трудно" повторяют мне мои разнообразные воспитатели, и ещё „сто с хвостиком“ пословиц и поговорок, в которых мудрость жизни сгущена, как томатный концентрат в тюбике. Ага, именно, как томат, в том самом тюбике, на который я давлю, вожделея острого, запретного счастья во рту. Ух, и „здОровская“ эта штука - красная, кислая, солёная, пахучая, ползущая медленно и красиво на кусман чёрного. Нынче томат стал не тот - нет, увы, того смаку. Почему, спрашиваю я себя, кто из нас утратил вкус, я или «он». Конечно, лет мне прибавилось, не поспоришь.. Да.. Но не от того ли, стоит лишь прикрыть глаза и ....
Толстый, жидковатый слой томата покрыл кусок хлеба и норовит уже стечь с одного бока, когда, изловчившись, я откусываю порядочно, как раз, со стороны подтёка. Вкуснота! Могу себе представить обветренную после улицы физиономию, с растрёпанными косами, с губами, вымазанными ярко-красным, с глазами бессмысленными от наслаждения. Девочка-вампир. С лежанки, покрытой полосатым ковриком, на крашенный, дощатый пол спрыгивает кот, изящно переступая, притопывает ко мне и трётся о ноги. Кот рыж и худ. Ноги ... Неужели были у меня такие, тонкие, бесформенные…? Трудно поверить, но если не так, то откуда бы тогда взялось это видение? Ножки-палочки, в нитяных, наморщенных чулках, воткнуты в грубые, чёрные ботинки со шнурками. На коленке грязное пятно, там окровавленный чулок присох уже к ссадине. Это я носилась по двору, споткнулась о булыжник, треснулась с маху об угол колодезного, трухлявого сруба, да так, что от боли прервалось дыхание. Справившись со слезами, мешавшими смотреть, я обнаружила, что толстый чулок, хотя и грязен, и промок кровью, но цел, а значит, если и будут ругать, то за разбитое колено, а колено можно попытаться скрыть. Меня ругали только за члено - и вещевредительство, за двойки и враньё, причем гораздо реже, чем были к тому поводы. И всё же я всегда панически боялась, что мои вины вскроются, и врала безбожно, провиралась, стыдилась, будучи пойманной на вранье, но врала снова, и эти ложь, страх и стыд я вспоминаю теперь, как кошмар моего детства.
И тогда вот, да, представь себе на минуточку, ссадина болит, предстоит ругань, кот трётся, а я его побаиваюсь. И странно, что всё это ничуть не мешает мне наслаждаться бутербродом, а даже усиливает удовольствие, точно я не просто ем вкусный хлеб, а утешаюсь им, восполняя незадачливость всего дня.
Ну, конечно же, нет никаких сомнений - я утешаюсь едой. Господи, чем же ещё может вознаградить себя человек, замученный вынужденным, ранним вставанием, скучными, долгими уроками в школе, бессмысленностью существования, когда всё, что ему мило; друзья, конфеты, велосипед, новое платье, щенок - недоступно и есть тьма тому причин, в то время, как всё, что он ненавидит: чистописание, собирание портфеля, укладывание спать в 10 вечера - обязательно к исполнению и строго контролируется взрослыми. Чем утешиться, чем?
Я подношу тюбик коту под нос, и тот, понюхав его, тем же путём, что пришёл, отправляется на лежанку. Покончив с хлебом, выдавливаю напоследок прямо в рот солидную дозу лакомства, завинчиваю похудевший тюбик и кладу точно туда, где брала, наверняка зная, что буду уличена. Я изнываю от привычных страхов и ощущаю сладкое удовлетворение от проделки. Теперь попить, простирнуть под рукомойником чулок и, пока есть ещё время до прихода Паши, насладиться чтением волшебных сказок. Увы, ни в вёдрах, ни в рукомойнике нет воды и мне приходиться расширять преступные действия.
Я беру ведро и отправляюсь за водой, как говорят здесь, на колонку. Мне это запрещается, потому что колонка далеко и надо четырежды переходить дорогу. На дворе поздняя осень, вечереет, дует свежий, холодный ветер, но, я выхожу без пальто, сперва расплетя косички, воображая, как будут удивляться прохожие, глядя на трудолюбивую девочку в одном платьице, с прекрасными, белокурыми волосами, развевающимися по ветру, которого она не боится, потому что сильная и смелая и, быть может, они подумают, что жизнь её полна тайн и приключений. Действительно, прохожие обращают на меня внимание. Подвешиваю ведро, давлю на ручку (я видела, как это делали другие), но тщетно, вода не идёт. Давлю изо всех сил. Ничего! Меня охватывает паника, ветер свистит уже сквозь рёбра, потому что тонкие платье и кожа не препятствие для него, а нарастить мяса и жира за девять лет я не успела. Волосы мечутся по лицу, мешают смотреть. Но я упряма, ох, как же я упряма! Может быть, в колонке нет воды? К счастью, какой-то прохожий, пахнущий спиртным, открывает мне секрет проклятого устройства - на конце ручки есть кнопка, которую нужно вдавливать внутрь, одновременно нажимая ручку вниз. Он сам наполняет ведро наполовину и бормочет что-то неодобрительное о моих родителях, вроде: „Вот, ведь, сволочи.“
Дорога домой кажется бесконечной, и хотя, может статься, вы уже замучены описанием детских страданий, увы, я вынуждена продолжить. Перед дверью я понимаю, что не могу открыть её, потому что ключа нет - он остался дома, в пальто. Квартира же наша, хотя и на втором этаже, но выходит на открытую галерею вдоль дома. От ветра нет защиты. Я звоню соседям. Никого нет. Как спастись от холода? На галерею выходят также и два, общих на три квартиры, туалета, типа „сортир“. Я забираюсь в один из них, сажусь с ногами на крышку сидалища, плюю, сколько хватает слюны, на присохший к колену чулок, осторожно отрываю его от кожи, потом сжимаюсь в комок, подогнув колени, обняв их руками, и жду Пашу, прислушиваясь, не придут ли раньше соседи. Ветер порой проникает сквозь щели, и тогда я ещё крепче сжимаюсь и дрожу, как бы, нарочно. Я не плачу, я - коченею.
Ах, как много лет прошло с тех пор... Сменила несколько раз свой молекулярный состав, покрылась мясом и жиром, и даже морщинами, давно перестала врать и бояться, познала самоё себя, и вообще, чёрт знает, сколько всякой всячины я познала. И о чем бы я более всего сокрушалась сейчас, сидя в такой позиции? Воспоминание о книжке волшебных сказок, которую уже не удастся почитать из-за всей этой истории, погружает меня в море жалости к себе, и глаза, наконец, набухают слезами.
Я слышу знакомые шаги, звяканье ключей, испуганный, зовущий меня, голос Паши, которая, обнаружив перед дверью ведро, конечно, уже заподозрила недоброе, и с облегчением и страхом вылезаю из туалета. Мой вид так потрясает Пашу, что она, кажется, немеет, молча, затаскивает меня в кухню, ощупывает, осматривает, сажает на лежанку, «запаливает», как здесь говорят, плиту, опять бросается ко мне, трясёт за плечи и, наконец, обретает голос. „Ну, ну, ну!“: повторяет она, а я как кукла, болтаюсь в её сильных руках и не могу понять, то ли она, треплет меня, рассердившись, то ли просто пытается растормошить. Она стаскивает с меня ботинки и чулки. Моё колено ужасно, даже я слегка пугаюсь, завидев его. Надев мне на ноги шерстяные носки, закутав ватным одеялом, Паша говорит очень строго и серьёзно: „Если ты немедленно не скажешь, что произошло, я вызову скорую помощь и тебя отвезут в больницу“. От плиты идёт жар, вода в чугунном котле (как же это я не сообразила, что там было полно воды), вмурованном в плиту, уже нагрелась. Паша снимает с меня одеяло, переводит на табурет поближе к плите и к свету, опускает мои ноги в таз с горячей водой, промывает колено, обрабатывает йодом, вытирает… натягивает… снимает…, переодевает во что-то тёплое, несёт меня в комнату, в постель, ненадолго уходит, приносит грелку, кладёт под одеяло, опять уходит, возвращается - приносит горяченный чай с малиной, поит меня, сидя у кровати, уносит чашку. Мне уже жарко, я предполагаю, что все процедуры закончены и, желая оттянуть объяснения, притворяюсь спящей. Я слышу, как Паша негромко зовёт меня, уходит… Я облегчённо вздыхаю, и на мысли, как бы раздобыть желанную книжку, точно в обморок, проваливаюсь в сон…
.. и открываю глаза, кажется, через секунду после того, как закрыла их, засыпая. Смотрю и все обычные вещи, спинку железной кровати с прутьями и шариками, печные изразцы, узоры наката на стене, медную дверную ручку - всё это вижу необыкновенно резко и четко. Пахнет свежим борщом. Хочется есть. Хочется в туалет. В комнате совсем светло. Ясно - я не иду сегодня в школу, Паша пожалела меня и оставила дома. Ура! Теперь остаётся только как-нибудь разделаться с объяснениями вчерашнего и можно целый день наслаждаться званием больной. Сегодня уроки можно вообще не делать, потому что завтра воскресение, гулять меня, конечно, не пустят, но книжка ... книжка - моя.
Дверь приоткрывается… незнакомое лицо удивлённо смотрит прямо мне а глаза своими большими, тёмными, блестящими. Кожа у лица белая, щёки розовые, усики чёрные. Дверь быстро, плотно, но тихо затворяется, я слышу скрип паркета в соседней комнате и приятный тенор, нараспев призывающий Пашу: „Прасковья Макаровна! Она проснулась!“ И Паша приходит вместе с обладателем лица. Им оказывается высокий, молодой офицер. Интересно, что тогда я различала молодых офицеров от старых только по запаху. Это может показаться смешным и нелепым, но если вдуматься… Пожалуй… Для ребёнка двадцатипятилетний и пятидесятилетний дяди в офицерской форме выглядят примерно одинаково взросло. Но, поверьте, пахнут они совершенно по-разному. Конечно, от обоих пахнет кожей и сапожной ваксой, но от старого при этом несёт ещё дешёвым одеколоном, куревом и водкой или пивом, тогда как молодой благоухает дорогим одеколоном, зубной пастой, карамелью или шоколадом. Этот же кроме кожи, гуталина, одеколона и карамели пах даже каким-то косметическим кремом, и ещё он пах больницей.
„Ну, как ты себя чувствуешь“ – ласково воркует Паша и я вижу, она, действительно, рада, что я проснулась, любуется мной и любит меня. „Вот, доктор, Георгий Петрович, посмотрит твоё колено. Георгий Петрович поживёт у нас некоторое время“.
Тут я должна сделать небольшое разъяснение, Дело в том, что в старинном небольшом городке Западной Украины, в котором мы жили, размещался военный гарнизон. Городок кишел офицерами, молодыми и старыми, семейными и холостыми, в нём был даже особый клуб «Дом офицеров». Где-то далеко в лесах находились испытательные полигоны, аэродромы, солдатские и офицерские казармы. Видно не очень-то весело и уютно приходилось офицерам в этих казармах, многие их них предпочитали снимать жильё в городе, платя за него из своего жалования. Паша моя, Прасковья Макаровна, часто сдавала, как говорится, угол - часть одной из наших двух проходных комнат. Плату она брала небольшую, квартирантов предпочитала молодых и холостых, относилась к ним ласково но, строго, переписывалась даже порой с их родителями. Но бывали и не такие уж молоденькие, потому-то я так хорошо разбиралась в офицерских запахах, потому - то сообщение о том, что „Георгий Петрович поживёт у нас некоторое время“ ничуть меня не удивило.
„Называйте меня просто Гера“ - говорит доктор, обращаясь к Паше, и, поворачиваясь ко мне, - „Ты тоже называй Герой, я же ещё не старый, правда?“ Я этого не нахожу, да и само имя кажется мне странным, женским, во-первых, потому что похоже на „Вера“, а во-вторых, и жену Зевса тоже так звали - это я недавно прочла в детской книжке, однако, киваю головой „Ну -с, как ты себя чувствуешь, как наша нога?“ „Наша“ слегка сбивает меня с толку. Я вообще плохо соображаю, потому что очень хочу в туалет и боюсь описаться. Руки мои лежат поверх одеяла, и когда Паша хочет снять его, я крепко прижимаю одеяло к постели у себя по бокам. И вдруг ... . „Ребёнок, кажется, умственно и психически неполноценный. Да, так и есть. Глаза бессмысленны. Рот искривлён и полуоткрыт. Руки сведены судорогой…“ - слышу я мысли доктора. Мне становится стыдно, щёки наливаются жаром. Я злюсь, я говорю громко и грубо: „ В туалет хочу!“ и смотрю на глупого Геру в упор. Чудеса! Его розовые щёки становятся тёмно-алыми. „Ах, ах, ну -да, конечно ... тогда потом, потом, Григорий Петрович, Гера, ... .“ - квохчет Паша. И доктор поспешно ретируется да дверь.
Колено моё, увы, оставляет желать лучшего, оно - красно-синее, при ходьбе болит. Я понимаю, что осмотра Геры не избежать. Господи! Когда же, наконец, я буду умыта, причёсана, одета, накормлена, осмотрена, воспитана и оставлена в покое, наедине с моей книжкой? „Царствию“ этому нет конца! Вы, наверное, помните, что проснулась я полной сил, с ясным сознанием, с покойной душой, с единственным скромным желанием - сходить в туалет и приняться за книжку, одновременно что-нибудь жуя, потому что есть, всё-таки, тоже хотелось. Так нет же, куда там ... Сначала Гера этот проклятый, потом куча мелких делишек, потом обильная кормёжка (борщ, куриная нога с макаронами, компот), потом, наконец, Пашин допрос и моё обычное нескладное враньё. Всё это привело меня в состояние усталости и отупения, и уже почти равнодушно я позволяю Паше усадить меня в кухне на лежанку и вновь призвать Геру.
Тот, между прочим, всё это время, пока Паша меня обрабатывала, занимался обустройством своего угла. Угол состоял из узкой кровати с сеткой и матрацем, тумбочки при ней, этажерки, стула и углового комодика со стоящим на нём зеркалом в раме. Эти вещи принадлежали только ему. Мы их не касались. Большим столом и шкафом он тоже имел право пользоваться, но они уже были общие, т.е., я, например, могла, в его отсутствие, что-то делать на столе или копаться в шкафу. Вещей у Геры оказалась „чёртова уйма“. Для начала он напялил мохнатый халат. Потом забил свою этажерку, а общий стол завалил книгами (это мне понравилось). Шкаф раздулся от его штатских и военных костюмов, плащей и курток, а на комодике перед зеркалом бутылочки и баночки с парфюмерией едва уместились (это мне не понравилось). Два огромных чемодана он запихнул под кровать. Потом певучим своим голосом „выцыганил“ у Паши мою настольную лампу, усевшись за общим столом, зажёг её и погрузился в большую книгу, прихлёбывая чай из стакана с серебряным подстаканником. Последний тоже был выдан ему Пашей, по-видимому, в знак особого расположения - было заметно, что Паша „мальчиком“ (так она его называла) довольна. От чудесного этого занятия и оторвала его Паша, пригласив любоваться моим коленом. Тут позвольте мне вновь закрыть глаза и ... «увидеть ясно и светло»...
Гера садиться на низенькую скамеечку сбоку и кладёт мою ногу к себе на колени. Его руки в противоречие с пухлым, нежным, лицом и гладкой белой шеей неожиданно оказываются смуглыми, жилистыми, волосатыми и большими. Длинными пальцами, слегка утолщёнными в суставах, он ощупывает колено со всех сторон, затем, нажимая на ступню снизу, сгибает ногу. Мне и щекотно, и больно. Я вижу близко руки, части лица, шеи, блестящие, жёсткие, тёмные волосы, вдыхаю смесь Гериных запахов, среди которых появились ароматы мыла и утюга от халата и ещё какой-то не разъяснённый, но приятный запах. Рефлекторно я сопротивляюсь его ладони, в которой утонула моя довольно длинненькая ступня, но сразу прекращаю сопротивление, потому что вдруг, как и утром, меня бросает в жар, только уже не от злости и стыда, а чёрт его знает, от чего. Чудеса! Как и утром, я вижу, что докторская шея багровеет. Что за чёрт! А Паша стоит рядом и зорко наблюдает, готовая в любой момент броситься и выполнить все указания доктора.
„ Ну, что ж!“ - посгибав ещё пару раз мою ногу, Гера, наконец, встаёт, - „Всё в порядке, только ушиб и ссадина“. (Господи, это ж и так было яснее ясного.) „Но, всё-таки, ногу лучше не беспокоить ещё денька два“. ( Прекрасно - ещё два дня дома! Досадно - один из этих дней и так выходной.) „Слава Богу!“ - вступает Паша, - „Спасибо, спасибо, а может повязочку сделать?“ „Нет, нет, не волнуйтесь, - поёт в ответ Гера - сегодня ничего, а завтра компрессик, а денька через два опять посмотрим“. „А какой, какой компрессик?“ „А я скажу, скажу ...“ (Тьфу, распелись…) Под шумок я пытаюсь ускользнуть в комнату. Не тут - то было! Паша, успокоившись и сразу всё мне припомнив, ожесточается и говорит очень строго и сердито: „Начистишь к ужину картошки“. Тут же она и выдаёт мне всё необходимое для этого скучнейшего дела, которое я терпеть не могу, так же, как, впрочем, и пришивание белого воротничка к школьной форме, и стирку чулок, и намазывание паркета мастикой, и уборку кукол и книг и т.д., и т. п.
И вот я сижу на скамеечке, на которой только что сидел Гера, и чищу чёртову картошку. Он же опять предаётся блаженству в комнате, ух, как я ему завидую. Паша топчется по кухне и время от времени, говорит мне, чтобы я не так толсто срезала. И хотя с каждой очищенной картошиной, брошенной в кастрюльку, совесть моя становится всё чище и чище, глаза влажнеют от жалости к самой себе. Приходит рыжий кот и садится рядом.
...
Может статься, что вы ожидаете необыкновенных событий и бурных переживаний. Нет, ничего особенного, кроме одного, на мой взгляд, примечательного, эпизода не произошло.
Дело в том, что мы даже виделись с Герой редко. Обычно он заскакивал с работы лишь для того, чтобы быстро умыться, побриться, надушиться, переодеться в другой, иногда в штатский, костюм, и опять куда-то умчаться. Возвращался не очень поздно, но, всё-таки, когда я уже спала, а утром уходил раньше, чем я просыпалась. Часто он отсутствовал сутками, бывал то на учениях, то на дежурствах, а иногда уезжал на несколько дней в какой-то свой южный, родной город, навестить родителей. В халате и за книгой, как в день нашего знакомства, сиживал редко. Но книг всё прибавлялось. Все их я, конечно, пересмотрела. Большей частью это были медицинские тома, причём в „Хирургии“ попадались интересные картинки. Обыкновенные же книги, толстые, без картинок, с нерусскими именами на обложках показались мне слишком взрослыми и трудными. Да, так вот, сталкивались мы редко, как я уже говорила, но всякий раз при встрече я смущалась и чувствовала, что и Гера, как бы, напрягается и, приветствуя меня, подбирает особые слова и голос.
И вот, я сижу за общим столом, разложив ненавистные уроки, и дожидаюсь, когда, наконец, Паша уйдёт по делам. Она уходит, предупредив, как всегда, что скоро вернётся и проверит, что я понапишу. По некоторым признакам я подозреваю, что её „скоро“ затянется надолго, и, заслышав, что входная дверь захлопнулась, тут же прекращаю прописи, быстренько перемещаюсь на квартирантскую кровать, включаю настольную лампу и принимаюсь рассматривать книгу, оставленную на тумбочке. Чёрный, с искоркой переплёт, тонкая, гладкая бумага, мелкий, чёткий шрифт, глянцевые страницы чёрно-белых иллюстраций, странное название „Декамерон. Метаморфозы.“ Картинки я просматриваю в первую очередь, улавливаю их эротический смысл и с интересом погружаюсь в чтение текста рядом с одной из них. Текст витиеват и непонятен, однако, распознав, что речь идёт о волшебных превращениях, я воодушевляюсь и упорно продолжаю пробиваться. Хлопает входная дверь. Я выключаю лампу и бросаюсь на прежнее место.
Входит Гера. Я ожидала увидеть Пашу, потому теряюсь и молча, удивлённо таращусь, тем более, что Гера выглядит необычно. Глаза блестят ярко и влажно, он улыбается особенно весело, шинель расстёгнута, под ней красивая, парадная форма. К обычному букету Гериных ароматов примешиваются бензиновые и спиртные дуновения. Наверное, его подвозили на машине. В одной руке он держит „дипломат“, в другой большой бумажный пакет. “Добрый вечер“, - вежливо говорит Гера - „Прасковья Макаровна дома? Вот, угощайся“, - он высыпает на стол содержимое пакета. С ума сойти! Апельсины, шоколадные конфеты, вафли, карамель! Видно на службе было торжество, и это он притащил из офицерского буфета. Я, как обезьяна, хватаю апельсин, от его запаха со мной чуть не делается обморок. Закормленная картошкой и курятиной, я люблю апельсины страстно, потому, самозабвенно очищая плод, перестаю замечать и Геру, и свою тетрадь, уже окроплённую оранжевым соком. В считанные минуты покончив с апельсином, я складываю корки в карман халатика, чтобы съесть их потом, и уже спокойнее присматриваюсь к шоколадным конфетам, выбирая побольше. Шоколад у меня после цитрусовых на втором месте. И тут, о, ужас, замечаю Геру, держащего книгу, которую в спешке забыла раскрытой на кровати, я замечаю, что кровать осталась смятой, что Гера всё это увидел и догадался, чем это я занималась перед его приходом, и теперь смотрит на меня и улыбается. Я опускаю голову, пряча краснеющее лицо, собираю уроки и, прихватив одну толстую конфету, перебираюсь в свою комнату. Сняв тапочки, устраиваюсь с книжкой на кровати, съедаю конфету, потом апельсиновые корки и, понимая, что скоро придёт Паша, а у меня и „конь не валялся“, хочу уже продолжить чистописание, но сердце, почему-то, стучит очень быстро, а сознание и рассеянно, и мечется, перескакивает, тасуя мысли и ощущения.
Не понимая, я скольжу глазами по строчкам, думаю и об оставшихся лакомствах, и о неловкости с Герой, и боюсь прихода Паши, и испытываю отвращение к предстоящей ещё писанине, и чутко прислушиваюсь к звукам в соседней комнате, и ощущаю странную связь с тем, кто производит эти звуки. Чуть шумит в ушах, чуть подташнивает от возбуждения и шоколада.
„Тук, тук, тук“… Я принимаю томную позу, укладываю голову на подушку, закрываю глаза и начинаю дышать ровно, и даже чуть-чуть улыбаюсь. Я уверена, ах, нет, почти уверена, что Гера, не дождавшись ответа, заглянет в дверь и, обнаружив меня спящей, не станет будить и уж, конечно, не войдёт. И зачем бы ему входить? Я слышу, как открывается дверь, скрип паркета. Гера подходит и останавливается, перекрывая свет лампы, падающий на меня. Он стоит так близко, что я слышу его дыхание, чувствую тепло, исходящее от него. Под веками становится светлее, это Гера сдвинулся вбок, и свет опять упал на моё лицо. „Зачем он разглядывает меня? Что это он шепчет, или мне показалось? Что он видит? А видит он меня, видит спокойноё, нежное лицо моё, освещённое улыбкой, будто бы снится мне волшебный сон. И он… любуется мной… И, вдруг, я, как будто, сама встаю над собою, и глаза мои, чёрные, блестят, губы шевелятся под тёмными усиками… и я вижу прелестное лицо и светлые косы, и отсутствие плеч под халатиком, и резинка видна, и длинненькие ноги в слишком широких чулках. И я думаю: “Ведь ты не спишь, ведь ты притворяешься, как всегда притворяешься, маленькая плутовка, ты знаешь, что я в твоей власти, ты улыбаешься, как ангел, но ты не ангел, ты лучше, чем ангел, ты прелесть, ты совершенство, потому не могу прикоснуться к тебе, потому стою здесь и плачу ... “ И вот я, уже опять я, девочка, ликую! Я не боюсь его, я наслаждаюсь мгновенной властью над взрослым этим мужчиной, склонившимся надо мной, или… предо мной… Опять тень касается моих век, я чую влажное, с примесью вина дыхание, горячие, мягкие губы касаются моего лба. Спокойно принимаю прикосновение, точно зная, что все мои прежние смущения перед Герой были напрасны и никогда больше не повторятся, что сейчас он уйдёт и закроет за собой дверь. Гера уходит и закрывает дверь, и нить, связывавшая нас, разрывается навсегда.
Вскоре Гера покидает наш дом. К нему из родного города приезжает молодая жена, и они вместе с ещё одной семьёй снимают отдельный домик где-то на окраине города. На прощанье Гера устраивает маленькую „отвальную“, приносит кучу вкусных продуктов, вино, приводит и жену свою, очаровательную, пухленькую брюнетку со странным именем Вета, с чудесными ореховыми глазами и забинтованными от запястий до локтей руками (нервная экзема). Господи, ну почему я это-то помню?
